Лика укоряла его: «Вечно ты плывешь по течению». Лика! Лику тоже он придумал и всё, что с ней случилось?! Нет! Не может быть! Он не мог!
- Тогда кто?- неожиданно ворвался в его мысли Страж.
Суеверия
Фома вздулся, будто пузырь в кипятке, пробулькал что-то невнятное, вскочил и забегал по дороге, мимо корявого леса, вокруг огромных луж, отливающих металлическим блеском, перепрыгивая ямы, похожие на обвалившиеся колодцы.
Остыл немного, вернулся на берег и обратился к спине Стража:
- А скажи мне, если ты такой умный, что ж я тут всего намешал: и райские врата, и хрустальную гору, да еще огненную реку, коряги эти,- махнул он рукавом в сторону леса.
- Что было в башке до стрельбы намешано, то и получил. Кто ж виноват, что у тебя суеверия там угнездились разномастные. Надо было на Греции узко специализироваться, сидел бы сейчас у подножия Олимпа, с кентавром пререкался,- со злой иронией выдал Страж.
- Я не суеверный!- возмутился Фома.
- Скажи еще, что ты верующий,- хохотнул Балахон.- Хватит дискутировать. Давай, угощай.
- Чем?
Но ответ пришел сам собой. Из ниоткуда появилась лепешка. Третий кусок отделился ровно по продольной полосе, и хлеб исчез. Фома разломил хлебный треугольник пополам, протянул широкую часть Стражу.
- Разделить хлеб с близкими - к сытости, веселью и щедрости,- ерничал Страж.- А ты щедрый – больший кусок мне отдал.
- Да ну тебя! Всё прикалываешься. Скажи лучше, как так получается – я умер, а продолжаю всё видеть и слышать?
- Ну, насчет «всё» ты загнул, про остальное - просто. Пока не отпет - тело сохраняет зрение и слух, а как бросили первый ком земли на могилу – тело омертвело, духозрение осталось. Со всеми неприкаянными так.
- Вот про это я точно ничего не знал. Откуда оно взялось?- подозрительно поинтересовался Фома.
- Я знал.
- Но тебя-то я выдумал! Значит, я тоже знал,- не выдержав, заорал Раван.
- Тю-тю-тю! Опять раскипятился. Какой ты нервный. И якаешь беспрерывно. Почему тогда, главнюк, не знаешь, зачем в лепешке двенадцать частей?- укорил Страж.
- Я не знаю, на кой сама лепешка нужна, если есть нечем и незачем,- потухшим голосом отозвался Фома, устраиваясь рядом с Балахоном на берегу.
Некоторое время сидели молча. Фома пытался рассмотреть, что творится на правобережье, но кроме косматых когтеносцев никто не показывался. Да и те замерли в смиренном ожидании.
- Поспешил уйти, не подготовился, точно как эти бедолаги. Знали бы, что к чему, прихватили мусорный мешок из парикмахерской,- незаметно для себя, подражая саркастическому тону Стража, пошутил Фома.
Страж хохотнул, одобрительно кивая.
- А про лепешку я вспомнил. Бабушка рассказывала, что если съедят её близкие на похоронах, возьмут на себя часть грехов ушедшего. Только я не по-людски ушел, Раван недоделанный, вот и не стали хлеб есть. А вы соглашаетесь: и птица, и змея, и ты.
- А чего нам?- ерничал Страж.- От нас не убудет и нам не прибудет.
- Только отчего частей двенадцать никак не вспомню. А может, и не знал. Ты знаешь?- обратился он к Балахону.
- Были бы мозги – пораскинул ими. Но ты ж их все вышиб, так что придется вслепую ответ искать,- поддел Балахон.
Но Раван не обиделся, привыкать начал к его подначкам.
