Было постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно, злостных выселять из края, а ты — ходатайствовать об расстреле.
И мотивация убоя — в лучшем случае жадность — один из смертных грехов отвергнутой религии. Крестьянам милостиво разрешали покаяться в собственной непомерной жадности — потому что иначе (в худшем случае) убой стал бы считаться преступлением, умышленным антисоветским мятежом. Все просто, никакой скрытой символики.
Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения — слов не найдешь.
От великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах.
Для Платонова же, напротив, «жалко» означает не жадность, но жалость. Родную скотину режут не от шолоховской «великой жадности», но чтобы спасти ее — чтобы «животных не вести за собой в скорбь», «в колхозное заключение»; чтобы «спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления». У Шолохова крестьяне пудами скупают соль, чтобы запасти побольше мяса «впрок» («за два дня еповский ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе» ); у Платонова старый пахарь Иван Семенович Крестинин целует деревья в своем саду, прежде чем вырвать их из почвы — ведь им «скучно обобществляться в плен». У платоновских крестьян «душа — лошадь»; а шолоховские хворостиной гонят быка в погреб, чтобы он сломал ноги и, таким образом, «оправдал» свой убой. Из всей русской литературы XX века с этим платоновским настроением перекликаются разве что «Зияющие высоты» Александра Зиновьева: «Себя-то не жалко, — сказал Отец. Все одно погибать. Скотину вот жалко. Ни за что пропадет. И Отца забрали».
Вавилонская башня
А в городе в это время рабочие роют котлован — гигантскую яму, фундамент будущего «общепролетарского дома» — единого здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата». Причем до самого строительства дело так и не доходит — как только запланированная работа близится к завершению, тут же принимается решение расширить котлован (лучшее враг хорошего) — и конца здесь не предвидится. Все происходит в точном соответствии с характерным анекдотом советской эпохи: «На повестке дня два вопроса — строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок переходим сразу ко второму вопросу». И здесь с «Котлованом» вновь перекликаются «Зияющие высоты», поэма абсурда постсталинской эпохи: «Стоило появиться чему-нибудь хорошему и даже очень хорошему, как немедленно в борьбу с ним вступало еще лучшее и побеждало его. Появлялась, например, мало-мальски терпимая картошка. И тут же с ней начинала борьбу еще лучшая. Прежняя исчезала совсем. А пока новая внедрялась, ее вытесняла еще лучшая. И так без конца».
Совершенно очевидно, к чему в итоге должна привести эта тенденция к непрерывному опережению и увеличению планов. «Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли». Огромная, превосходящая все мыслимое, башня в середине мира — трудно не узнать этот «раскрученный» образ. Но вавилонская башня — это не только символ абсолютно безнадежного предприятия. Это и неискоренимая мечта — достичь небес, восстановить утраченную связь земли и неба, возродить их гармонию, присущую золотому веку. Вавилонская башня, конечно, символ иудео-христианский. Но столп (который и породил словосочетание «вавилонское столпо-творение») — это универсальный, общечеловеческий образ. Еще более универсальным символом является Мировое Древо (Древо Жизни, растущее в центре земли), по которому можно добраться до «верхнего мира» (с той же целью). Очень часто в качестве «лестницы в небо» используется внезапно выросшее (выращенное) растение. Это может показаться странным — ведь оно вырастает в относительно произвольном месте (а не на оси мироздания). Но противоречия здесь нет — с помощью ритуальных действий человек добивается того, что на время обряда «любое освещенное пространство совпадает с центром мира, также как время любого ритуала совпадает с мифическим временем "начала"… Постройка каждого нового дома открывает "новую эру". Каждая постройка — это абсолютное начало, то есть каждая постройка восстанавливает первоначальный момент, полноту настоящего, в котором нет ни малейшего намека на "историю"».
