– Сегодня и вправду плохой день, ифленец. Мне жаль твоего друга. Он кое-что понимал в навигации... хоть моряком и не был.
Вино пахло летом. Это было дешёвое терпкое яблочное вино, что в здешних местах изготавливают бочками, но, как правило, – только для себя. Виноградное стоит дороже, и жители островов предпочитают именно его.
Наверное, чеор та Хенвил единственный, кто всегда заказывает здешнее…
Шеддерик молча ополовинил кружку, хозяин отстал от него на одно мгновение.
С улицы вошло ещё несколько человек, и Янне ушёл их приветствовать и принимать заказ. Шеддерик налил себе ещё. Потом – снова. Не то, чтобы вино сильно пьянило – но на душе стало немного легче. К тому же вероятность драки никуда не исчезла, и грела возможностью скинуть с себя груз последних десяти дней. Драка – лучшее средство от дурных мыслей и тоски. В драке каждый становится собой и показывает свои лучшие и худшие стороны. Шеддерик не считал себя хорошим кулачным бойцом, но это неважно. Против него сегодня будут – должны быть! – такие же бывшие морские бродяги.
Через какое-то время служанка пошла по залу зажигать масляные лампы. Самые первые загорелись вдали – у хозяйского стола, на котором стояли бочонки с вином, лежала посуда и хлеб. Шеддерик решил немного подлить в свой кувшин, поднялся, с неудовольствием отметив, что всё-таки вино оказалось коварным, и направился на свет. К тому времени в зале было уже людно.
– Эй, белобрысый! – услышал он от одного из новоприбывших горожан, – ты не заблудился? Могу помочь найти выход!
Благородный чеор окинул нахала пьяным взглядом, решил, что это недостойный противник, и пошёл дальше к выбранной цели.
Однако горожанин, подбодренный товарищами, не отступил и заехал благородному чеору кулаком в глаз. Вернее, попытался заехать – как бы Шеддерик ни был пьян, от этого простого удара он уклонился даже элегантно. Миновал противника и, осторожно поставив кувшин на стол, потянулся к бочонку.
Его тут же, под гогот гостей, оттащили за одежду, так что пришлось развернуться и отвесить противнику несильного тумака. Полученная плюха горожанина только обрадовала. Он широко улыбнулся, скинул шляпу и полез в драку уже с полной отдачей, готовый навалять ифленцу так, чтобы тот надолго забыл дорогу в «Каракатицу». На шум вышел хозяин. Увидел, что творится, велел служанкам убрать подальше хрупкую посуду и сам встал у входа в кухню, монументально скрестив руки на груди.
Шеддерик получил несколько ударов, сам украсил физиономию горожанина быстро краснеющим бланшем, ссадил костяшки пальцев, а под конец поймал противника за шиворот и уложил на предусмотрительно освобождённый от посуды стол – лицом прямо к краникам, вбитым в винные бочонки. Улыбнулся хозяину, показывая, что всё нормально, и дальше безобразие не продлится, и поднял взгляд на стену.
После драки и от вина в голове у него немного шумело, но то, что было приколото маленькими гвоздиками к стене, заставило Шеддерика застыть и даже ослабить хватку. Чем его противник тут же воспользовался, вывернувшись, и приготовившись к повторению веселья. Благородный чеор же застыл подле дрянной, кое-как раскрашенной гравюры, отпечатанной на жёлтой дешёвой бумаге.
– Кто это? – спросил Шеддерик дядю Янне, для верности ткнув в рисунок пальцем.
И тут же получил от отдышавшегося горожанина в ухо, да так, что перед глазами мир сразу потемнел.
Пришёл в себя от тощей струйки холодной воды, упавшей на лицо.
Проморгался, и тут понял, что хозяин со служанками поспешили утащить его из общего зала. Слева от него у горячей плиты суетилась кухарка, справа стояли дубовые бочки с водой: его отволокли на кухню и положили так, чтобы не мешал работать.
Попробовал языком зубы – один отозвался болью, во рту оставался привкус крови.
