Реактуализация мифа
Слушая тексты мифов о сотворении, люди заново переживают это сакральное действо, вдохновляясь его энергией и творческой направленностью. Это не сказки на каждый день; ритуал чтения предназначен для того, чтобы помочь человеку или группе справиться с конкретной кризисной ситуацией — болезнь, роды, слабость, война, неурожай и прочие напасти; иными словами, любая угроза, приводящая в отчаяние и ставящая на грань потери психического равновесия. Примечательно, что полинезийцы относят сюда и потерю вдохновения у «сочинителей песен». Это не удивительно, ибо вдохновение – весьма востребованный ресурс сталкеров дописьменной эпохи. «С полным основанием Ж.П.Вернан сравнивает вдохновение поэта с вызыванием умершего из потустороннего мира или с descensus ad linferos нисхождение в ад, которое совершает живущий, чтобы познать все, что он хотел бы знать».
Таким образом, сотворение мира символически воспроизводится в нескольких случаях. Во-первых, периодически (ежегодные праздники), когда в коллективной оргии снимается общая усталость, скопившаяся за год, обнуляются все совершенные грехи. У земледельческих обществ этот обряд может снимать запрет на новый урожай (и тогда, если культивируется несколько жизненно важных культур, ритуал обновления может проводиться несколько раз в году; но «повторные» праздники при этом проходят с меньшим размахом). Во-вторых, космогония имитируется при инициациях, как общих возрастных, так и особенных — например, при принятии власти новым вождем. Это тоже периодический процесс, причем мы имеем основания полагать, что первоначально длительность его циклов также была фиксированной (особенно популярными были периоды в 7 и 12 лет). И наконец, ритуал обновления мира проводится в критических ситуациях, вне плана — потому что мир каким-то образом «испортился», то есть приблизился к состоянию первичного Хаоса и нуждается в новом «творении».
В ритуалах исцеления у бхилов (Индия) шаман рисует у ложа больного мандол — мандалу, которая представляет собой образ мира (imago mundi). Потому что исцеление невозможно без рассказа о том, как в нашем мире появились болезни и лекарства от них. Ведь «знание о происхождении какого-нибудь предмета, животного или растения означает, что мы приобрели над ним магическую власть». А пересказ локального (космологического) мифа о сотворении (в данном случае — болезней и лекарств) не будет полным без воспроизведения базового (космогонического) мифа — мифа о сотворении мира. Ту же мысль мы находим и у Тэрнера: «Некоторые эпизоды ритуала заново разыгрывают события первых времен, пытаясь приспособить присущую этим событиям силу для достижения сегодняшних целей членов данной культуры (например, приспособление к состоянию зрелости и излечение больного)».
У индейцев навахо «целитель не может приступить к исцелению, пока этот обряд не будет совершен над ним самим». Это уже очень знакомо, и вновь невольно возвращает нас к современному состоянию психоаналитической теории и практики. Я имею в виду не только учебный анализ. В институтах психоанализа студентов подробно знакомят с историей психологии и, в частности, с историей жизни Зигмунда Фрейда. Борясь за чистоту учения, этот великий старец изгонял из своего кружка взрослеющих «сыновей» — одного за другим. В какой-то степени этот исторический рассказ повторяет главный психоаналитический миф о сотворении культуры — миф о праотце и праорде. Но пересказывая миф о сотворении чего-то (космологический миф), нельзя игнорировать базовый космогонический миф. А современный процесс психоаналитического обучения как бы выносит за скобки мировоззрение учащихся — как будто для этой великой теории нет ни христианина, ни буддиста. В этом смысле Юнг оказал психоанализу великую услугу, уведя за собой религиозно ориентированных аналитиков.