Определение, выбранное Платоновым для описания котлована, вполне соответствует символике Центра мира: «Маточное место для дома будущей жизни». Таким образом очевидно, что котлован прямо символизирует матку, материнскую утробу для вынашивания новой (будущей) жизни. Но согласно законам мономифа, эта матка — одновременно и могила (гроб) для старой жизни; нельзя возродиться, не умирая. Об этом в повести также сказано достаточно прямо — расширяя котлован, рабочие находят в нем сто пустых гробов. И в дальнейшем эти гробы уже не выходят из поля зрения — за них борются, в них живут и умирают. Крестьяне перетаскивают гробы в свою деревню — и все главные герои повести, как зачарованные, идут за ними. Слово «гроб», сравнительно редко употребляемое в обыденной жизни, встречается в «Котловане» 44 раза. Ту же связку гроб — утроба (вернее дом, как искусственный суррогатный заменитель матки) можно встретить и в «Чевенгуре»: «Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме столяра». Один из гробов был даже переделан в «красный уголок». Это тоже весьма характерная деталь — «красные уголки» с агитплакатами и портретами вождей должны были заместить «красные» углы изб с иконостасами и лампадами. Иными словами, «красные уголки» должны были стать местами отправления нового культа. Исполнение культовых действий в гробу (то есть — на пороге смерти) также можно считать признаком ожидания конца света.
Символика вавилонской башни двойственна еще и потому, что она представляет мировую ось (axis mundi). А мировая ось не просто соединяет небо и землю; она соединяет землю еще и с Преисподней, проходя через все три мира. «Преисподняя, центр земли и "дверь" в небо расположены на одной оси, по которой осуществлялся переход из одного мира в другой». Лишь шаг отделяет вавилонскую башню от неба; но не менее близок от нее и ад.
Зачем нужна башня, способная вместить весь мировой пролетариат — это вопрос из совсем другой жизни. С любой рациональной точки зрения идея абсурдна. Но она отражает извечное стремление людей к единению, к жизни «общим домом», одной семьей, единым организмом (коммунитас). «Пролетариат Чевенгура желает интернационала, то есть дальних, туземных и инородных людей, дабы объединиться с ними, чтобы вся земная разноцветная жизнь росла в одном кусте». Возможно, индивидуализм способен противостоять психологии масс (в масштабах, когда это становится заметным явлением) лишь в относительно спокойные, «сытые» исторические периоды. Любое достаточно сильное социальное потрясение неумолимо отбрасывает индивида назад, в лоно массы.
Единственным, кто попытался ответить на этот вопрос (зачем) был Жачев: «меня нахождение сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите свою чушь, чтоб город сжечь!» Башня нужна не для того, чтобы что-то улучшить (новый мир не может быть модификацией старого — он его прямое отрицание), но чтобы упразднить город как отживший и ненужный. Насилием (сжечь) или безразличием (бросить на произвол судьбы) — и тогда «малые единоличные дома опустеют, их непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно остановят дыхание исчахшие люди забытого времени».
Платонов совершенно определенно указал и место, где будет находиться этот мировой центр, обетованная земля всего пролетариата планеты: «Лет через пять-шесть у нас хлеба и культурных удобств образуется громадное количество, и весь миллиард трудящихся на пяти шестых земли, взяв семьи, может приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым, если там не наступит революция». Ведь «в Чевенгуре коммунизм и все равно скоро все люди явятся сюда».
Этот интернациональный порыв тоже вполне типичен: «в периоды определенных жизненных переломов — таких, как зрелость, вступление в старость, смерть, — разных по значению в различных культурах, переход от одного структурного статуса к другому может сопровождаться сильным чувством "принадлежности к человечеству", ощущением родовой социальной связи между всеми членами общества, — в некоторых случаях даже выходя за пределы племенных или национальных границ, — вне зависимости от субгрупповой принадлежности или положения в структуре».