Шеддерик осторожно поднялся, проверяя попутно, все ли кости целы. Понял, что вроде бы на этот раз обошлось, поискал глазами хозяина и тут же нашёл. Янне рубил мясо.
В зале было тихо – должно быть, уже глубокая ночь… в начале зимы дни особенно коротки, так что не угадаешь.
Янне обернулся, покачал головой:
– Ну, ты хорош! Домой-то пустят ли с такой рожей?
Шеддерик поморщился:
– Меня никто сегодня не ждёт. Долго я тут?..
– Меньше получаса. Пришли ваши гвардейцы, всех разогнали. Теперь уж народ только завтра, может, соберётся. Одни убытки от тебя.
Что-то надо было спросить – что-то очень важное. Шеддерик высмотрел кружку и, не задумываясь, что в неё налито, выпил одним глотком. Повезло – в кружке была вода. Он скривился при мысли, что ещё ведь обратно идти в крепость. Да через не самые благополучные приречные районы…
– Кто это был у тебя на портрете? Там, на стене? Дрянной портрет, если честно…
– Вы, ифленцы, в искусстве хорошо понимаете…
– Так что за рисунок? Что за девица?
– Понравилась? Хорошая была девочка. Убили её, говорят. Когда штурмовали цитадель, они там оставались. Рэтшар считал, что крепость неприступна ни с моря, ни с реки и оставил семью под защитой родного дома. Но он ошибся… и что толку, что сам погиб…
– Так она – медленно проговорил Шеддерик, пытаясь собраться с мыслями, – дочь рэтшара, рэта? Или кто?
Янне вытер руки ветошью, вышел в зал.
Свечи освещали портрет, как будто немного исправляя его. Янне часто смотрел на портрет с мыслью: что было бы, если бы когда-то очень давно они всё-таки не вернулись домой из морской прогулки, стоило лишь завидеть паруса ифленской армады. Что, если бы он увёз юную рэту в такие места, где до неё беспощадные убийцы с островов никогда не добрались бы?
Может, сейчас эта красивая решительная девочка была бы жива?
Но тогда, вероятно, город не получил бы предупреждения, и жертв оказалось бы несоизмеримо больше…
– Её звали Темершана. Она была совсем не похожа на наследницу Танеррета. Когда ей исполнилось тринадцать, отец подарил ей парусную лодку – «Блесну». Шанни готова была жить на этой лодке. Быстро всему училась, плавала, как рыбка… мы называли её юнгой, но это была лишь наполовину шутка. Спроси любого в городе, и каждый скажет, что сожалеют о ней и помнят. Мне она была тоже… родным человеком.
– Так её помнят… и ты знал её лично, дядя Янне?
– Что с того проку, ифленец? После осады в крепости не выжил никто. Да и в порту – мало кто уцелел. Ты видел, как горел город? Ты должен был видеть, наверняка ты тогда уже считался воином… как горел мой город. Горели дома на набережной… сейчас там хибары, а раньше жили моряки с семьями. Сад был, яблони цвели. Той осенью сгорело столько судеб, столько надежд! Но вам всё было мало. Вам нужна была кровь, и кровь лилась без счёта. Вам и тогда было всё равно, кого резать… и сейчас всё равно. Я хотел бы забыть. Но такое забыть невозможно, ифленец. Такое забыть невозможно. Знаешь, шёл бы ты подобру, а то я сам тебя прибью! Что за дурацкий день?!
Шеддерик молча пошёл к выходу. Но у самого порога обернулся, ответив скорей себе, чем дяде Янне:
– Я не видел пожара. Я был далеко.
А вот то, что девушка на портрете слишком уж похожа на оречённую из монастыря Ленны – это вряд ли было совпадением. И об этом стоило поразмыслить. Всерьёз.
Темершана та Сиверс
Темершана любила работать одна. Ей нравилось, когда в мастерской гасли свечи, и оречённые уходили, выполнив ежедневный урок, в сторону храма, просить о защите и святить те изделия, что удалось закончить. Изящные шкатулки, тонкой работы накладки на мебель и ещё – особую деревянную посуду, в которую полагается складывать подношения духам-Покровителям. Такие ставят в домах под идольцом Золотой Матери.