Вспомнил развороченную свою голову. Хоть и жалко было тело, но уж больно неуютно с половинкой головы. Потому и не держался за него законно положенные девять дней. Полетел слоняться по знакомым местам. Поначалу вроде ничего. Лагерь спортивный, речушка за бабушкиным домом в деревне, двор институтский. А как до их с Ликой беседки в парке добрался, так скрутило, что сам не понял, как возле родного дома оказался. Только на крыльце и опомнился. Соседка, тётя Рая, которая подъезд убирает, аккурат в этот момент дверь распахнула и веником зашаркала. Ох и шуганулся Раван от веника, как чёрт от ладана. Закружило, закрутило, затянуло в воронку и давай о стены колошматить. Спасибо кукушке – вытащила.
- Чему вас только в институтах учат? Суеверия дремучие. Где ты их только нахватался?- влез, как обычно, без спросу Страж.- Веником неприкаянную душу выметают, отгоняют, дорогу заметают, чтоб домой не вернулась. Это ж все предрассудки. Уборку женщина с райским именем делала, ничего плохого и в мыслях не держала. Еще скажи, дом ваш побелили, чтоб шатуна неприкаянного отпугнуть.
Балахон зашелся каркающим смехом.
Раван молчал, ошарашенный жутким открытием, на которое его натолкнула фраза «шатуна неприкаянного».
Покаянный
- Страж! Стра-а-а-ж!
Раван кричал изо всех сил, но из призрачного контура его тела не выходило ни звука. Он испуганной мухой метался в паутине сизого тумана, заполнившего все вокруг. В нём не было ни верха, ни низа, ни конца, ни начала. Исчезли дорога, корявый лес, огненная река, сгинул Страж. Раван скользил в бесконечной пустоте, при полном беззвучии.
Озарение после шутки Стража о своей доле окаянного самоубийцы - шататься вечно между небом и землей – выбросило его в проклятый вакуум. «Что подумаешь, то и будет»,- всплыли в памяти слова Балахона.
«Балахончик, миленький, я о тебе думаю, появись, пожалуйста!»- попросил Фома. Не помогло. «Не работает! А ведь получалось. Что ж такое?!»
- Не «пожалуйста» тебе надо просить,- неожиданно услышал Раван голос Стража.
- Ты тут?- обрадовался, как никогда при жизни, Фома.
-Тут, куда от тебя денешься?- отозвался хриплый голос.
- А почему тебя не видно?
- Не положено. Сам кашу заварил, сам и расхлёбывай.
- Какую кашу? Вечно ты мудришь!- завопил Раван.
- Какую-какую? Кутью,- закаркал Балахон своим скрипучим смехом.- Ты парень, конечно, вежливый, но тут «спасибо», «пожалуйста» не помогут.
- А что поможет?- взвыл Фома.
- Не что, а кто. Эх ты, дух бродячий, дух гордый, разве так просят в безвыходной ситуации. Уж помер, а по-прежнему всё и всех отрицаешь. Вот и получаешь свое отрицание обратно. Завис, застрял между верой и неверием, как между небом и землей.
- Что же мне делать?- растерянно спросил Раван.
- Думай. Времени полно,- хмыкнул Страж.
- А ты?
- Я подожду. Дольше ждал,- добавил он загадочно.- Да, совет тебе на прощание – не теряй надежды.
И всё. Пропал. Сколько Фома ни кричал, ни уговаривал, больше не отозвался. Был бы человеком – заплакал от отчаяния.
Попытался вспомнить, когда он последний раз при жизни плакал. Не смог. Даже, когда с Ликой случилось, только мычал бессильно и скрипел зубами.
Он и в детстве-то не плакал. Уходил куда-нибудь и молчаливо терпел свою боль, пока не отпустит. Оттого бабушка и прозвала Раваном, что по-татарски значит «уходящий». Была в ней татарская кровь со стороны прабабки.
И прощения Уходящий никогда ни у кого не просил. Если не удавалось сбежать от отцовского ремня или материнской нотации, молча терпел, а удравши, не приходил пока не найдут и не позовут. Не мог признать свою вину никогда. Совсем маленьким прятался под кровать или под стол, за складки скатерти, в шкаф. Став постарше, убегал в заброшенный дом в соседнем квартале и отсиживался до темноты. Вернувшись, пробирался тихонько на кухню, где сердобольная бабуля отставляла любимому внуку ужин.