Это кажется невероятным, но образ платоновского котлована (как фундамента «общепролетарского дома») оказался в буквальном смысле пророческим. «Котлован» был написан в 1929—1930, а 5 декабря 1931 года в Москве был взорван Храм Христа Спасителя. На его месте, на холме над Москвой-рекой, решено было построить Дворец Советов — гигантскую башню в сто этажей, которая должна была стать девятой (центральной и главной) московской сталинской высоткой. По высоте (крыша — 415 метров, высшая точка — 495 метров) Дворец Советов должен был значительно превзойти Эмпайр Стейт билдинг (381 метр) и стать самым высоким зданием в мире.
Рис. 14. Дворец Советов
Сразу после подрыва храма и разборки руин началось рытье огромного котлована, которое продолжалось до 1937 года, после чего была начата закладка фундамента. Но эта новая вавилонская башня так и не была построена, от проекта окончательно отказались в 1941. А в 1960 году в бывшем фундаменте Дворца Советов был построен открытый плавательный бассейн «Москва», тоже — самый большой в мире. И еще одна характерная деталь — в 1937, по завершению рытья котлована, первый начальник строительства Дворца Советов Михайлов был расстрелян.
Конец света
Идеология современных тоталитарных сект может строиться на ожидании конца света не просто близкого, но даже назначенного на вполне определенный день. Готовясь к нему, сектанты обычно отказываются от своего имущества (естественно, в пользу секты) — ибо после апокалипсиса имущество им не понадобится. В особо тяжелых случаях подготовка к концу света может привести даже к массовым самоубийствам. Но и самое отъявленное мракобесие сегодня понимает свою миссию (встречи конца света) как обустройство души, ее подготовку к жизни в ином (загробном) мире.
Это и рядом не стоит со строительством обширных складов (для даров от умерших предков), с озабоченным переустройством окружающего (сего) мира. Ожидание конца света и рая в этой жизни сегодня кажется такой архаикой. Где-то, когда-то, до нашей эры — но не в двадцатом же веке. А если и в двадцатом — то при дедах и прадедах; но не на нашей же памяти! Если бы…
Подобные культовые действия мы могли наблюдать в Конго (1960 год) по случаю провозглашения независимости страны. В одной из деревень местные жители снимали крыши со своих хижин, чтобы дать возможность пролиться ниспосланному предками дождю золотых монет. При всеобщем запустении только дороги, ведущие к кладбищу, поддерживаются в порядке, для того, чтобы предки без труда могли добраться до деревни. И даже оргиастические излишества имеют в данном случае свой смысл, так как, согласно мифу, в день Новой Эры все женщины будут принадлежать всем мужчинам.
Наш любимый Герой — Емеля (тоже, в какой-то степени, стихийный милленарист, ожидающий лучшей доли) просто отдыхает. Он, по крайней мере, не рвется уничтожать домашних животных или обобществлять женщин. И не собирает окрестных Емель под лозунгом
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Слова гимна той страшной эпохи уже настолько затерты, что их смысл еле угадывается.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим.
Но за словом «разрушим» стоит и «Бей буржуев!» и «Грабь награбленное!» и «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Зато слово «построим», напротив, совершенно безликое, ничем не наполненное. Создается устойчивое впечатление, что в революционной патетике речь идет исключительно о разрушении старого мира — а новый мир при этом должен сам как-нибудь построиться (магическим образом). И это вполне естественно для милленаристского культа, ведь
для архаических обществ жизнь не может быть исправлена, она может быть лишь сотворена заново через возвращение к своим истокам. А истинный исток мыслится как извержение невероятной энергии, жизни и плодородия, которое сопровождало сотворение мира.
Они ожидают возрождения космической жизни, не reparatio (исправления), но именно recreatio (повторного творения) этой жизни.
