В «Котловане» ликвидируется кулачество (как класс). Но как разобраться — кто же кулак? В 1921 все было предельно ясно — были «мы» (одиннадцать пролетариев) и «они» (все остальные). «Своих» надо было любить, а «чужих» — уничтожать. Но в 1929 все стало гораздо сложнее. Теоретически должны были найтись «правильные» (беднейшие) крестьяне — союзники и попутчики. Но никак не избавиться от ощущения, что в повести борьба ведется со всем крестьянством (как классом), что все селяне уже заранее отнесены к «деревенским пням капитализма».
Впрочем, «отбор» кулаков (для последующего уничтожения) все же проводится. Вначале рабочие даже пытаются найти рациональные критерии для кулацкой идентификации. Например, такой (причем верный «на все сто процентов») — кулак должен быть полураздет и оборван. Ведь «одежду всегда отбирают, когда людей не жалко, чтоб она осталась». Но рациональности не место на светопреставлении, и она быстро уступает место классовому чутью («ты чуешь классы, как животное»). Людей снова взвешивают на чертовых весах и делят в соответствии с расслоечной ведомостью. Кулаков сплавляют на плоту в море — по темной, мертвой воде. Причем плот они в лучших евангельских традициях спускают на воду сами. Сплав в море означает — в смерть.
Символизирует ли море также и материнскую утробу? Обещает ли смерть новое рождение? Ведь мы помним: «Воды связаны с представлением о зародышах, ростках, скрытых возможностях и возрождении… Вода — это носитель зародышей жизни». В «Котловане» это не очевидно; но в «Чевенгуре» смерть и рождение представлены как вехи непрерывного цикла, как вечное возвращение. Смерть наставника описывается в хорошо знакомых нам символах.
Вода над ним уже смеркалась... Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленными костями, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста.
И почти теми же словами описано рождение свыше в третьей главе Евангелия от Иоанна:
4. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?
5. Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие.
6. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.
7. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше.
Аналогичным образом (в «Ху-мин-кин») и «Будда в великом милосердии раскрывает метод работы огня и учит людей проникать заново в материнское лоно, чтобы воссоздать свою природу». Ту же мысль мы можем найти и у Парацельса: «тот, кто хочет войти в Царство Божье, должен вначале войти своим телом в свою мать и там умереть». Здесь мы вновь возвращаемся к проблеме, поднятой нами в первом блоке. Наиболее четко она была сформулирована Юнгом: «одним из наипростейших путей для возрождения было бы оплодотворение матери и торжественное порождение себя самого» — естественно, из ее тела. Но, как отмечал Юнг далее, инцестуозный запрет практически всегда маскирует образ матери, подменяя его подходящим замещающим образом. Откровенная символика возвращения в материнскую утробу (regressus ad uterum) свойственна лишь самым «мифическим» текстам. Таким, как Евангелие — или «Чевенгур».
Символика возвращения в утробу всегда присутствует (или подразумевается) в ритуалах посвящения дописьменных обществ. В тех же знакомых нам терминах Берндт описывает австралийский обряд Кунапипи: «Когда неофиты покидают деревню и отправляются на "священную территорию", они обретают святость и входят в тело Матери, проникают в ее чрево — место, очерченное окружностью, как это было в начале. Когда ритуал заканчивается, Мать "выпускает их": они выходят из окружности и возвращаются в обыденную жизнь». Следует отметить, что инцестуозный аспект в таких ритуалах явно не присутствует; под Матерью понимается или Земля, или Великая Мать-прародительница (а не собственная биологическая мать).
Рассматривая любое замкнутое пространство инициации, мы изначально считаем, что оно символизирует, с одной стороны, гроб, могилу (поскольку инициация — это смерть отжившего), а с другой — материнскую утробу, матку (поскольку инициация — это новое рождение). Говоря: «человек есть микрокосм», мы подразумеваем, что в каждом из нас символически отражается вся вселенная. Но женщина — это особый мир; женщина есть микрокосм не потому, что она символизирует собой пространства инициации (пожирающих чудовищ, пещеры, избушки, ямы (могилы), и в итоге — саму Землю). Все как раз наоборот — мифические образы Земли и всей плодоносящей природы символизируют собой женщину, порождающую мать.