Темери любила работать одна, чтобы не мешали посторонние разговоры, шорохи. Не отвлекали от дела. Тогда и орнамент на шкатулку ложился точнее. И резец шёл, словно сам собой, легко и уверенно.
Горели, потрескивая, четыре свечи. Их света с лихвой хватало, чтобы осветить небольшой стол, ящик с инструментами и листы эскизов. Темери, увлекшись, даже начинала мурлыкать какую-нибудь мелодию – то ли вспоминала, то ли придумывала на ходу. Работа её успокаивала. Отгоняла непрошеные мысли о большом мире, в который однажды, и вероятно, скоро, придётся вернуться. Вечера словно сплетались, сливались один с другим. Эта вереница могла бы стать бесконечной, и Темершана только радовалась бы такому повороту. Ведь когда ничего не меняется, ничего не может и разрушиться.
И тот день ничем не отличался от остальных. Мурлыча мелодию, она старательно переносила орнамент с эскиза на крышку очередной шкатулки, как вдруг дверь мастерской приоткрылась, и в щель просунулась голова одной из юных воспитанниц монахинь.
– Эй, Темери, – окликнула она, – иди скорее, тебя сёстры ищут. Иди в храм, они говорят, надо, чтобы Ленна слышала!
Темери отложила карандаш и распрямилась. За собой она не помнила никаких прегрешений. Ничего такого, что потребовало бы немедленного вмешательства Золотой Матери.
Понадобилось несколько мгновений на то, чтобы стряхнуть с одежды стружку и поправить капор. Темери прихватила свечку и поспешила в храмовый зал – если сёстры зовут, задерживаться нельзя.
В большом зале всегда больше Покровителей, чем живых людей: здесь тёплый мир ближе, и свет Золотой Матери словно питает образы тех, кто хранит обитателей монастыря.
Сёстры стояли у святильни. Шестеро старших, все – с посохами, но не в светлых одеждах, как было бы, если бы событие, заставившее их собраться здесь сейчас, было ожидаемым.
Сёстры всегда готовы к важным переменам. Но нынешняя перемена, как видно, застала их врасплох.
Если бы кто-то из сестёр умер, они были бы в тёмном – в знак уважения Покровителям. Если бы пришло время любого из трёх обрядов Золотой Матери, они тоже были бы в тёмном. Однако сегодня как будто бы все шестеро просто оторвались от привычных вечерних дел.
Ещё до того как увидела, она поняла, что в зале есть чужаки. У главного входа в храм, в тени, вдали от сестёр и от Темершаны, стояли мужчины в тёмной дорожной одежде. Пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть, но узнала она лишь одного – и это узнавание чуть не принудило её спасаться бегством: ифленец. Тот самый, что с месяц назад побывал здесь со стариком, принёсшим в монастырь заговорённые саруги. Тот, из-за которого убили женщину в гостинице.
Темершана нашла взглядом своих наставниц. Они обе стояли среди прочих сестёр и на неё не смотрели. Дурной ли это знак?
Сегодня старшей сестрой в храме была Ориана. Именно она и обратилась к Темери, как только та немного успокоилась и перестала вертеть головой в попытках понять, что происходит.
– Темершана та Сиверс. Покровители видели, и Мать Ленна видела твоё упорство в попытках начать служение. Как знаем мы, что тебе так и не удалось пройти посвящение…
– Я думала, – Темери облизнула враз пересохшие губы, – у меня есть время до лета…
– Ты не готова к служению, девочка. Ведь Ленне служат для того, чтобы изменять мир и изменять себя. Ты же просто ищешь надёжного укрытия, и для того, чтобы его получить, готова пойти на любой, самый серьёзный шаг. Тобой двигает страх, а не любовь…
– Я меняюсь! – Громко, чтобы заглушить собственную неуверенность, произнесла она. Голос дрогнул. – Я уже изменилась!
– Это так, – согласилась старшая. – Но внешний мир тоже меняется, меняется каждый миг. – Ленна считает, что ты куда больше приобретешь, если вернёшься в неблагие земли. Золотая Мать сможет защитить тебя, где бы ты ни была.