Для того, чтобы началось нечто истинно новое, нужно полностью уничтожить остатки всего старого цикла. Иначе говоря, если мы желаем абсолютного начала, то конец мира должен быть самым радикальным… Новое творение не может совершиться до того, как этот мир не будет окончательно разрушен. Речь идет не о восстановлении того, что вырождается, а об уничтожении старого мира с тем, чтобы воссоздать мир in toto полностью. Навязчивая идея «золотого века», блаженного начала требует уничтожения всего того, что существовало и изжило себя, начиная с сотворения мира: это единственная возможность достичь первоначального совершенства.
Именно осознание невозможности излечения старого мира и требует его полного уничтожения — вплоть до основания. Все сокровища мировой культуры объявляются отжившими (прогнившими, ветхими) — то есть ненужной рухлядью, чье место на свалке истории. Обновленный человек хочет войти в новый мир «налегке»; ему не нужны даже инструменты для обустройства своего нового дома (инвентарь он, как мы помним, уже уничтожил). Мечта (архетипическая идея) о грядущем рае позволяет ему надеяться, что в новом мире он найдет все нужное для себя уже в готовом виде.
В кризисной для страны ситуации настроить массы на разрушение, видимо, не так уж и сложно. Гораздо сложнее потом заставить эту революционную стихию работать, выполнять тяжелый и монотонный труд. Поэтому соблазнение людей идеей светопреставления и грядущего золотого века должно изначально предполагать (и планировать) последующие жесткие репрессии. Причем начинаться они должны с практически полного уничтожения всей революционной гвардии, кадров с дореволюционным стажем. Архетипическая идея распространяется, подобно эпидемии; она заражает людей и действует, как болезнь. С определенного момента эту болезнь можно считать хронической, неизлечимой. Новая власть, стремясь к экономической стабилизации, должна была избавиться от старых «подпольщиков». И не потому, что они были свидетелями предательства ею идеалов революции. Их вина была куда тяжелее — они продолжали верить в грядущий золотой век, в то, что после уничтожения абсолютного врага (эксплуататоров) жизнь счастливо сложится «сама собой», что «может, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился». Потому что «когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него сам выходит», «самозарождением».
Класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть.
И мотивация убоя — в лучшем случае жадность — один из смертных грехов отвергнутой религии. Крестьянам милостиво разрешали покаяться в собственной непомерной жадности — потому что иначе (в худшем случае) убой стал бы считаться преступлением, умышленным антисоветским мятежом. Все просто, никакой скрытой символики.
Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения — слов не найдешь.
От великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах.
Для Платонова же, напротив, «жалко» означает не жадность, но жалость. Родную скотину режут не от шолоховской «великой жадности», но чтобы спасти ее — чтобы «животных не вести за собой в скорбь», «в колхозное заключение»; чтобы «спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления». У Шолохова крестьяне пудами скупают соль, чтобы запасти побольше мяса «впрок» («за два дня еповский ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе» ); у Платонова старый пахарь Иван Семенович Крестинин целует деревья в своем саду, прежде чем вырвать их из почвы — ведь им «скучно обобществляться в плен». У платоновских крестьян «душа — лошадь»; а шолоховские хворостиной гонят быка в погреб, чтобы он сломал ноги и, таким образом, «оправдал» свой убой. Из всей русской литературы XX века с этим платоновским настроением перекликаются разве что «Зияющие высоты» Александра Зиновьева: «Себя-то не жалко, — сказал Отец. Все одно погибать. Скотину вот жалко. Ни за что пропадет. И Отца забрали».
Вавилонская башня
А в городе в это время рабочие роют котлован — гигантскую яму, фундамент будущего «общепролетарского дома» — единого здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата». Причем до самого строительства дело так и не доходит — как только запланированная работа близится к завершению, тут же принимается решение расширить котлован (лучшее враг хорошего) — и конца здесь не предвидится. Все происходит в точном соответствии с характерным анекдотом советской эпохи: «На повестке дня два вопроса — строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок переходим сразу ко второму вопросу». И здесь с «Котлованом» вновь перекликаются «Зияющие высоты», поэма абсурда постсталинской эпохи: «Стоило появиться чему-нибудь хорошему и даже очень хорошему, как немедленно в борьбу с ним вступало еще лучшее и побеждало его. Появлялась, например, мало-мальски терпимая картошка. И тут же с ней начинала борьбу еще лучшая. Прежняя исчезала совсем. А пока новая внедрялась, ее вытесняла еще лучшая. И так без конца».