Воскрешение
Вера в будущее воскрешение умерших — неотъемлемый элемент религии. Но в начале XX века в России эта тема получила новое развитие. «Общее дело» Николая Федорова призывало не ждать Страшного суда, а заняться научным воскрешением мертвых здесь и сейчас. Эта идея тут же распространилась по всей России. Отклики на нее можно найти во всей литературе Серебряного века (и, разумеется, в текстах Платонова). Предельно лаконично выразил эту реакцию Валерий Брюсов: «Воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она вправе себе поставить». Идеи федоровской «Философии общего дела» мы видим и в платоновском восприятии золотого века (коммунизма) как места, «где от дружеских сил человечества оживет и станет живою гражданкой Роза Люксембург», «где бы могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле». Собственно, никакой разницы нет — воскреснуть научно или родиться вторично. И то, и другое есть вечное возвращение. В этом свете менее жутким кажется постоянное стремление героев Платонова к выкапыванию из могил умерших близких.
Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать — на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины.
Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу — если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним.
Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург.
Бред продолжающейся жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни.
Пусть бы все умирало, — думал Яков Титыч, — но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах.
Трижды просит останки матери Настя: «положи мне мамины кости, я их обниму и начну спать». Слово «кости» в текстах Платонова повторяется буквально на каждом шагу (в «Чевенгуре» 23 и в «Котловане» 22 раза). Невольно напрашиваются аналогии с верованиями охотничьих племен, согласно которым именно кости являются «хранилищем» бессмертной души. «Находящийся наверху дунет один раз на кости мужчин и два раза на кости женщины и они воскреснут» — так описывается конец света в мифе эскимосов.
Платонов, переживший гражданскую войну, прекрасно знал, как выглядят незахороненные мертвецы — смрад, черви, гниение. Но здесь речь идет как будто о святых мощах, стерильных и благообразных — останки мертвых не вызывают у живых никакого отвращения. Все это наводит на мысль о некрофилии — в смысле более широком, нежели сексуальное извращение. Примерно в том смысле, в каком «китайцы… сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: "Мы любим смерть! Мы очень ее любим!"». Несколько проясняет эту любовь Копенкин — «он любил мертвых, потому что и Роза Люксембург была среди них». А Роза, как мы уже знаем, в новом мире должна научно воскреснуть.
Тот же самый вопрос — «сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?» — мучает и рабочих в «Котловане». Прошло восемь лет после разгрома Чевенгура, но призрак коммунизма все так же маячит на горизонте — и пролетарии отвечают на свой (в сущности религиозный) вопрос все так же уверенно: «Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет — воскреснуть хочет».
Землекопы, конечно, университетов не кончали. Но ведь кто-то же принял это странное решение — бальзамировать Ленина. Может быть, этот стратег хотел создать достойную (то есть рациональную) замену святым мощам христианства. Но получилась мумия, да еще и ждущая, как мы помним, воскрешения. А мумия напрямую (через голову Христа) отсылает нас к мистериям Осириса.
Старение мира
Вернемся вновь к классическому описанию золотого века: «В те дни люди не знали смерти, они понимали язык животных и жили с ними в мире; не трудились, находили обильную пищу в пределах досягаемости». Практически все его части (кроме отношений с животными) мы уже рассмотрели. Животные же в новом мире должны «очеловечиться», приобрести явные антропоморфные черты («и птицы могут заговорить, как отживевшие дети»).
Они думают: когда же это кончится, когда же вы оставите нас! Животные думают: когда же люди оставят их одних для своей судьбы!
Скот мы тоже скоро распустим по природе… он тоже почти человек: просто от векового угнетения скотина отстала от человека. А ей человеком тоже быть охота!
Но это все прекрасные мечты. На деле же стирание граней идет совсем иным путем — не животные превращаются в людей, а наоборот, людей какая-то древняя сила превращает в животных.
За ними отправился Чиклин, наблюдая спину Елисея, покрытую целой почвой нечистот и уже обрастающую защитной шерстью.
Длинные, обнаженные ноги были покрыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, какая-то древняя, ожившая сила превращала мертвую еще при ее жизни в обрастающее шкурой животное.