– Так я должна уйти?
Её взгляд снова метнулся к чужакам. Но те были неподвижны.
– Не сейчас. Не нужно пугаться. Однако твоё время приходит.
Темери выпрямилась: если она в чём-то виновна, если ей больше здесь не место, что ж. Она уйдёт. Она не будет спорить и умолять: речение произносится один раз, второго не будет.
Ориана мягко сказала:
– Это не всё, Темери. В монастырь обратился наследник Танерретского наместника. Перед лицом Золотой Матери он просит твоей руки.
– Что?
– Твоей руки, Темершана та Сиверс. И если ты согласишься, то вернёшься в родной город не просто скиталицей – его хозяйкой и повелительницей!
– Нет! – выдохнула она и вновь бросила взгляд на ифленца. Он? Наследник? – Этого не будет никогда!
– Не спеши, Темери. Сёстры долго обсуждали это с нашими гостями, и мы считаем, их слова звучат убедительно; кроме того, это помогло бы монастырю во многих наших начинаниях на землях рэтаха.
Слова старшей звенели в ушах эхом, словно она кричала, словно вдруг весь мир ополчился на Темери, и теперь, сжавшись до размеров храмового зала, пытается добить. «У меня больше не будет дома», – думала она. Как быть, куда идти, как спрятаться от потаённых страхов, которые внезапно стали реальностью?
Почему тогда, на постоялом дворе, умер не тот ифленец? Если бы умер этот, может быть, всё сложилось бы иначе. Сложилось бы в её пользу…
– Ты вольна отказаться от предложения, – почти ободряюще произнесла Ориана. – Но выслушать посланника тебе придётся…
Ифленцы не просят. Ифленцы приходят и берут то, что им понравилось, а если что-то или кто-то вдруг оказывается на их пути, они убивают.
Маленький брат, умирающий на ковре в луже крови. Мама, стоящая на коленях рядом с ним… мёртвый слуга на пороге. Кровь… много крови. Отчаянный крик служанки – «Пожалуйста! Не меня!»…
Смеющееся лицо ифленского офицера. Кровь на его доспехах, на руках и лице…
Выслушать… его?
– Никогда!
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
– Да никогда! – возмутился Кинрик, едва брат обрисовал ему план спасения. – Я не собираюсь жениться на какой-то там монашке, только потому, что она может оказаться здешней рэтой.
Кинрик на полголовы выше Шеддерика ростом, у него фигура воина, мужественное лицо и светлые голубые глаза. Он считает, что в любой ситуации лучше поступать по справедливости…
…Ночью кто-то поджёг хибары на окраине. Беднейшее мальканское население вышло на улицы, так что пришлось вмешаться гвардейцам. Короткие стычки в Нижнем городе едва не переросли в полноценную войну.
Обезглавленное наместничество штормило тем сильней, чем дольше оно оставалось обезглавленным. К тому же претендентов на роль наместника оказалось шестеро только явных. А сколько было тех, кто до времени желал оставаться неизвестным?
Старая цитадель Тоненга замерла в ожидании чего-то неизбежного и страшного, и это неизбежное, – тут мнение большинства совпало с мнением Гун-хе – должно было начаться сразу после оглашения последней воли покойного правителя. Если не случится никакого чуда.
Слава Покровителям, завещание никто не выкрал, так что оно было озвучено в назначенный день в присутствии всех заинтересованных лиц…
И многих, надо полагать, этот документ поверг в шок, потому как значительно менял расклад политических сил.
Шеддерик даже поморщился, вспомнив тот день: старик, не иначе, в помутнении, признал в нём своего сына и наследника. Правда, с оговоркой, что наследовать отцову власть он сможет лишь вслед его законнорождённому сыну – Кинрику та Гулле.
Зачем это было сделано, в общих чертах чеор та Хенвил мог представить: умирающий наместник уже не боялся ни гнева ифленского Императора, ни мести здешних аристократов, так что возможно, просто хотел их позлить. И всё же это признание узаконивало присутствие Шеддерика в цитадели. Косвенно оно давало ему ещё и возможность расширить сеть агентов при дворе.