Говоря о современности, не следует забывать, что сегодня нам доступен лишь один из способов функционирования мифа — прочтение. Сюда можно отнести и изучение изложенной в мифе истории, и личное переживание ее на основе идентификации. При этом мы часто упускаем из виду, что миф может реализовываться и в совсем ином режиме — в актуализации. При актуализации мифа священные события, изложенные в нем, воспроизводятся заново. Участники ритуала вновь возвращаются к истокам мира, в начало всех начал. Все, что делается ими в первовремени, делается впервые. Например, каждый год, когда приходит время сеять основную зерновую культуру, вновь воспроизводится история ее появления в мире (миф о сотворении). Это необходимо для того, чтобы зерна обновились, напитались креативной энергией правремени. А иначе старение природы (энтропия) будет уменьшать урожай с каждым годом.
Часто участники этих обрядов исполняют функции непосредственных творцов элементов мира — богов или великих предков. Люди могут называть себя их именами или носить маски с их ликами. Обновляемое ими в актах ритуального творения рождается заново. Актуализация мифа переносит участников из привычного, обыденного времени, во время творения, в сакральное время. Прочтение мифа, напротив, не переносит слушателей в иное временное пространство. Сегодня актуализация мифа вряд ли возможна (а если и возможна — то лишь на индивидуальном уровне; тогда как мифы о сотворении и конце света требуют именно коллективной актуализации). Но вряд ли можно сказать, что мы радикально изменились, стали взрослыми и мудрыми. Просто мы живем в относительно спокойный период. Любое достаточно сильное потрясение способно отбросить нас и к мифическому мышлению, и к актуализации мифов. «Вполне возможно представить себе эпоху, причем, не слишком удаленную, когда человечество ради своего выживания полностью прекратит "творить историю" — в том смысле, в каком ее творили начиная с появления первых империй — и предпочтет повторять предписанные архетипические жесты, постаравшись забыть такую опасную и бесполезную вещь, как спонтанное действие, рискующее иметь "исторические" последствия».
Одна из самых достойных наработок культуры — наше великолепное, неугасающее чувство юмора; то, что способно удержать нас от сползания и в невроз, и в фанатизм. Пока оно с нами — все «в порядке», мы «в своем уме». Напряженная серьезность, переходящая в пафос — тревожный сигнал. Здоровая ирония исключает и религиозную экзальтацию, и любые другие помрачения разума какой-либо сверхценностью. Но реактуализация мифа требует именно предельной серьезности и преклонения перед сверхценностью. Поэтому для ее реализации требуется общность людей (нехарактерная для современного общества), у которых отсутствует ироничный (он же — критический) взгляд на мир. Впрочем, опыт тоталитарных сект показывает, что после нехитрого «промывания» мозгов современный человек вполне пригоден для таких экспериментов.
Актуализации мифов в наше время заменились календарными праздниками — то есть воспоминаниями о прошедших событиях. Это соответствует режиму прочтения. Как могла бы выглядеть подлинная реактуализация в современных условиях, гениально показал Кир Булычев в убийственном гротеске «Осечка-67». В «Осечке» описано проведение массового театрализованного празднества. Там есть переодетый и загримированный Ленин, есть Керенский, есть и масса других исполнителей с конкретными историческими ролями (и, соответственно, с конкретными именами). По плану устроителей этого глобального спектакля, посвященного пятидесятилетию октябрьской революции (отсюда и цифра 67 в названии пьесы), в ночь юбилея должен был вновь прозвучать выстрел «Авроры». Переодетые матросы и солдаты должны были взять Зимний, Ленин — добраться до Смольного, и так далее, с максимально скрупулезным приближением к реальным событиям 1917 года. Огромные массы людей приняли роли предков — оделись в их костюмы (маски) и назвались их именами. Единственное, чего не предвидели коммунистические режиссеры — что при актуализации прошлого люди входят в роль, начинают верить в реальность происходящего (актуализируемого). Именно на этом и построен весь сюжет «Осечки». В результате Зимний удается отстоять, большевики терпят поражение, и вся власть в стране переходит к временному правительству. Причем поражение коммунисты терпят в организованном спектакле, в театральной реальности, а власть они (в результате этого игрушечного поражения) теряют в настоящей реальности (пьесы Булычева).