В подростковом, вечно вздрюченном настроении, сильно обидел бабушку. Мучился, раскаивался, но и тут не смог преодолеть себя. Ушел. Старый дом давно снесли. Забрался в подвал пятиэтажной хрущёвки. Просидел до ночи. Уснул. Проснулся в душной темноте. Заметался, не мог найти выход. Испуганно шарил руками во тьме. Нащупал дверь, вырвался на улицу, как узник из темницы, чудом избежавший смерти.
Но прощения у бабушки так и не попросил. Не-при-каянный тот, который не кается, не признает свою вину. Он её никогда не признавал, убегал, искал покаяния, но не находил ничего, кроме душной темноты. Почему? Гордый очень – даже перед собой не отрицал свою вину, не искал оправдания. Да, я такой! Какой - такой? Упертый и безжалостный. Ведь если бы тогда он сказал Лике только одно слово: - Прости,- не сорвалась бы она среди ночи, не понеслась навстречу своей смерти под колеса машины.
Теперь она его простила и простилась с ним навсегда, навечно. А он так и не научился просить прощения. «Не «пожалуйста» тебе надо просить»,- вспомнились слова Стража. А как? И вдруг, как ножом полоснуло: «Христом богом тебя прошу, Фомушка, сынок, прости ты себя»,- рыдала мать перед запертой дверью его комнаты, а он онемелой рукой сыпал дробь в патрон и не отзывался.
Христом богом надо просить. Но ведь не помогло ей, он все равно выстрелил. И по-прежнему нет ему оправдания перед самим собой. Как же тогда бог может его простить? А вдруг может? Ведь он не Фома, не Раван, он – бог!
В последний путь
Две фигуры, одна в сером, другая в белом балахоне, похожие на диковинных птиц, устроились рядышком на тонкой перекладине, повисшей на огромной высоте. Судя по увлеченности разговором, они совершенно не испытывали неудобства, и даже языки пламени, время от времени облизывающие их ноги и подолы плащей, нисколько собеседников не беспокоили.
- Думаешь, получится?
- Должно получиться.
- Смотри, в прошлый раз тоже должно было, а что вышло?
- Точно знаю, мой это шанс. Не вечно же мне там куковать.
- А что, вы с подругой спелись, будете куковать в унисон.
- Эх, тебе шутки, а у меня… В общем, на тебя вся надежда.
- Обещал – сделаю, ты меня знаешь. Не дрейфь, прорвемся.
- К вам прорвешься.
- К нам.
- Да-а-а, теперь уже к нам. Ну, будь! Жди сигнала.
Удовлетворенно кивнув друг другу, обнявшись на прощание, разошлись, как братья канатоходцы, по мостку, чуть толще веревки, в разные стороны. Конечно, Стражи могли запросто перенестись каждый на свой берег, но они чтили традиции.
Николай, оказавшись на правом берегу, скрылся за воротами, а Балахон занял привычное место на левом, опустив ноги в пламя реки. Серая птица сделала круг над ним и опустилась рядом.
- Что, подруга? Как он там?
- Ку-ку,- отозвалась птица.
- Ясно. Пора, как говорится, в последний путь.
Кукушка беспокойно запрыгала вокруг товарища, встревоженно пытаясь растолковать что-то на птичьем языке.
- Да ладно, не суетись. Всё будет хорошо. Обойдется. А в последний путь только новопреставленным опасно, а мне уже нечего бояться. Притерпелся. Пока, подружка-кукушка. Ты присматривай тут до моего возвращения. Если вернусь,- добавил Страж, поднимаясь.
- Ку-ку,- печально уронила птица.
- Ку-ку, ку-ку,- отозвался Балахон и исчез.