Вино пахло летом. Это было дешёвое терпкое яблочное вино, что в здешних местах изготавливают бочками, но, как правило, – только для себя. Виноградное стоит дороже, и жители островов предпочитают именно его.
Наверное, чеор та Хенвил единственный, кто всегда заказывает здешнее…
Шеддерик молча ополовинил кружку, хозяин отстал от него на одно мгновение.
С улицы вошло ещё несколько человек, и Янне ушёл их приветствовать и принимать заказ. Шеддерик налил себе ещё. Потом – снова. Не то, чтобы вино сильно пьянило – но на душе стало немного легче. К тому же вероятность драки никуда не исчезла, и грела возможностью скинуть с себя груз последних десяти дней. Драка – лучшее средство от дурных мыслей и тоски. В драке каждый становится собой и показывает свои лучшие и худшие стороны. Шеддерик не считал себя хорошим кулачным бойцом, но это неважно. Против него сегодня будут – должны быть! – такие же бывшие морские бродяги.
Через какое-то время служанка пошла по залу зажигать масляные лампы. Самые первые загорелись вдали – у хозяйского стола, на котором стояли бочонки с вином, лежала посуда и хлеб. Шеддерик решил немного подлить в свой кувшин, поднялся, с неудовольствием отметив, что всё-таки вино оказалось коварным, и направился на свет. К тому времени в зале было уже людно.
– Эй, белобрысый! – услышал он от одного из новоприбывших горожан, – ты не заблудился? Могу помочь найти выход!
Благородный чеор окинул нахала пьяным взглядом, решил, что это недостойный противник, и пошёл дальше к выбранной цели.
Однако горожанин, подбодренный товарищами, не отступил и заехал благородному чеору кулаком в глаз. Вернее, попытался заехать – как бы Шеддерик ни был пьян, от этого простого удара он уклонился даже элегантно. Миновал противника и, осторожно поставив кувшин на стол, потянулся к бочонку.
Его тут же, под гогот гостей, оттащили за одежду, так что пришлось развернуться и отвесить противнику несильного тумака. Полученная плюха горожанина только обрадовала. Он широко улыбнулся, скинул шляпу и полез в драку уже с полной отдачей, готовый навалять ифленцу так, чтобы тот надолго забыл дорогу в «Каракатицу». На шум вышел хозяин. Увидел, что творится, велел служанкам убрать подальше хрупкую посуду и сам встал у входа в кухню, монументально скрестив руки на груди.
Шеддерик получил несколько ударов, сам украсил физиономию горожанина быстро краснеющим бланшем, ссадил костяшки пальцев, а под конец поймал противника за шиворот и уложил на предусмотрительно освобождённый от посуды стол – лицом прямо к краникам, вбитым в винные бочонки. Улыбнулся хозяину, показывая, что всё нормально, и дальше безобразие не продлится, и поднял взгляд на стену.
После драки и от вина в голове у него немного шумело, но то, что было приколото маленькими гвоздиками к стене, заставило Шеддерика застыть и даже ослабить хватку. Чем его противник тут же воспользовался, вывернувшись, и приготовившись к повторению веселья. Благородный чеор же застыл подле дрянной, кое-как раскрашенной гравюры, отпечатанной на жёлтой дешёвой бумаге.
– Кто это? – спросил Шеддерик дядю Янне, для верности ткнув в рисунок пальцем.
И тут же получил от отдышавшегося горожанина в ухо, да так, что перед глазами мир сразу потемнел.
Пришёл в себя от тощей струйки холодной воды, упавшей на лицо.
Проморгался, и тут понял, что хозяин со служанками поспешили утащить его из общего зала. Слева от него у горячей плиты суетилась кухарка, справа стояли дубовые бочки с водой: его отволокли на кухню и положили так, чтобы не мешал работать.
Попробовал языком зубы – один отозвался болью, во рту оставался привкус крови.
Шеддерик осторожно поднялся, проверяя попутно, все ли кости целы. Понял, что вроде бы на этот раз обошлось, поискал глазами хозяина и тут же нашёл. Янне рубил мясо.