Это конечно гротеск, гипербола. Булычев описал, как мог бы проходить ритуал актуализации, если бы октябрьская революция была настоящей космогонией. Ведь именно об этом все время кричали коммунистические идеологи — конец старого мира («отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»), обновление, новый мир («мы наш, мы новый мир построим»). В процессе реактуализации прошлого герои Булычева переключаются на другую модель; но сама суть дела уловлена предельно четко — в пространстве мифа людей ведут внеличные силы, так что даже ради игрушечной, балаганной правды, им приходится бросать вызов всей системе тоталитарного государства.
Скрытая ирония этого блестящего сюжета кроется и в двусмысленной исторической перекличке. Для 1967 года идея такого театрального действа кажется абсурдной. Но абсурдна она не «сама по себе», а лишь в контексте данной эпохи. Булычев не выдумал некий абстрактный «абсурд», он просто перенес исторический маскарад 1920 года в 1967. «А тогда, 7 ноября 1920 года, Евреинов поставил на Дворцовой площади… колоссальное представление "Взятие Зимнего дворца", в котором было задействовано 7000 участников». И вряд ли все эти участники считали свою игру лишенной смысла.
Если вернуться к Платонову, то в «Чевенгуре» мы видим не прочтение мифической истории, не воспоминание о сотворении, но именно прямую актуализацию космогонического мифа. Чевенгурцы считают себя подлинными творцами нового мира, а свою коммуну — настоящим земным раем. Еще немного, и они, подобно петропавловскому богу, начали бы питаться землей, полностью сведя потребности с возможностями. Тогда они и сами стали бы богами. Но даже при таком допущении чевенгурская коммуна кажется весьма нестабильной, неустойчивой. Потому что актуализация мифа о сотворении предполагает возврат в реальность после периодического обновления. Идея прогресса зовет вперед, к вечному движению. А чевенгурцы по сути застряли в состоянии неподвижного счастья, считая, что это — коммунистический рай. Попытаемся распутать этот клубок противоречий.
Экзистенциональный ужас
Теперь мы наконец вплотную приблизились к самой сложной проблеме и платоновской прозы, и, если смотреть более широко, всей эсхатологии нового времени. К концу отживающего цикла вся жизнь — и особенно время — становится скорбью. А учитывая, что все развитые мировоззренческие системы воспринимают современное им время как время «спада», «заката», конца цикла, можно сказать, что любое историческое время — это время скорби. Четвертую (заключительную) часть «Мифа о вечном возвращении» Элиаде так и назвал: «Ужас перед историей».
С точки зрения доисторических народов и племен, «страдание» приравнивается к «истории». В этом можно убедиться даже и в наши дни, если присмотреться к образу жизни европейских крестьян.
Даже в простейших человеческих сообществах «историческая» память, то есть воспоминания о событиях, не восходящих ни к одному из архетипов, о событиях «личного» характера (в большинстве случаев о «грехах») является чем-то совершенно невыносимым.
В рамках различных концепций философского «историцизма» становится все труднее выносить «ужас перед историей».
Совершенно очевидно, что ни одна из эволюционистских философских систем не способна защитить… от ужаса перед историей.
Мы имеем право предположить, что по мере нарастания ужаса перед историей, по мере осознания хрупкости существования в рамках истории, позиции историцизма будут окончательно поколеблены.
Марксизм — особенно в своих народных формах — представляется для некоторых людей защитой против ужаса истории. Одна лишь эволюционистская позиция, во всех ее разновидностях и нюансах — от «судьбы» Ницше до «темпоральности» Хайдеггера — оставляет человека безоружным.
Аскетизм и созерцательная философия индусов преследуют ту же цель: избавить человека от страдания жить во времени.
Начиная с античности, человек, испытывая страх перед историей, находит утешение в чтении историков прошлого.
