Пролог
В Темаркане историю не читают по книгам. Ею дышат с пылью дорог, ощущают в холодных трещинах древних стен и в зазубринах на лезвиях, что давно потеряли своих владельцев. Каждый камень здесь — немой свидетель, чья память глубже, чем у любого из живущих.
Когда-то эти камни взмывали к облакам, превращаясь в шпили дворцов и лёгкие, как дыхание, мосты. Их сложили Древние — раса, чьё имя теперь произносят шёпотом. Гончары, что лепили мир из магии, как из податливой глины, пока их гордыня не стала слишком велика.
А потом случился Катаклизм.
Никто не помнит его истинной природы: летописцы зовут его божественной карой, учёные — ценой неудачного эксперимента. Но память камней хранит суть: мир треснул, как пересохшая на солнце глина. Величие Древних обратилось в прах, а их великая и ужасная магия хлынула из раны мира, пропитав собой всё сущее. Она одичала, потеряла хозяина и стала доступна каждому, кто осмеливался протянуть к ней руку.
Это стало их наследием. И их проклятием.
С тех пор в саму ткань мира вплелось безумие. Оно тлеет в душе каждого, кто коснётся магии, и вспыхивает без предупреждения. Великие маги, чьи имена гремели по всему континенту, в одночасье превращались в кровожадных тиранов, а добродетельные целители — в безжалостных мучителей. Любой, кто слишком глубоко погружался в дикие потоки силы, рисковал потерять себя.
Мудрецы нашли этому простое объяснение: магия, подобно вину, пьянит и сводит с ума тех, кто не знает меры. И все в Темаркане приняли эту истину, потому что она была выгодна. Они научились бояться не самой магии, а тех, кто не справлялся с её мощью. Они научились видеть врага в безумце, не задаваясь вопросом, что именно толкает его за грань.
И в восемьсот пятидесятом году от Катаклизма в грязи и безнадёжности городского приюта двум мальчикам, чьи судьбы уже были сломаны чужой жадностью, предстояло узнать истинную цену этого наследия.
Глава 1. Два Утра в Аурисе
Солнце на Золотой Грани входило в силу лениво, словно город ещё торговался с рассветом за лишние минуты сна. Его первые, ещё бледные лучи с трудом пробивались сквозь утреннюю дымку, окутывавшую Аурис, и, лишь добравшись до высоких шпилей Квартала знати, обретали цвет и уверенность. Один из таких лучей, тонкий, как золотая нить, проскользнул сквозь узкую щель между тяжёлыми бархатными шторами и лёг на щёку спящего мальчика. Свет запутался в густых чёрных волосах, разметавшихся по подушке, и сделал его белую, почти фарфоровую кожу полупрозрачной. Мальчик поморщился во сне.
Вайрэк не открыл глаза — он выплыл из сна, как из тёплой, спокойной воды. В комнате стояла тишина, густая и осязаемая, нарушаемая лишь потрескиванием остывающих углей в камине. Воздух пах дорогим воском, лавандой из шкафа и прохладой старого камня. Вайрэк вдохнул глубже. Этот запах был таким же вечным, как камни этого дома. Он означал, что сейчас бесшумно войдет Люк, что на завтрак подадут тёплый хлеб с мёдом, а после будет урок геральдики. Он означал, что ничего не изменится. И от этой мысли по телу разливалось спокойствие. Он потянулся, пальцы привычно заскользили по глади тончайших льняных простыней, на уголке которых был едва заметно вышитый герб его Дома — олень, гордо вскинувший голову. Всё было на своём месте. Всё было правильно.
Но правильность кончалась у высокой каменной стены. По ту сторону, в лабиринте трущоб, другого мальчика разбудил не луч света.
Холод.
Прямой, зубастый холод, который вечно жил в щелях их лачуги. Для других детей из трущоб он был палачом, заставлявшим их синеть и кашлять во сне. Для Ирвуда он был старым врагом. Холод кусал его, злил, заставлял тело напрягаться в инстинктивной борьбе, но не мог сломить. Мальчик вздрогнул и проснулся мгновенно, сразу, без всякого перехода от сна к реальности. Он лежал на тонком соломенном тюфяке, брошенном прямо на утоптанную землю, и дрожал, свернувшись в тугой, напряжённый комок.