Причина озверения указана здесь достаточно четко — это защитная реакция «от болезней и бесприютности», то есть от нечеловеческих условий существования. Но дело не только в этом. Идея золотого века является прямым осуществлением лозунга «Назад к природе!». Ведь согласно всем мифическим системам, культура — лишь способ (и не самый удачный) приспособиться к старению мира, к тому, что угасающая природа перестала щедро давать людям все необходимое. Обильная пища, которую без труда можно было найти в пределах досягаемости, была съедена далекими предками в незапамятные времена. Необходимость добывать хлеб «в поте лица» (с помощью искусственных орудий и прирученных животных) как раз и выделила человека из природного мира. После светопреставления такая необходимость, естественно, отпадет.
Понятно, что в свете рассматриваемых проблем нас интересуют мифы не только космогонические (о сотворении мира), но и космологические (об изменении сотворенного мира). Когда мир был молод, люди не знали болезней и смерти, они были гигантами и жили тысячелетиями. Причем, согласно буддистским представлениям, в начале цикла длительность жизни людей доходила до 80000 лет, а в конце его должна сократиться до 10 лет. Этот момент чрезвычайно важен — он прямо указывает, что до конца света еще достаточно далеко. Библейские первые люди также обладали завидным долголетием; но зато последние люди по своим характеристикам уже не должны отличаться от современных. В христианской (и европейской) традиции конец света может наступить в любой момент — мы «всегда готовы».
Космологический миф рассказывает о том, как люди стали двуполыми и смертными, как появились злаки, корнеплоды и орудия труда, как были приручены животные, как возникли болезни. Может быть, даже правильнее сказать не «как», а «почему», в результате какого неверного деяния был открыт зловещий ящик Пандоры. Иногда в мифах можно даже найти конкретного виновника порчи физического мира. Но, честно говоря, это всегда дело времени. За большие промежутки времени совершается такое огромное количество различных деяний, что среди них статистически не может не быть тех роковых, которые разрушат гармонию золотого века. Мы имеем здесь дело со своеобразной энтропией первоначального мира.
Идея энтропии была хорошо знакома Платонову: «Чем дальше шла революция, тем все более усталые машины и изделия оказывали ей сопротивление — они уже изработали все свои сроки и держались на одном подстегивающем мастерстве слесарей и машинистов». Обновление мира и необходимо именно потому, что стареющая природа оказывает все большее сопротивление человеку. Но у Платонова мы имеем дело не с обычным (для архаического мира) циклическим обновлением, а с окончательным решением этого вопроса. Мы помним, что «новый мир будет строиться из вечного материала, который никогда не придет в бросовое состояние» — то есть коммунизм отменит и энтропию.
Старение (ветшание, угасание) природы приближает ее (в последний период существования мира) к первоначальному состоянию (до творения), к Хаосу. Хаос — это не безумное буйство стихий; скорее он близок к тому, что физики называют тепловой смертью вселенной. Именно к этому состоянию (к приблизительно равномерному распределению, размазыванию энергии и вещества по всему пространству, отсутствию какой-либо упорядоченности, организации) и должна привести наш мир энтропия, деградация энергии.
Под деградацией энергии понимается ее постоянный переход из различных форм в самую «низшую» — тепловую. За гипотезу тепловой смерти физику вполне можно обвинить в «мифологичности». Еще более «мифологичны» ее «космогонические» теории — пульсирующей вселенной и первовзрыва. Но любая наука, рискнувшая задать себе вопрос: «Что было в начале всего?», странным образом вступает на путь, ставший привычным еще в дописьменных обществах. С этой точки зрения во всех последующих математических обоснованиях гипотез можно подозревать чистую рационализацию. Аналогичным образом и Дарвина можно подозревать в исповедовании тотемизма — утверждая, что предками людей были животные, он как будто вернулся к древнейшим тотемическим верованиям, от которых человечество отреклось еще на заре первых теистических религий.
Теми же образами (то есть миром абсолютной неупорядоченности) описывается и Нун — древнеегипетский океан праматерии. Известный египтолог Уоллис Бадж определяет его как «первозданную водяную массу, бывшую источником и началом всех существ». В египетском мифе о сотворении Неб-ер-чер (бог-творец вселенной) говорит: «Я сам поднял их из Нуна, из состояния беспомощной вялости». Характерно, что акт творения в египетской космогонии есть акт организации, упорядочения хаотической материи, придания формы бесформенному. Вначале был Логос, слово бога. «Я произнес устами моими имя свое как слово власти, и тотчас же я появился на свет в обличьи бога Хепри и вещей сущих. Я зародился из изначальной материи». Из Нуна, аморфного раствора праматерии, выкристаллизовалась сущность первого Возникшего — и катализатором этого первотворения стало его слово.