Те же мысли мы встречаем и у Платонова; художественные тексты, исключающие строгие формулировки, порой звучат убедительнее научных. Мы уже говорили о попытке чевенгурцев закончить историю. Но время — это та же история, та же скорбь. Светопреставление вместе с историей должно прекратить и томительную вечность времени.
Захар Павлович… увидел, что время — это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.
История грустна, потому что она время и знает, что ее забудут.
В бараке строителей новой вавилонской башни «сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время». Зачем нужно утешение тому, кто верит в научное воскрешение и будущую вечную (загробную) жизнь? Что для будущей вечности это утекающее сегодня время?
Мука времени особенно обостряется именно в те смутные периоды, когда предчувствие конца света делает обыденность невыносимой.
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни.
Чепурного… коммунизм мучил, как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре, — так же, как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света.
Эта мука как раз понятна. Сложнее понять другое — почему продолжается страдание и после того, как враг физически уничтожен и провозглашен рай на земле. Конечно, всегда остаются сомнения (все же XX век). Может и не сумеют «успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей»; а если и сумеют — то будут ли воскрешать всех пролетариев (буржуев-то точно незачем) или и свой класс будут еще и посмертно «чистить от несознательного элемента». Но дело не только в этом.
Мы уже отмечали, что апокалиптические мифы у Платонова всегда кончаются очень трагично. И предопределено это именно некорректностью восприятия времени россиянами в первой трети XX века. Конец света в текстах Платонова не просто конец очередного цикла — светопреставление есть окончательная и бесповоротная гибель старого мира. Наступающий рай будет вечен и незыблем; царство света придет навсегда (ныне, присно и во веки веков) — как и было обещано марксизмом. Элиаде писал о Марксе: «Он осуществил на чисто человеческом уровне переоценку изначального мифа о Золотом Веке, но с одной лишь разницей — Золотой Век располагается в конце истории, хотя ему следовало находиться также и в начале». «Маркс разделяет эсхатологическую надежду на абсолютный конец истории». Что уж говорить о последователях Маркса, одержимых упрощенно-идеологизированной версией его теории!
Слушая тексты мифов о сотворении, люди заново переживают это сакральное действо, вдохновляясь его энергией и творческой направленностью. Это не сказки на каждый день; ритуал чтения предназначен для того, чтобы помочь человеку или группе справиться с конкретной кризисной ситуацией — болезнь, роды, слабость, война, неурожай и прочие напасти; иными словами, любая угроза, приводящая в отчаяние и ставящая на грань потери психического равновесия. Примечательно, что полинезийцы относят сюда и потерю вдохновения у «сочинителей песен». Это не удивительно, ибо вдохновение – весьма востребованный ресурс сталкеров дописьменной эпохи. «С полным основанием Ж.П.Вернан сравнивает вдохновение поэта с вызыванием умершего из потустороннего мира или с descensus ad linferos нисхождение в ад, которое совершает живущий, чтобы познать все, что он хотел бы знать».
Таким образом, сотворение мира символически воспроизводится в нескольких случаях. Во-первых, периодически (ежегодные праздники), когда в коллективной оргии снимается общая усталость, скопившаяся за год, обнуляются все совершенные грехи. У земледельческих обществ этот обряд может снимать запрет на новый урожай (и тогда, если культивируется несколько жизненно важных культур, ритуал обновления может проводиться несколько раз в году; но «повторные» праздники при этом проходят с меньшим размахом). Во-вторых, космогония имитируется при инициациях, как общих возрастных, так и особенных — например, при принятии власти новым вождем. Это тоже периодический процесс, причем мы имеем основания полагать, что первоначально длительность его циклов также была фиксированной (особенно популярными были периоды в 7 и 12 лет). И наконец, ритуал обновления мира проводится в критических ситуациях, вне плана — потому что мир каким-то образом «испортился», то есть приблизился к состоянию первичного Хаоса и нуждается в новом «творении».