Птица вспорхнула, покружила над дорогой и, усевшись на уродливую ветку сухого дерева, замерла, уставившись желтым неподвижным глазом на пламя реки.
- Тогда кто?- неожиданно ворвался в его мысли Страж.
Суеверия
Фома вздулся, будто пузырь в кипятке, пробулькал что-то невнятное, вскочил и забегал по дороге, мимо корявого леса, вокруг огромных луж, отливающих металлическим блеском, перепрыгивая ямы, похожие на обвалившиеся колодцы.
Остыл немного, вернулся на берег и обратился к спине Стража:
- А скажи мне, если ты такой умный, что ж я тут всего намешал: и райские врата, и хрустальную гору, да еще огненную реку, коряги эти,- махнул он рукавом в сторону леса.
- Что было в башке до стрельбы намешано, то и получил. Кто ж виноват, что у тебя суеверия там угнездились разномастные. Надо было на Греции узко специализироваться, сидел бы сейчас у подножия Олимпа, с кентавром пререкался,- со злой иронией выдал Страж.
- Я не суеверный!- возмутился Фома.
- Скажи еще, что ты верующий,- хохотнул Балахон.- Хватит дискутировать. Давай, угощай.
- Чем?
Но ответ пришел сам собой. Из ниоткуда появилась лепешка. Третий кусок отделился ровно по продольной полосе, и хлеб исчез. Фома разломил хлебный треугольник пополам, протянул широкую часть Стражу.
- Разделить хлеб с близкими - к сытости, веселью и щедрости,- ерничал Страж.- А ты щедрый – больший кусок мне отдал.
- Да ну тебя! Всё прикалываешься. Скажи лучше, как так получается – я умер, а продолжаю всё видеть и слышать?
- Ну, насчет «всё» ты загнул, про остальное - просто. Пока не отпет - тело сохраняет зрение и слух, а как бросили первый ком земли на могилу – тело омертвело, духозрение осталось. Со всеми неприкаянными так.
- Вот про это я точно ничего не знал. Откуда оно взялось?- подозрительно поинтересовался Фома.
- Я знал.
- Но тебя-то я выдумал! Значит, я тоже знал,- не выдержав, заорал Раван.
- Тю-тю-тю! Опять раскипятился. Какой ты нервный. И якаешь беспрерывно. Почему тогда, главнюк, не знаешь, зачем в лепешке двенадцать частей?- укорил Страж.
- Я не знаю, на кой сама лепешка нужна, если есть нечем и незачем,- потухшим голосом отозвался Фома, устраиваясь рядом с Балахоном на берегу.
Некоторое время сидели молча. Фома пытался рассмотреть, что творится на правобережье, но кроме косматых когтеносцев никто не показывался. Да и те замерли в смиренном ожидании.
- Поспешил уйти, не подготовился, точно как эти бедолаги. Знали бы, что к чему, прихватили мусорный мешок из парикмахерской,- незаметно для себя, подражая саркастическому тону Стража, пошутил Фома.
Страж хохотнул, одобрительно кивая.
- А про лепешку я вспомнил. Бабушка рассказывала, что если съедят её близкие на похоронах, возьмут на себя часть грехов ушедшего. Только я не по-людски ушел, Раван недоделанный, вот и не стали хлеб есть. А вы соглашаетесь: и птица, и змея, и ты.
- А чего нам?- ерничал Страж.- От нас не убудет и нам не прибудет.
- Только отчего частей двенадцать никак не вспомню. А может, и не знал. Ты знаешь?- обратился он к Балахону.
- Были бы мозги – пораскинул ими. Но ты ж их все вышиб, так что придется вслепую ответ искать,- поддел Балахон.
Но Раван не обиделся, привыкать начал к его подначкам.