Исследователи аккадской мифологии считают воплощением первоначального Хаоса Дракона докосмической эры Тиамат (у неупорядоченной стихии не определен даже пол — иногда Дракон предстает в образе первобога, иногда — первобогини).
Впрочем, «отбор» кулаков (для последующего уничтожения) все же проводится. Вначале рабочие даже пытаются найти рациональные критерии для кулацкой идентификации. Например, такой (причем верный «на все сто процентов») — кулак должен быть полураздет и оборван. Ведь «одежду всегда отбирают, когда людей не жалко, чтоб она осталась». Но рациональности не место на светопреставлении, и она быстро уступает место классовому чутью («ты чуешь классы, как животное»). Людей снова взвешивают на чертовых весах и делят в соответствии с расслоечной ведомостью. Кулаков сплавляют на плоту в море — по темной, мертвой воде. Причем плот они в лучших евангельских традициях спускают на воду сами. Сплав в море означает — в смерть.
Символизирует ли море также и материнскую утробу? Обещает ли смерть новое рождение? Ведь мы помним: «Воды связаны с представлением о зародышах, ростках, скрытых возможностях и возрождении… Вода — это носитель зародышей жизни». В «Котловане» это не очевидно; но в «Чевенгуре» смерть и рождение представлены как вехи непрерывного цикла, как вечное возвращение. Смерть наставника описывается в хорошо знакомых нам символах.
Вода над ним уже смеркалась... Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленными костями, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста.
И почти теми же словами описано рождение свыше в третьей главе Евангелия от Иоанна:
4. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?
5. Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие.
6. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.
7. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше.
Аналогичным образом (в «Ху-мин-кин») и «Будда в великом милосердии раскрывает метод работы огня и учит людей проникать заново в материнское лоно, чтобы воссоздать свою природу». Ту же мысль мы можем найти и у Парацельса: «тот, кто хочет войти в Царство Божье, должен вначале войти своим телом в свою мать и там умереть». Здесь мы вновь возвращаемся к проблеме, поднятой нами в первом блоке. Наиболее четко она была сформулирована Юнгом: «одним из наипростейших путей для возрождения было бы оплодотворение матери и торжественное порождение себя самого» — естественно, из ее тела. Но, как отмечал Юнг далее, инцестуозный запрет практически всегда маскирует образ матери, подменяя его подходящим замещающим образом. Откровенная символика возвращения в материнскую утробу (regressus ad uterum) свойственна лишь самым «мифическим» текстам. Таким, как Евангелие — или «Чевенгур».
Символика возвращения в утробу всегда присутствует (или подразумевается) в ритуалах посвящения дописьменных обществ. В тех же знакомых нам терминах Берндт описывает австралийский обряд Кунапипи: «Когда неофиты покидают деревню и отправляются на "священную территорию", они обретают святость и входят в тело Матери, проникают в ее чрево — место, очерченное окружностью, как это было в начале. Когда ритуал заканчивается, Мать "выпускает их": они выходят из окружности и возвращаются в обыденную жизнь». Следует отметить, что инцестуозный аспект в таких ритуалах явно не присутствует; под Матерью понимается или Земля, или Великая Мать-прародительница (а не собственная биологическая мать).
Рассматривая любое замкнутое пространство инициации, мы изначально считаем, что оно символизирует, с одной стороны, гроб, могилу (поскольку инициация — это смерть отжившего), а с другой — материнскую утробу, матку (поскольку инициация — это новое рождение). Говоря: «человек есть микрокосм», мы подразумеваем, что в каждом из нас символически отражается вся вселенная. Но женщина — это особый мир; женщина есть микрокосм не потому, что она символизирует собой пространства инициации (пожирающих чудовищ, пещеры, избушки, ямы (могилы), и в итоге — саму Землю). Все как раз наоборот — мифические образы Земли и всей плодоносящей природы символизируют собой женщину, порождающую мать.