В зале было тихо – должно быть, уже глубокая ночь… в начале зимы дни особенно коротки, так что не угадаешь.
Янне обернулся, покачал головой:
– Ну, ты хорош! Домой-то пустят ли с такой рожей?
Шеддерик поморщился:
– Меня никто сегодня не ждёт. Долго я тут?..
– Меньше получаса. Пришли ваши гвардейцы, всех разогнали. Теперь уж народ только завтра, может, соберётся. Одни убытки от тебя.
Что-то надо было спросить – что-то очень важное. Шеддерик высмотрел кружку и, не задумываясь, что в неё налито, выпил одним глотком. Повезло – в кружке была вода. Он скривился при мысли, что ещё ведь обратно идти в крепость. Да через не самые благополучные приречные районы…
– Кто это был у тебя на портрете? Там, на стене? Дрянной портрет, если честно…
– Вы, ифленцы, в искусстве хорошо понимаете…
– Так что за рисунок? Что за девица?
– Понравилась? Хорошая была девочка. Убили её, говорят. Когда штурмовали цитадель, они там оставались. Рэтшар считал, что крепость неприступна ни с моря, ни с реки и оставил семью под защитой родного дома. Но он ошибся… и что толку, что сам погиб…
– Так она – медленно проговорил Шеддерик, пытаясь собраться с мыслями, – дочь рэтшара, рэта? Или кто?
Янне вытер руки ветошью, вышел в зал.
Свечи освещали портрет, как будто немного исправляя его. Янне часто смотрел на портрет с мыслью: что было бы, если бы когда-то очень давно они всё-таки не вернулись домой из морской прогулки, стоило лишь завидеть паруса ифленской армады. Что, если бы он увёз юную рэту в такие места, где до неё беспощадные убийцы с островов никогда не добрались бы?
Может, сейчас эта красивая решительная девочка была бы жива?
Но тогда, вероятно, город не получил бы предупреждения, и жертв оказалось бы несоизмеримо больше…
– Её звали Темершана. Она была совсем не похожа на наследницу Танеррета. Когда ей исполнилось тринадцать, отец подарил ей парусную лодку – «Блесну». Шанни готова была жить на этой лодке. Быстро всему училась, плавала, как рыбка… мы называли её юнгой, но это была лишь наполовину шутка. Спроси любого в городе, и каждый скажет, что сожалеют о ней и помнят. Мне она была тоже… родным человеком.
– Так её помнят… и ты знал её лично, дядя Янне?
– Что с того проку, ифленец? После осады в крепости не выжил никто. Да и в порту – мало кто уцелел. Ты видел, как горел город? Ты должен был видеть, наверняка ты тогда уже считался воином… как горел мой город. Горели дома на набережной… сейчас там хибары, а раньше жили моряки с семьями. Сад был, яблони цвели. Той осенью сгорело столько судеб, столько надежд! Но вам всё было мало. Вам нужна была кровь, и кровь лилась без счёта. Вам и тогда было всё равно, кого резать… и сейчас всё равно. Я хотел бы забыть. Но такое забыть невозможно, ифленец. Такое забыть невозможно. Знаешь, шёл бы ты подобру, а то я сам тебя прибью! Что за дурацкий день?!
Шеддерик молча пошёл к выходу. Но у самого порога обернулся, ответив скорей себе, чем дяде Янне:
– Я не видел пожара. Я был далеко.
А вот то, что девушка на портрете слишком уж похожа на оречённую из монастыря Ленны – это вряд ли было совпадением. И об этом стоило поразмыслить. Всерьёз.
Темершана та Сиверс
Темершана любила работать одна. Ей нравилось, когда в мастерской гасли свечи, и оречённые уходили, выполнив ежедневный урок, в сторону храма, просить о защите и святить те изделия, что удалось закончить. Изящные шкатулки, тонкой работы накладки на мебель и ещё – особую деревянную посуду, в которую полагается складывать подношения духам-Покровителям. Такие ставят в домах под идольцом Золотой Матери.