Утро в трущобах не рождалось — оно врывалось какофонией отчаянных, злых звуков. Скрип несмазанных колёс тележки мусорщика, надрывный, удушливый кашель соседа за тонкой стеной, приглушённая ругань из ближайшей забегаловки и далёкий, тоскливый вой бездомной собаки — всё это сливалось в единый, привычный гул безнадёжности. Воздух был тяжёлым и кислым; едкий запах дешёвого угля, от которого першило в горле, смешивался с кисловатой вонью гниющих отбросов из сточной канавы, протекавшей в двух шагах от их двери. В пустом животе заворочался знакомый, грызущий зверь — голод.
В спальне Вайрэка голод был понятием отвлеченным, тем, что утоляют по расписанию. Дверь бесшумно отворилась. На пороге, словно выросший из тени, стоял Люк, старый слуга, приставленный к Вайрэку с самого его рождения. Его лицо, похожее на старую, потрескавшуюся карту, было, как всегда, невозмутимым, а шаги были абсолютно неслышны на толстом ковре, устилавшем пол. Движения Люка, выверенные десятилетиями службы, были частью того же незыблемого порядка, что и смена караула у ворот особняка.
— Колокол пробил начало первого витка, юный господин, — произнёс он тихим, ровным голосом, в котором не было ни теплоты, ни холода — лишь констатация факта. — Лорд Гарэт уже в своём кабинете. Он желает видеть вас за завтраком ровно ко второму витку.
Вайрэк кивнул, свешивая ноги с кровати. Ему не нужно было спрашивать, что делать дальше. Порядок был вписан в его плоть и кровь. Пока Люк распахивал шторы, впуская в комнату поток яркого света, от которого заиграли в воздухе золотые пылинки, Вайрэк уже стоял посреди комнаты.
Старый слуга открыл массивный дубовый шкаф, и комната наполнилась едва уловимым запахом кедра и сушёных трав. Он достал утреннюю одежду: белоснежную камизу из тончайшего льна, серые шерстяные шоссы и короткий дублет из тёмно-зелёного сукна, фамильного цвета Дома Алари. На груди серебряной нитью был вышит герб — Благородный Олень, гордо смотрящий вперёд.
Вайрэк не одевался сам. Он стоял неподвижно, пока умелые, сухие пальцы Люка облачали его в слои одежды. Прохладный лён камизы коснулся кожи, за ним последовала слегка колючая шерсть шоссов, и, наконец, тяжёлое, солидное сукно дублета легло на плечи, будто первая, невесомая броня.
Единственной броней Ирвуда была корка из грязи и пота на его единственной рубахе. Он состоял не из слоёв одежды, а из слоёв тишины и оценки.
Он оглядел единственную комнату их «дома» — если можно было назвать домом этот кривобокий сарай, собранный из старых досок, глины и отчаяния. В углу, на таком же тюфяке, что и у него, отвернувшись к стене, спала мать. Рядом с ней валялась пустая бутылка из-под дешёвого вина — верный знак, что она не проснётся до полудня. Хорошо. Отца не было. Ещё лучше. Это означало, что можно двигаться свободно, без риска нарваться на пинок или злобный окрик.
Ирвуд двигался беззвучно, как тень. Небрежным движением он откинул со лба прядь спутанных серо-коричневых волос и натянул свою единственную рубаху из грубого, некрашеного холста, жёсткую от грязи и пота, и потёртые штаны-порты. Грубая ткань царапала кожу, но он этого давно не замечал. Обуви у него никогда не было. Подошвы его босых ног были твёрдыми и нечувствительными, как выделанная кожа, — единственная роскошь, которую подарила ему улица.
Он бросил последний взгляд на мать, на её сжавшиеся в комок плечи. В груди шевельнулось что-то колючее, злое. Не жалость — от неё давно свело живот, как от гнилой воды. Он стиснул зубы. Хотелось встряхнуть её, закричать, чтобы она встала. Чтобы боролась. Внутри него, под слоями грязи и голода, жил древний, безымянный закон: тот, кто сдаётся, замерзает первым. Он отвернулся. Холод снаружи был честнее. Он выскользнул за дверь в тот самый холод, от которого пытался уберечь сон матери.