Воскрешение
Вера в будущее воскрешение умерших — неотъемлемый элемент религии. Но в начале XX века в России эта тема получила новое развитие. «Общее дело» Николая Федорова призывало не ждать Страшного суда, а заняться научным воскрешением мертвых здесь и сейчас. Эта идея тут же распространилась по всей России. Отклики на нее можно найти во всей литературе Серебряного века (и, разумеется, в текстах Платонова). Предельно лаконично выразил эту реакцию Валерий Брюсов: «Воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она вправе себе поставить». Идеи федоровской «Философии общего дела» мы видим и в платоновском восприятии золотого века (коммунизма) как места, «где от дружеских сил человечества оживет и станет живою гражданкой Роза Люксембург», «где бы могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле». Собственно, никакой разницы нет — воскреснуть научно или родиться вторично. И то, и другое есть вечное возвращение. В этом свете менее жутким кажется постоянное стремление героев Платонова к выкапыванию из могил умерших близких.
Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать — на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины.
Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу — если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним.
Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург.
Бред продолжающейся жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни.
Пусть бы все умирало, — думал Яков Титыч, — но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах.
Трижды просит останки матери Настя: «положи мне мамины кости, я их обниму и начну спать». Слово «кости» в текстах Платонова повторяется буквально на каждом шагу (в «Чевенгуре» 23 и в «Котловане» 22 раза). Невольно напрашиваются аналогии с верованиями охотничьих племен, согласно которым именно кости являются «хранилищем» бессмертной души. «Находящийся наверху дунет один раз на кости мужчин и два раза на кости женщины и они воскреснут» — так описывается конец света в мифе эскимосов.
Платонов, переживший гражданскую войну, прекрасно знал, как выглядят незахороненные мертвецы — смрад, черви, гниение. Но здесь речь идет как будто о святых мощах, стерильных и благообразных — останки мертвых не вызывают у живых никакого отвращения. Все это наводит на мысль о некрофилии — в смысле более широком, нежели сексуальное извращение. Примерно в том смысле, в каком «китайцы… сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: "Мы любим смерть! Мы очень ее любим!"». Несколько проясняет эту любовь Копенкин — «он любил мертвых, потому что и Роза Люксембург была среди них». А Роза, как мы уже знаем, в новом мире должна научно воскреснуть.
Тот же самый вопрос — «сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?» — мучает и рабочих в «Котловане». Прошло восемь лет после разгрома Чевенгура, но призрак коммунизма все так же маячит на горизонте — и пролетарии отвечают на свой (в сущности религиозный) вопрос все так же уверенно: «Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет — воскреснуть хочет».
Землекопы, конечно, университетов не кончали. Но ведь кто-то же принял это странное решение — бальзамировать Ленина. Может быть, этот стратег хотел создать достойную (то есть рациональную) замену святым мощам христианства. Но получилась мумия, да еще и ждущая, как мы помним, воскрешения. А мумия напрямую (через голову Христа) отсылает нас к мистериям Осириса.
Старение мира
Вернемся вновь к классическому описанию золотого века: «В те дни люди не знали смерти, они понимали язык животных и жили с ними в мире; не трудились, находили обильную пищу в пределах досягаемости». Практически все его части (кроме отношений с животными) мы уже рассмотрели. Животные же в новом мире должны «очеловечиться», приобрести явные антропоморфные черты («и птицы могут заговорить, как отживевшие дети»).
Они думают: когда же это кончится, когда же вы оставите нас! Животные думают: когда же люди оставят их одних для своей судьбы!
Скот мы тоже скоро распустим по природе… он тоже почти человек: просто от векового угнетения скотина отстала от человека. А ей человеком тоже быть охота!
Но это все прекрасные мечты. На деле же стирание граней идет совсем иным путем — не животные превращаются в людей, а наоборот, людей какая-то древняя сила превращает в животных.
За ними отправился Чиклин, наблюдая спину Елисея, покрытую целой почвой нечистот и уже обрастающую защитной шерстью.
Длинные, обнаженные ноги были покрыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, какая-то древняя, ожившая сила превращала мертвую еще при ее жизни в обрастающее шкурой животное.
Причина озверения указана здесь достаточно четко — это защитная реакция «от болезней и бесприютности», то есть от нечеловеческих условий существования. Но дело не только в этом. Идея золотого века является прямым осуществлением лозунга «Назад к природе!». Ведь согласно всем мифическим системам, культура — лишь способ (и не самый удачный) приспособиться к старению мира, к тому, что угасающая природа перестала щедро давать людям все необходимое. Обильная пища, которую без труда можно было найти в пределах досягаемости, была съедена далекими предками в незапамятные времена. Необходимость добывать хлеб «в поте лица» (с помощью искусственных орудий и прирученных животных) как раз и выделила человека из природного мира. После светопреставления такая необходимость, естественно, отпадет.