Темери любила работать одна, чтобы не мешали посторонние разговоры, шорохи. Не отвлекали от дела. Тогда и орнамент на шкатулку ложился точнее. И резец шёл, словно сам собой, легко и уверенно.
Горели, потрескивая, четыре свечи. Их света с лихвой хватало, чтобы осветить небольшой стол, ящик с инструментами и листы эскизов. Темери, увлекшись, даже начинала мурлыкать какую-нибудь мелодию – то ли вспоминала, то ли придумывала на ходу. Работа её успокаивала. Отгоняла непрошеные мысли о большом мире, в который однажды, и вероятно, скоро, придётся вернуться. Вечера словно сплетались, сливались один с другим. Эта вереница могла бы стать бесконечной, и Темершана только радовалась бы такому повороту. Ведь когда ничего не меняется, ничего не может и разрушиться.
И тот день ничем не отличался от остальных. Мурлыча мелодию, она старательно переносила орнамент с эскиза на крышку очередной шкатулки, как вдруг дверь мастерской приоткрылась, и в щель просунулась голова одной из юных воспитанниц монахинь.
– Эй, Темери, – окликнула она, – иди скорее, тебя сёстры ищут. Иди в храм, они говорят, надо, чтобы Ленна слышала!
Темери отложила карандаш и распрямилась. За собой она не помнила никаких прегрешений. Ничего такого, что потребовало бы немедленного вмешательства Золотой Матери.
Понадобилось несколько мгновений на то, чтобы стряхнуть с одежды стружку и поправить капор. Темери прихватила свечку и поспешила в храмовый зал – если сёстры зовут, задерживаться нельзя.
В большом зале всегда больше Покровителей, чем живых людей: здесь тёплый мир ближе, и свет Золотой Матери словно питает образы тех, кто хранит обитателей монастыря.
Сёстры стояли у святильни. Шестеро старших, все – с посохами, но не в светлых одеждах, как было бы, если бы событие, заставившее их собраться здесь сейчас, было ожидаемым.
Сёстры всегда готовы к важным переменам. Но нынешняя перемена, как видно, застала их врасплох.
Если бы кто-то из сестёр умер, они были бы в тёмном – в знак уважения Покровителям. Если бы пришло время любого из трёх обрядов Золотой Матери, они тоже были бы в тёмном. Однако сегодня как будто бы все шестеро просто оторвались от привычных вечерних дел.
Ещё до того как увидела, она поняла, что в зале есть чужаки. У главного входа в храм, в тени, вдали от сестёр и от Темершаны, стояли мужчины в тёмной дорожной одежде. Пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть, но узнала она лишь одного – и это узнавание чуть не принудило её спасаться бегством: ифленец. Тот самый, что с месяц назад побывал здесь со стариком, принёсшим в монастырь заговорённые саруги. Тот, из-за которого убили женщину в гостинице.
Темершана нашла взглядом своих наставниц. Они обе стояли среди прочих сестёр и на неё не смотрели. Дурной ли это знак?
Сегодня старшей сестрой в храме была Ориана. Именно она и обратилась к Темери, как только та немного успокоилась и перестала вертеть головой в попытках понять, что происходит.
– Темершана та Сиверс. Покровители видели, и Мать Ленна видела твоё упорство в попытках начать служение. Как знаем мы, что тебе так и не удалось пройти посвящение…
– Я думала, – Темери облизнула враз пересохшие губы, – у меня есть время до лета…
– Ты не готова к служению, девочка. Ведь Ленне служат для того, чтобы изменять мир и изменять себя. Ты же просто ищешь надёжного укрытия, и для того, чтобы его получить, готова пойти на любой, самый серьёзный шаг. Тобой двигает страх, а не любовь…
– Я меняюсь! – Громко, чтобы заглушить собственную неуверенность, произнесла она. Голос дрогнул. – Я уже изменилась!
– Это так, – согласилась старшая. – Но внешний мир тоже меняется, меняется каждый миг. – Ленна считает, что ты куда больше приобретешь, если вернёшься в неблагие земли. Золотая Мать сможет защитить тебя, где бы ты ни была.