Совершенно очевидно, к чему в итоге должна привести эта тенденция к непрерывному опережению и увеличению планов. «Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли». Огромная, превосходящая все мыслимое, башня в середине мира — трудно не узнать этот «раскрученный» образ. Но вавилонская башня — это не только символ абсолютно безнадежного предприятия. Это и неискоренимая мечта — достичь небес, восстановить утраченную связь земли и неба, возродить их гармонию, присущую золотому веку. Вавилонская башня, конечно, символ иудео-христианский. Но столп (который и породил словосочетание «вавилонское столпо-творение») — это универсальный, общечеловеческий образ. Еще более универсальным символом является Мировое Древо (Древо Жизни, растущее в центре земли), по которому можно добраться до «верхнего мира» (с той же целью). Очень часто в качестве «лестницы в небо» используется внезапно выросшее (выращенное) растение. Это может показаться странным — ведь оно вырастает в относительно произвольном месте (а не на оси мироздания). Но противоречия здесь нет — с помощью ритуальных действий человек добивается того, что на время обряда «любое освещенное пространство совпадает с центром мира, также как время любого ритуала совпадает с мифическим временем "начала"… Постройка каждого нового дома открывает "новую эру". Каждая постройка — это абсолютное начало, то есть каждая постройка восстанавливает первоначальный момент, полноту настоящего, в котором нет ни малейшего намека на "историю"».
Определение, выбранное Платоновым для описания котлована, вполне соответствует символике Центра мира: «Маточное место для дома будущей жизни». Таким образом очевидно, что котлован прямо символизирует матку, материнскую утробу для вынашивания новой (будущей) жизни. Но согласно законам мономифа, эта матка — одновременно и могила (гроб) для старой жизни; нельзя возродиться, не умирая. Об этом в повести также сказано достаточно прямо — расширяя котлован, рабочие находят в нем сто пустых гробов. И в дальнейшем эти гробы уже не выходят из поля зрения — за них борются, в них живут и умирают. Крестьяне перетаскивают гробы в свою деревню — и все главные герои повести, как зачарованные, идут за ними. Слово «гроб», сравнительно редко употребляемое в обыденной жизни, встречается в «Котловане» 44 раза. Ту же связку гроб — утроба (вернее дом, как искусственный суррогатный заменитель матки) можно встретить и в «Чевенгуре»: «Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме столяра». Один из гробов был даже переделан в «красный уголок». Это тоже весьма характерная деталь — «красные уголки» с агитплакатами и портретами вождей должны были заместить «красные» углы изб с иконостасами и лампадами. Иными словами, «красные уголки» должны были стать местами отправления нового культа. Исполнение культовых действий в гробу (то есть — на пороге смерти) также можно считать признаком ожидания конца света.
Символика вавилонской башни двойственна еще и потому, что она представляет мировую ось (axis mundi). А мировая ось не просто соединяет небо и землю; она соединяет землю еще и с Преисподней, проходя через все три мира. «Преисподняя, центр земли и "дверь" в небо расположены на одной оси, по которой осуществлялся переход из одного мира в другой». Лишь шаг отделяет вавилонскую башню от неба; но не менее близок от нее и ад.