В это же время Вайрэка окутывало совсем другое — бархатная тишина и запах горячего хлеба в Малой столовой. Стены были затянуты тёмно-зелёным штофом, а между окнами висели огромные гобелены, изображавшие легендарную сцену охоты Короля Альтэрия I на Огненного Лиса — королевская привилегия, дарованная их Дому за особую верность. Одним своим видом они напоминали каждому входящему: Дом Алари при дворе не проситель, а опора трона.
Отец уже сидел во главе длинного дубового стола. Высокий, строгий, с первыми серебряными нитями в чёрных волосах, он был не просто человеком, а воплощением Дома — его чести, власти и ответственности. Перед ним лежали свитки, скреплённые восковой печатью Королевского Совета.
— Ты опоздал, — сказал он, не поднимая глаз от пергамента. Голос его был спокоен, но в нём слышался холодный металл власти, привыкшей повелевать.
— Прошу прощения, отец. Я…
— Оправдания — удел простолюдинов, Вайрэк, — лорд Гарэт Алари наконец поднял взгляд, и его глаза, тёмные и пронзительные, впились в сына. — Аристократ признаёт ошибку и исправляет её. Запомни это. Сядь.
Вайрэк молча опустился на своё место. Привычный холодок пробежал по спине. Он украдкой взглянул на отца — на строгий профиль, на знакомую до мелочей линию скул, на серебряную нить в волосах. В груди на мгновение потеплело, но тут же сжалось от одной мысли — снова сделать что-то не так, снова увидеть, как этот взгляд станет колючим, как сталь. Бесшумная тень служанки возникла рядом, ставя перед ним тарелку. На ней лежал кусок воздушного пшеничного хлеба с хрустящей корочкой, который пекли только в личной пекарне Дома, стояло блюдце с мёдом, прозрачным, как янтарь с побережья Мевории, и тяжёлый серебряный кувшин с парным молоком. Он ел молча, стараясь не звенеть приборами, пока отец шуршал пергаментом. Это тоже было частью порядка. Отец был занят делами королевства, решая судьбы тысяч людей, живущих там, за стеной. Он обитал в мире власти, в который и Вайрэку однажды предстояло войти, сменив учебный клинок на тяжёлый меч ответственности.
Ирвуд тоже менял один клинок на другой: голод в животе — на острое лезвие внимания. Его цель находилась по ту сторону Стены.
Он не побежал к рынку сразу. Сначала нужно было пересечь границу. Его путь лежал к той самой гигантской, неприступной стене Ауриса, которая отделяла его мир от мира, где была еда. Утро было лучшим временем для вылазки. Стража у ворот была ещё сонной, а редкие караулы на стенах лениво вглядывались вдаль, не обращая внимания на то, что творится у них под ногами.
Ирвуд не пошёл к воротам — там его бы просто избили и прогнали. Его путь лежал к сточной канаве. Чёрная, густая жижа медленно текла через все трущобы, собирая в себя отбросы и нечистоты, она выходила из под стены, через широкую, но зарешеченную трубу. Решётка была старой и ржавой. В одном месте несколько прутьев были давно выломаны — дело рук таких же мальчишек, как он. Лаз был узким и омерзительно вонючим.
Не колеблясь, Ирвуд лёг на живот в ледяную, склизкую грязь и протиснулся в отверстие. Несколько мгновений он полз в полной, удушливой темноте, слыша писк крыс и чувствуя, как по ногам течёт ледяная вода. Внезапно над головой прозвучали тяжёлые шаги патруля. Ирвуд замер, вжавшись в дно трубы, сердце бешено заколотилось в горле. Шаги удалились. Он пополз дальше и через несколько мучительных секунд выбрался с другой стороны, уже внутри городских стен, в самом глухом и грязном закоулке Ремесленного квартала. Он был внутри.
Здесь воздух был другим. Да, пахло навозом от лошадей и едким дымом из кузниц, но сквозь эти запахи пробивался главный, самый желанный аромат в мире — запах свежеиспечённого хлеба. Шум тоже был другим — деловым, живым: ритмичный стук молотков, скрип вывесок, громкие, уверенные голоса торговцев.