Вспомнил развороченную свою голову. Хоть и жалко было тело, но уж больно неуютно с половинкой головы. Потому и не держался за него законно положенные девять дней. Полетел слоняться по знакомым местам. Поначалу вроде ничего. Лагерь спортивный, речушка за бабушкиным домом в деревне, двор институтский. А как до их с Ликой беседки в парке добрался, так скрутило, что сам не понял, как возле родного дома оказался. Только на крыльце и опомнился. Соседка, тётя Рая, которая подъезд убирает, аккурат в этот момент дверь распахнула и веником зашаркала. Ох и шуганулся Раван от веника, как чёрт от ладана. Закружило, закрутило, затянуло в воронку и давай о стены колошматить. Спасибо кукушке – вытащила.
- Чему вас только в институтах учат? Суеверия дремучие. Где ты их только нахватался?- влез, как обычно, без спросу Страж.- Веником неприкаянную душу выметают, отгоняют, дорогу заметают, чтоб домой не вернулась. Это ж все предрассудки. Уборку женщина с райским именем делала, ничего плохого и в мыслях не держала. Еще скажи, дом ваш побелили, чтоб шатуна неприкаянного отпугнуть.
Балахон зашелся каркающим смехом.
Раван молчал, ошарашенный жутким открытием, на которое его натолкнула фраза «шатуна неприкаянного».
Покаянный
- Страж! Стра-а-а-ж!
Раван кричал изо всех сил, но из призрачного контура его тела не выходило ни звука. Он испуганной мухой метался в паутине сизого тумана, заполнившего все вокруг. В нём не было ни верха, ни низа, ни конца, ни начала. Исчезли дорога, корявый лес, огненная река, сгинул Страж. Раван скользил в бесконечной пустоте, при полном беззвучии.
Озарение после шутки Стража о своей доле окаянного самоубийцы - шататься вечно между небом и землей – выбросило его в проклятый вакуум. «Что подумаешь, то и будет»,- всплыли в памяти слова Балахона.
«Балахончик, миленький, я о тебе думаю, появись, пожалуйста!»- попросил Фома. Не помогло. «Не работает! А ведь получалось. Что ж такое?!»
- Не «пожалуйста» тебе надо просить,- неожиданно услышал Раван голос Стража.
- Ты тут?- обрадовался, как никогда при жизни, Фома.
-Тут, куда от тебя денешься?- отозвался хриплый голос.
- А почему тебя не видно?
- Не положено. Сам кашу заварил, сам и расхлёбывай.
- Какую кашу? Вечно ты мудришь!- завопил Раван.
- Какую-какую? Кутью,- закаркал Балахон своим скрипучим смехом.- Ты парень, конечно, вежливый, но тут «спасибо», «пожалуйста» не помогут.
- А что поможет?- взвыл Фома.
- Не что, а кто. Эх ты, дух бродячий, дух гордый, разве так просят в безвыходной ситуации. Уж помер, а по-прежнему всё и всех отрицаешь. Вот и получаешь свое отрицание обратно. Завис, застрял между верой и неверием, как между небом и землей.
- Что же мне делать?- растерянно спросил Раван.
- Думай. Времени полно,- хмыкнул Страж.
- А ты?
- Я подожду. Дольше ждал,- добавил он загадочно.- Да, совет тебе на прощание – не теряй надежды.
И всё. Пропал. Сколько Фома ни кричал, ни уговаривал, больше не отозвался. Был бы человеком – заплакал от отчаяния.
Попытался вспомнить, когда он последний раз при жизни плакал. Не смог. Даже, когда с Ликой случилось, только мычал бессильно и скрипел зубами.
Он и в детстве-то не плакал. Уходил куда-нибудь и молчаливо терпел свою боль, пока не отпустит. Оттого бабушка и прозвала Раваном, что по-татарски значит «уходящий». Была в ней татарская кровь со стороны прабабки.
И прощения Уходящий никогда ни у кого не просил. Если не удавалось сбежать от отцовского ремня или материнской нотации, молча терпел, а удравши, не приходил пока не найдут и не позовут. Не мог признать свою вину никогда. Совсем маленьким прятался под кровать или под стол, за складки скатерти, в шкаф. Став постарше, убегал в заброшенный дом в соседнем квартале и отсиживался до темноты. Вернувшись, пробирался тихонько на кухню, где сердобольная бабуля отставляла любимому внуку ужин.