Зачем нужна башня, способная вместить весь мировой пролетариат — это вопрос из совсем другой жизни. С любой рациональной точки зрения идея абсурдна. Но она отражает извечное стремление людей к единению, к жизни «общим домом», одной семьей, единым организмом (коммунитас). «Пролетариат Чевенгура желает интернационала, то есть дальних, туземных и инородных людей, дабы объединиться с ними, чтобы вся земная разноцветная жизнь росла в одном кусте». Возможно, индивидуализм способен противостоять психологии масс (в масштабах, когда это становится заметным явлением) лишь в относительно спокойные, «сытые» исторические периоды. Любое достаточно сильное социальное потрясение неумолимо отбрасывает индивида назад, в лоно массы.
Единственным, кто попытался ответить на этот вопрос (зачем) был Жачев: «меня нахождение сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите свою чушь, чтоб город сжечь!» Башня нужна не для того, чтобы что-то улучшить (новый мир не может быть модификацией старого — он его прямое отрицание), но чтобы упразднить город как отживший и ненужный. Насилием (сжечь) или безразличием (бросить на произвол судьбы) — и тогда «малые единоличные дома опустеют, их непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно остановят дыхание исчахшие люди забытого времени».
Платонов совершенно определенно указал и место, где будет находиться этот мировой центр, обетованная земля всего пролетариата планеты: «Лет через пять-шесть у нас хлеба и культурных удобств образуется громадное количество, и весь миллиард трудящихся на пяти шестых земли, взяв семьи, может приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым, если там не наступит революция». Ведь «в Чевенгуре коммунизм и все равно скоро все люди явятся сюда».
Этот интернациональный порыв тоже вполне типичен: «в периоды определенных жизненных переломов — таких, как зрелость, вступление в старость, смерть, — разных по значению в различных культурах, переход от одного структурного статуса к другому может сопровождаться сильным чувством "принадлежности к человечеству", ощущением родовой социальной связи между всеми членами общества, — в некоторых случаях даже выходя за пределы племенных или национальных границ, — вне зависимости от субгрупповой принадлежности или положения в структуре».
Это кажется невероятным, но образ платоновского котлована (как фундамента «общепролетарского дома») оказался в буквальном смысле пророческим. «Котлован» был написан в 1929—1930, а 5 декабря 1931 года в Москве был взорван Храм Христа Спасителя. На его месте, на холме над Москвой-рекой, решено было построить Дворец Советов — гигантскую башню в сто этажей, которая должна была стать девятой (центральной и главной) московской сталинской высоткой. По высоте (крыша — 415 метров, высшая точка — 495 метров) Дворец Советов должен был значительно превзойти Эмпайр Стейт билдинг (381 метр) и стать самым высоким зданием в мире.
Рис. 14. Дворец Советов
Сразу после подрыва храма и разборки руин началось рытье огромного котлована, которое продолжалось до 1937 года, после чего была начата закладка фундамента. Но эта новая вавилонская башня так и не была построена, от проекта окончательно отказались в 1941. А в 1960 году в бывшем фундаменте Дворца Советов был построен открытый плавательный бассейн «Москва», тоже — самый большой в мире. И еще одна характерная деталь — в 1937, по завершению рытья котлована, первый начальник строительства Дворца Советов Михайлов был расстрелян.
Конец света
Идеология современных тоталитарных сект может строиться на ожидании конца света не просто близкого, но даже назначенного на вполне определенный день. Готовясь к нему, сектанты обычно отказываются от своего имущества (естественно, в пользу секты) — ибо после апокалипсиса имущество им не понадобится. В особо тяжелых случаях подготовка к концу света может привести даже к массовым самоубийствам. Но и самое отъявленное мракобесие сегодня понимает свою миссию (встречи конца света) как обустройство души, ее подготовку к жизни в ином (загробном) мире.