Ирвуд двигался не как ребёнок, а как зверёк — быстро, бесшумно, прижимаясь к стенам, используя каждую тень, каждую нишу. Его глаза, яркие, светло-карие, внимательно сканировали всё вокруг. Он миновал прилавок, где пряно пахло гномьей копчёной колбасой, прошмыгнул мимо торговца из Сартила, выложившего на продажу горные кристаллы, уловил резкий йодистый дух сушёных водорослей из Сайлины, которые стоили всего пару ммив за пучок. Его целью был старик Пекарь, добродушный толстяк, чьё сердце было мягче, чем тесто для его булочек.
Но сегодня его ждала неудача. У лотка Пекаря стоял его сын — угрюмый верзила с бычьей шеей и тяжёлыми кулаками. Ирвуд хорошо знал этот взгляд — тот, что не задаёт вопросов, а сразу бьёт. Это была стена, которую не обойти. Он уже развернулся, чтобы искать другую цель, как вдруг заметил у соседнего прилавка другого воришку — оборванца лет шести, который неумело тянулся к связке баранок. Хозяин лавки заметил его и с руганью отвесил подзатыльник. Малец, взвизгнув, отскочил и растворился в толпе. Ирвуд проводил его холодным взглядом. «Слабость. Ошибка. Такой долго не протянет».
План «А» умер, так и не родившись.
За другой стеной — настоящей, каменной — на плечи Вайрэка тоже легла тяжесть.
Отец вышел, оставив за собой лишь едва уловимый запах дорогого табака и ощущение огромной, давящей ответственности, которая легла на плечи Вайрэка невидимой мантией.
Библиотека Дома Алари была миром в себе, тихим и сумрачным. Высокие, до самого потолка, стеллажи из тёмного дерева были плотно заставлены тысячами фолиантов в кожаных переплётах, корешки которых тускло поблёскивали золотым тиснением. Воздух был густым, пропитанным запахом старой бумаги, высохших чернил и пыли веков. У огромного стрельчатого окна, выходившего в сад, за столом сидел наставник Элиан. Его голос, когда он заговорил, был похож на шелест старого пергамента.
— Герб Дома Крэйн, — начал он без предисловий, указывая тонким, как веточка, пальцем на раскрытую книгу с цветными иллюстрациями. — Каменный Медведь на сером поле. Их девиз: «Мы не отступаем». Запомни, юный лорд, их герб — это их суть. Они упрямы, сильны и не знают жалости. Они из северных предгорий, где камень твёрд, а жизнь сурова. Они не обладают нашим древним происхождением, но компенсируют это жестокостью и амбициями. Твой отец не зря велел обратить на них внимание.
Вайрэк кивнул, послушно глядя на изображение свирепого медведя. Пока наставник Элиан перечислял вассальные дома короля, пальцы Вайрэка под столом уже жили своей, тайной жизнью. Спрятав в ладони маленький кусочек угля для письма, он на обороте ненужного свитка выводил не гербы, а кое-что другое — лабиринт узких улочек и кривых крыш, которые он видел из окна своей башни. Он пытался составить карту того, другого мира, нащупать в его хаосе логику. Это было куда интереснее мёртвых девизов и оскаленных зверей. Ему куда больше хотелось взять свой учебный клинок и пойти в сад, где наставник фехтования обещал показать ему новый финт — «укус гадюки». Но он заставил себя слушать. Это был его долг. Долг будущего главы Дома Алари.
Долгом Ирвуда было выжить. Его знания не преподавались в тишине библиотек, они вбивались в голову голодом, холодом и болью на шумных улицах. Провалившийся план не означал плохой оценки — он означал пустой желудок.
Ирвуд скользнул дальше, в рыбные ряды, где вонь тухлятины смешивалась с аппетитным запахом копчения. Его взгляд, не останавливаясь, сканировал толпу, прилавки, телеги, выцепляя слабое звено. И он нашёл его. Телега, доверху гружёная связками вяленой рыбы. Хозяин, бородатый громила в кожаном фартуке, был из тех, кто упивается собственным голосом и в пылу спора забывает обо всём на свете.