В ритуалах исцеления у бхилов (Индия) шаман рисует у ложа больного мандол — мандалу, которая представляет собой образ мира (imago mundi). Потому что исцеление невозможно без рассказа о том, как в нашем мире появились болезни и лекарства от них. Ведь «знание о происхождении какого-нибудь предмета, животного или растения означает, что мы приобрели над ним магическую власть». А пересказ локального (космологического) мифа о сотворении (в данном случае — болезней и лекарств) не будет полным без воспроизведения базового (космогонического) мифа — мифа о сотворении мира. Ту же мысль мы находим и у Тэрнера: «Некоторые эпизоды ритуала заново разыгрывают события первых времен, пытаясь приспособить присущую этим событиям силу для достижения сегодняшних целей членов данной культуры (например, приспособление к состоянию зрелости и излечение больного)».
У индейцев навахо «целитель не может приступить к исцелению, пока этот обряд не будет совершен над ним самим». Это уже очень знакомо, и вновь невольно возвращает нас к современному состоянию психоаналитической теории и практики. Я имею в виду не только учебный анализ. В институтах психоанализа студентов подробно знакомят с историей психологии и, в частности, с историей жизни Зигмунда Фрейда. Борясь за чистоту учения, этот великий старец изгонял из своего кружка взрослеющих «сыновей» — одного за другим. В какой-то степени этот исторический рассказ повторяет главный психоаналитический миф о сотворении культуры — миф о праотце и праорде. Но пересказывая миф о сотворении чего-то (космологический миф), нельзя игнорировать базовый космогонический миф. А современный процесс психоаналитического обучения как бы выносит за скобки мировоззрение учащихся — как будто для этой великой теории нет ни христианина, ни буддиста. В этом смысле Юнг оказал психоанализу великую услугу, уведя за собой религиозно ориентированных аналитиков.
Говоря о современности, не следует забывать, что сегодня нам доступен лишь один из способов функционирования мифа — прочтение. Сюда можно отнести и изучение изложенной в мифе истории, и личное переживание ее на основе идентификации. При этом мы часто упускаем из виду, что миф может реализовываться и в совсем ином режиме — в актуализации. При актуализации мифа священные события, изложенные в нем, воспроизводятся заново. Участники ритуала вновь возвращаются к истокам мира, в начало всех начал. Все, что делается ими в первовремени, делается впервые. Например, каждый год, когда приходит время сеять основную зерновую культуру, вновь воспроизводится история ее появления в мире (миф о сотворении). Это необходимо для того, чтобы зерна обновились, напитались креативной энергией правремени. А иначе старение природы (энтропия) будет уменьшать урожай с каждым годом.
Часто участники этих обрядов исполняют функции непосредственных творцов элементов мира — богов или великих предков. Люди могут называть себя их именами или носить маски с их ликами. Обновляемое ими в актах ритуального творения рождается заново. Актуализация мифа переносит участников из привычного, обыденного времени, во время творения, в сакральное время. Прочтение мифа, напротив, не переносит слушателей в иное временное пространство. Сегодня актуализация мифа вряд ли возможна (а если и возможна — то лишь на индивидуальном уровне; тогда как мифы о сотворении и конце света требуют именно коллективной актуализации). Но вряд ли можно сказать, что мы радикально изменились, стали взрослыми и мудрыми. Просто мы живем в относительно спокойный период. Любое достаточно сильное потрясение способно отбросить нас и к мифическому мышлению, и к актуализации мифов. «Вполне возможно представить себе эпоху, причем, не слишком удаленную, когда человечество ради своего выживания полностью прекратит "творить историю" — в том смысле, в каком ее творили начиная с появления первых империй — и предпочтет повторять предписанные архетипические жесты, постаравшись забыть такую опасную и бесполезную вещь, как спонтанное действие, рискующее иметь "исторические" последствия».