Это и рядом не стоит со строительством обширных складов (для даров от умерших предков), с озабоченным переустройством окружающего (сего) мира. Ожидание конца света и рая в этой жизни сегодня кажется такой архаикой. Где-то, когда-то, до нашей эры — но не в двадцатом же веке. А если и в двадцатом — то при дедах и прадедах; но не на нашей же памяти! Если бы…
Подобные культовые действия мы могли наблюдать в Конго (1960 год) по случаю провозглашения независимости страны. В одной из деревень местные жители снимали крыши со своих хижин, чтобы дать возможность пролиться ниспосланному предками дождю золотых монет. При всеобщем запустении только дороги, ведущие к кладбищу, поддерживаются в порядке, для того, чтобы предки без труда могли добраться до деревни. И даже оргиастические излишества имеют в данном случае свой смысл, так как, согласно мифу, в день Новой Эры все женщины будут принадлежать всем мужчинам.
Наш любимый Герой — Емеля (тоже, в какой-то степени, стихийный милленарист, ожидающий лучшей доли) просто отдыхает. Он, по крайней мере, не рвется уничтожать домашних животных или обобществлять женщин. И не собирает окрестных Емель под лозунгом
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Слова гимна той страшной эпохи уже настолько затерты, что их смысл еле угадывается.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим.
Но за словом «разрушим» стоит и «Бей буржуев!» и «Грабь награбленное!» и «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Зато слово «построим», напротив, совершенно безликое, ничем не наполненное. Создается устойчивое впечатление, что в революционной патетике речь идет исключительно о разрушении старого мира — а новый мир при этом должен сам как-нибудь построиться (магическим образом). И это вполне естественно для милленаристского культа, ведь
для архаических обществ жизнь не может быть исправлена, она может быть лишь сотворена заново через возвращение к своим истокам. А истинный исток мыслится как извержение невероятной энергии, жизни и плодородия, которое сопровождало сотворение мира.
Они ожидают возрождения космической жизни, не reparatio (исправления), но именно recreatio (повторного творения) этой жизни.
Для того, чтобы началось нечто истинно новое, нужно полностью уничтожить остатки всего старого цикла. Иначе говоря, если мы желаем абсолютного начала, то конец мира должен быть самым радикальным… Новое творение не может совершиться до того, как этот мир не будет окончательно разрушен. Речь идет не о восстановлении того, что вырождается, а об уничтожении старого мира с тем, чтобы воссоздать мир in toto полностью. Навязчивая идея «золотого века», блаженного начала требует уничтожения всего того, что существовало и изжило себя, начиная с сотворения мира: это единственная возможность достичь первоначального совершенства.
Именно осознание невозможности излечения старого мира и требует его полного уничтожения — вплоть до основания. Все сокровища мировой культуры объявляются отжившими (прогнившими, ветхими) — то есть ненужной рухлядью, чье место на свалке истории. Обновленный человек хочет войти в новый мир «налегке»; ему не нужны даже инструменты для обустройства своего нового дома (инвентарь он, как мы помним, уже уничтожил). Мечта (архетипическая идея) о грядущем рае позволяет ему надеяться, что в новом мире он найдет все нужное для себя уже в готовом виде.
В кризисной для страны ситуации настроить массы на разрушение, видимо, не так уж и сложно. Гораздо сложнее потом заставить эту революционную стихию работать, выполнять тяжелый и монотонный труд. Поэтому соблазнение людей идеей светопреставления и грядущего золотого века должно изначально предполагать (и планировать) последующие жесткие репрессии. Причем начинаться они должны с практически полного уничтожения всей революционной гвардии, кадров с дореволюционным стажем. Архетипическая идея распространяется, подобно эпидемии; она заражает людей и действует, как болезнь. С определенного момента эту болезнь можно считать хронической, неизлечимой. Новая власть, стремясь к экономической стабилизации, должна была избавиться от старых «подпольщиков». И не потому, что они были свидетелями предательства ею идеалов революции. Их вина была куда тяжелее — они продолжали верить в грядущий золотой век, в то, что после уничтожения абсолютного врага (эксплуататоров) жизнь счастливо сложится «сама собой», что «может, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился». Потому что «когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него сам выходит», «самозарождением».
Класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть.