В подростковом, вечно вздрюченном настроении, сильно обидел бабушку. Мучился, раскаивался, но и тут не смог преодолеть себя. Ушел. Старый дом давно снесли. Забрался в подвал пятиэтажной хрущёвки. Просидел до ночи. Уснул. Проснулся в душной темноте. Заметался, не мог найти выход. Испуганно шарил руками во тьме. Нащупал дверь, вырвался на улицу, как узник из темницы, чудом избежавший смерти.
Но прощения у бабушки так и не попросил. Не-при-каянный тот, который не кается, не признает свою вину. Он её никогда не признавал, убегал, искал покаяния, но не находил ничего, кроме душной темноты. Почему? Гордый очень – даже перед собой не отрицал свою вину, не искал оправдания. Да, я такой! Какой - такой? Упертый и безжалостный. Ведь если бы тогда он сказал Лике только одно слово: - Прости,- не сорвалась бы она среди ночи, не понеслась навстречу своей смерти под колеса машины.
Теперь она его простила и простилась с ним навсегда, навечно. А он так и не научился просить прощения. «Не «пожалуйста» тебе надо просить»,- вспомнились слова Стража. А как? И вдруг, как ножом полоснуло: «Христом богом тебя прошу, Фомушка, сынок, прости ты себя»,- рыдала мать перед запертой дверью его комнаты, а он онемелой рукой сыпал дробь в патрон и не отзывался.
Христом богом надо просить. Но ведь не помогло ей, он все равно выстрелил. И по-прежнему нет ему оправдания перед самим собой. Как же тогда бог может его простить? А вдруг может? Ведь он не Фома, не Раван, он – бог!
В последний путь
Две фигуры, одна в сером, другая в белом балахоне, похожие на диковинных птиц, устроились рядышком на тонкой перекладине, повисшей на огромной высоте. Судя по увлеченности разговором, они совершенно не испытывали неудобства, и даже языки пламени, время от времени облизывающие их ноги и подолы плащей, нисколько собеседников не беспокоили.
- Думаешь, получится?
- Должно получиться.
- Смотри, в прошлый раз тоже должно было, а что вышло?
- Точно знаю, мой это шанс. Не вечно же мне там куковать.
- А что, вы с подругой спелись, будете куковать в унисон.
- Эх, тебе шутки, а у меня… В общем, на тебя вся надежда.
- Обещал – сделаю, ты меня знаешь. Не дрейфь, прорвемся.
- К вам прорвешься.
- К нам.
- Да-а-а, теперь уже к нам. Ну, будь! Жди сигнала.
Удовлетворенно кивнув друг другу, обнявшись на прощание, разошлись, как братья канатоходцы, по мостку, чуть толще веревки, в разные стороны. Конечно, Стражи могли запросто перенестись каждый на свой берег, но они чтили традиции.
Николай, оказавшись на правом берегу, скрылся за воротами, а Балахон занял привычное место на левом, опустив ноги в пламя реки. Серая птица сделала круг над ним и опустилась рядом.
- Что, подруга? Как он там?
- Ку-ку,- отозвалась птица.
- Ясно. Пора, как говорится, в последний путь.
Кукушка беспокойно запрыгала вокруг товарища, встревоженно пытаясь растолковать что-то на птичьем языке.
- Да ладно, не суетись. Всё будет хорошо. Обойдется. А в последний путь только новопреставленным опасно, а мне уже нечего бояться. Притерпелся. Пока, подружка-кукушка. Ты присматривай тут до моего возвращения. Если вернусь,- добавил Страж, поднимаясь.
- Ку-ку,- печально уронила птица.
- Ку-ку, ку-ку,- отозвался Балахон и исчез.
Птица вспорхнула, покружила над дорогой и, усевшись на уродливую ветку сухого дерева, замерла, уставившись желтым неподвижным глазом на пламя реки.