Одна из самых достойных наработок культуры — наше великолепное, неугасающее чувство юмора; то, что способно удержать нас от сползания и в невроз, и в фанатизм. Пока оно с нами — все «в порядке», мы «в своем уме». Напряженная серьезность, переходящая в пафос — тревожный сигнал. Здоровая ирония исключает и религиозную экзальтацию, и любые другие помрачения разума какой-либо сверхценностью. Но реактуализация мифа требует именно предельной серьезности и преклонения перед сверхценностью. Поэтому для ее реализации требуется общность людей (нехарактерная для современного общества), у которых отсутствует ироничный (он же — критический) взгляд на мир. Впрочем, опыт тоталитарных сект показывает, что после нехитрого «промывания» мозгов современный человек вполне пригоден для таких экспериментов.
Актуализации мифов в наше время заменились календарными праздниками — то есть воспоминаниями о прошедших событиях. Это соответствует режиму прочтения. Как могла бы выглядеть подлинная реактуализация в современных условиях, гениально показал Кир Булычев в убийственном гротеске «Осечка-67». В «Осечке» описано проведение массового театрализованного празднества. Там есть переодетый и загримированный Ленин, есть Керенский, есть и масса других исполнителей с конкретными историческими ролями (и, соответственно, с конкретными именами). По плану устроителей этого глобального спектакля, посвященного пятидесятилетию октябрьской революции (отсюда и цифра 67 в названии пьесы), в ночь юбилея должен был вновь прозвучать выстрел «Авроры». Переодетые матросы и солдаты должны были взять Зимний, Ленин — добраться до Смольного, и так далее, с максимально скрупулезным приближением к реальным событиям 1917 года. Огромные массы людей приняли роли предков — оделись в их костюмы (маски) и назвались их именами. Единственное, чего не предвидели коммунистические режиссеры — что при актуализации прошлого люди входят в роль, начинают верить в реальность происходящего (актуализируемого). Именно на этом и построен весь сюжет «Осечки». В результате Зимний удается отстоять, большевики терпят поражение, и вся власть в стране переходит к временному правительству. Причем поражение коммунисты терпят в организованном спектакле, в театральной реальности, а власть они (в результате этого игрушечного поражения) теряют в настоящей реальности (пьесы Булычева).
Это конечно гротеск, гипербола. Булычев описал, как мог бы проходить ритуал актуализации, если бы октябрьская революция была настоящей космогонией. Ведь именно об этом все время кричали коммунистические идеологи — конец старого мира («отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»), обновление, новый мир («мы наш, мы новый мир построим»). В процессе реактуализации прошлого герои Булычева переключаются на другую модель; но сама суть дела уловлена предельно четко — в пространстве мифа людей ведут внеличные силы, так что даже ради игрушечной, балаганной правды, им приходится бросать вызов всей системе тоталитарного государства.
Скрытая ирония этого блестящего сюжета кроется и в двусмысленной исторической перекличке. Для 1967 года идея такого театрального действа кажется абсурдной. Но абсурдна она не «сама по себе», а лишь в контексте данной эпохи. Булычев не выдумал некий абстрактный «абсурд», он просто перенес исторический маскарад 1920 года в 1967. «А тогда, 7 ноября 1920 года, Евреинов поставил на Дворцовой площади… колоссальное представление "Взятие Зимнего дворца", в котором было задействовано 7000 участников». И вряд ли все эти участники считали свою игру лишенной смысла.
Если вернуться к Платонову, то в «Чевенгуре» мы видим не прочтение мифической истории, не воспоминание о сотворении, но именно прямую актуализацию космогонического мифа. Чевенгурцы считают себя подлинными творцами нового мира, а свою коммуну — настоящим земным раем. Еще немного, и они, подобно петропавловскому богу, начали бы питаться землей, полностью сведя потребности с возможностями. Тогда они и сами стали бы богами. Но даже при таком допущении чевенгурская коммуна кажется весьма нестабильной, неустойчивой. Потому что актуализация мифа о сотворении предполагает возврат в реальность после периодического обновления. Идея прогресса зовет вперед, к вечному движению. А чевенгурцы по сути застряли в состоянии неподвижного счастья, считая, что это — коммунистический рай. Попытаемся распутать этот клубок противоречий.