Понятно, что в свете рассматриваемых проблем нас интересуют мифы не только космогонические (о сотворении мира), но и космологические (об изменении сотворенного мира). Когда мир был молод, люди не знали болезней и смерти, они были гигантами и жили тысячелетиями. Причем, согласно буддистским представлениям, в начале цикла длительность жизни людей доходила до 80000 лет, а в конце его должна сократиться до 10 лет. Этот момент чрезвычайно важен — он прямо указывает, что до конца света еще достаточно далеко. Библейские первые люди также обладали завидным долголетием; но зато последние люди по своим характеристикам уже не должны отличаться от современных. В христианской (и европейской) традиции конец света может наступить в любой момент — мы «всегда готовы».
Космологический миф рассказывает о том, как люди стали двуполыми и смертными, как появились злаки, корнеплоды и орудия труда, как были приручены животные, как возникли болезни. Может быть, даже правильнее сказать не «как», а «почему», в результате какого неверного деяния был открыт зловещий ящик Пандоры. Иногда в мифах можно даже найти конкретного виновника порчи физического мира. Но, честно говоря, это всегда дело времени. За большие промежутки времени совершается такое огромное количество различных деяний, что среди них статистически не может не быть тех роковых, которые разрушат гармонию золотого века. Мы имеем здесь дело со своеобразной энтропией первоначального мира.
Идея энтропии была хорошо знакома Платонову: «Чем дальше шла революция, тем все более усталые машины и изделия оказывали ей сопротивление — они уже изработали все свои сроки и держались на одном подстегивающем мастерстве слесарей и машинистов». Обновление мира и необходимо именно потому, что стареющая природа оказывает все большее сопротивление человеку. Но у Платонова мы имеем дело не с обычным (для архаического мира) циклическим обновлением, а с окончательным решением этого вопроса. Мы помним, что «новый мир будет строиться из вечного материала, который никогда не придет в бросовое состояние» — то есть коммунизм отменит и энтропию.
Старение (ветшание, угасание) природы приближает ее (в последний период существования мира) к первоначальному состоянию (до творения), к Хаосу. Хаос — это не безумное буйство стихий; скорее он близок к тому, что физики называют тепловой смертью вселенной. Именно к этому состоянию (к приблизительно равномерному распределению, размазыванию энергии и вещества по всему пространству, отсутствию какой-либо упорядоченности, организации) и должна привести наш мир энтропия, деградация энергии.
Под деградацией энергии понимается ее постоянный переход из различных форм в самую «низшую» — тепловую. За гипотезу тепловой смерти физику вполне можно обвинить в «мифологичности». Еще более «мифологичны» ее «космогонические» теории — пульсирующей вселенной и первовзрыва. Но любая наука, рискнувшая задать себе вопрос: «Что было в начале всего?», странным образом вступает на путь, ставший привычным еще в дописьменных обществах. С этой точки зрения во всех последующих математических обоснованиях гипотез можно подозревать чистую рационализацию. Аналогичным образом и Дарвина можно подозревать в исповедовании тотемизма — утверждая, что предками людей были животные, он как будто вернулся к древнейшим тотемическим верованиям, от которых человечество отреклось еще на заре первых теистических религий.
Теми же образами (то есть миром абсолютной неупорядоченности) описывается и Нун — древнеегипетский океан праматерии. Известный египтолог Уоллис Бадж определяет его как «первозданную водяную массу, бывшую источником и началом всех существ». В египетском мифе о сотворении Неб-ер-чер (бог-творец вселенной) говорит: «Я сам поднял их из Нуна, из состояния беспомощной вялости». Характерно, что акт творения в египетской космогонии есть акт организации, упорядочения хаотической материи, придания формы бесформенному. Вначале был Логос, слово бога. «Я произнес устами моими имя свое как слово власти, и тотчас же я появился на свет в обличьи бога Хепри и вещей сущих. Я зародился из изначальной материи». Из Нуна, аморфного раствора праматерии, выкристаллизовалась сущность первого Возникшего — и катализатором этого первотворения стало его слово.
Исследователи аккадской мифологии считают воплощением первоначального Хаоса Дракона докосмической эры Тиамат (у неупорядоченной стихии не определен даже пол — иногда Дракон предстает в образе первобога, иногда — первобогини).