– Так я должна уйти?
Её взгляд снова метнулся к чужакам. Но те были неподвижны.
– Не сейчас. Не нужно пугаться. Однако твоё время приходит.
Темери выпрямилась: если она в чём-то виновна, если ей больше здесь не место, что ж. Она уйдёт. Она не будет спорить и умолять: речение произносится один раз, второго не будет.
Ориана мягко сказала:
– Это не всё, Темери. В монастырь обратился наследник Танерретского наместника. Перед лицом Золотой Матери он просит твоей руки.
– Что?
– Твоей руки, Темершана та Сиверс. И если ты согласишься, то вернёшься в родной город не просто скиталицей – его хозяйкой и повелительницей!
– Нет! – выдохнула она и вновь бросила взгляд на ифленца. Он? Наследник? – Этого не будет никогда!
– Не спеши, Темери. Сёстры долго обсуждали это с нашими гостями, и мы считаем, их слова звучат убедительно; кроме того, это помогло бы монастырю во многих наших начинаниях на землях рэтаха.
Слова старшей звенели в ушах эхом, словно она кричала, словно вдруг весь мир ополчился на Темери, и теперь, сжавшись до размеров храмового зала, пытается добить. «У меня больше не будет дома», – думала она. Как быть, куда идти, как спрятаться от потаённых страхов, которые внезапно стали реальностью?
Почему тогда, на постоялом дворе, умер не тот ифленец? Если бы умер этот, может быть, всё сложилось бы иначе. Сложилось бы в её пользу…
– Ты вольна отказаться от предложения, – почти ободряюще произнесла Ориана. – Но выслушать посланника тебе придётся…
Ифленцы не просят. Ифленцы приходят и берут то, что им понравилось, а если что-то или кто-то вдруг оказывается на их пути, они убивают.
Маленький брат, умирающий на ковре в луже крови. Мама, стоящая на коленях рядом с ним… мёртвый слуга на пороге. Кровь… много крови. Отчаянный крик служанки – «Пожалуйста! Не меня!»…
Смеющееся лицо ифленского офицера. Кровь на его доспехах, на руках и лице…
Выслушать… его?
– Никогда!
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
– Да никогда! – возмутился Кинрик, едва брат обрисовал ему план спасения. – Я не собираюсь жениться на какой-то там монашке, только потому, что она может оказаться здешней рэтой.
Кинрик на полголовы выше Шеддерика ростом, у него фигура воина, мужественное лицо и светлые голубые глаза. Он считает, что в любой ситуации лучше поступать по справедливости…
…Ночью кто-то поджёг хибары на окраине. Беднейшее мальканское население вышло на улицы, так что пришлось вмешаться гвардейцам. Короткие стычки в Нижнем городе едва не переросли в полноценную войну.
Обезглавленное наместничество штормило тем сильней, чем дольше оно оставалось обезглавленным. К тому же претендентов на роль наместника оказалось шестеро только явных. А сколько было тех, кто до времени желал оставаться неизвестным?
Старая цитадель Тоненга замерла в ожидании чего-то неизбежного и страшного, и это неизбежное, – тут мнение большинства совпало с мнением Гун-хе – должно было начаться сразу после оглашения последней воли покойного правителя. Если не случится никакого чуда.
Слава Покровителям, завещание никто не выкрал, так что оно было озвучено в назначенный день в присутствии всех заинтересованных лиц…
И многих, надо полагать, этот документ поверг в шок, потому как значительно менял расклад политических сил.
Шеддерик даже поморщился, вспомнив тот день: старик, не иначе, в помутнении, признал в нём своего сына и наследника. Правда, с оговоркой, что наследовать отцову власть он сможет лишь вслед его законнорождённому сыну – Кинрику та Гулле.
Зачем это было сделано, в общих чертах чеор та Хенвил мог представить: умирающий наместник уже не боялся ни гнева ифленского Императора, ни мести здешних аристократов, так что возможно, просто хотел их позлить. И всё же это признание узаконивало присутствие Шеддерика в цитадели. Косвенно оно давало ему ещё и возможность расширить сеть агентов при дворе.