Экзистенциональный ужас
Теперь мы наконец вплотную приблизились к самой сложной проблеме и платоновской прозы, и, если смотреть более широко, всей эсхатологии нового времени. К концу отживающего цикла вся жизнь — и особенно время — становится скорбью. А учитывая, что все развитые мировоззренческие системы воспринимают современное им время как время «спада», «заката», конца цикла, можно сказать, что любое историческое время — это время скорби. Четвертую (заключительную) часть «Мифа о вечном возвращении» Элиаде так и назвал: «Ужас перед историей».
С точки зрения доисторических народов и племен, «страдание» приравнивается к «истории». В этом можно убедиться даже и в наши дни, если присмотреться к образу жизни европейских крестьян.
Даже в простейших человеческих сообществах «историческая» память, то есть воспоминания о событиях, не восходящих ни к одному из архетипов, о событиях «личного» характера (в большинстве случаев о «грехах») является чем-то совершенно невыносимым.
В рамках различных концепций философского «историцизма» становится все труднее выносить «ужас перед историей».
Совершенно очевидно, что ни одна из эволюционистских философских систем не способна защитить… от ужаса перед историей.
Мы имеем право предположить, что по мере нарастания ужаса перед историей, по мере осознания хрупкости существования в рамках истории, позиции историцизма будут окончательно поколеблены.
Марксизм — особенно в своих народных формах — представляется для некоторых людей защитой против ужаса истории. Одна лишь эволюционистская позиция, во всех ее разновидностях и нюансах — от «судьбы» Ницше до «темпоральности» Хайдеггера — оставляет человека безоружным.
Аскетизм и созерцательная философия индусов преследуют ту же цель: избавить человека от страдания жить во времени.
Начиная с античности, человек, испытывая страх перед историей, находит утешение в чтении историков прошлого.
Те же мысли мы встречаем и у Платонова; художественные тексты, исключающие строгие формулировки, порой звучат убедительнее научных. Мы уже говорили о попытке чевенгурцев закончить историю. Но время — это та же история, та же скорбь. Светопреставление вместе с историей должно прекратить и томительную вечность времени.
Захар Павлович… увидел, что время — это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.
История грустна, потому что она время и знает, что ее забудут.
В бараке строителей новой вавилонской башни «сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время». Зачем нужно утешение тому, кто верит в научное воскрешение и будущую вечную (загробную) жизнь? Что для будущей вечности это утекающее сегодня время?
Мука времени особенно обостряется именно в те смутные периоды, когда предчувствие конца света делает обыденность невыносимой.
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни.
Чепурного… коммунизм мучил, как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре, — так же, как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света.
Эта мука как раз понятна. Сложнее понять другое — почему продолжается страдание и после того, как враг физически уничтожен и провозглашен рай на земле. Конечно, всегда остаются сомнения (все же XX век). Может и не сумеют «успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей»; а если и сумеют — то будут ли воскрешать всех пролетариев (буржуев-то точно незачем) или и свой класс будут еще и посмертно «чистить от несознательного элемента». Но дело не только в этом.
Мы уже отмечали, что апокалиптические мифы у Платонова всегда кончаются очень трагично. И предопределено это именно некорректностью восприятия времени россиянами в первой трети XX века. Конец света в текстах Платонова не просто конец очередного цикла — светопреставление есть окончательная и бесповоротная гибель старого мира. Наступающий рай будет вечен и незыблем; царство света придет навсегда (ныне, присно и во веки веков) — как и было обещано марксизмом. Элиаде писал о Марксе: «Он осуществил на чисто человеческом уровне переоценку изначального мифа о Золотом Веке, но с одной лишь разницей — Золотой Век располагается в конце истории, хотя ему следовало находиться также и в начале». «Маркс разделяет эсхатологическую надежду на абсолютный конец истории». Что уж говорить о последователях Маркса, одержимых упрощенно-идеологизированной версией его теории!
