Он думал.
Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу — куча прелой соломы, в другом — что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги в коридоре, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.
Он не плакал. Слёзы — это вода, они замерзают на морозе и делают тебя слабее. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Эта ненависть была не горячей, что сжигает изнутри, а другой — холодной, твёрдой и привычной, как камень, который он всегда носил в кармане. Она согревала лучше любого огня.
Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться. — А ну, на выход, отродье!
Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза — острыми и холодными, как осколки льда.
На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним — кривой, окровавленный нож.
Капитан устало откинулся в кресле и потёр воспалённые глаза. Он не смотрел на Ирвуда, его взгляд был прикован к кошелю и ножу на столе. Он нервно побарабанил пальцами по полированному дереву, затем резко схватил кошель, будто боясь, что тот исчезнет.
— Твой отец оказался разговорчивым, — сказал капитан, но в его голосе не было уверенности, только плохо скрываемая спешка. Он бросил на Ирвуда быстрый, оценивающий взгляд, какой мясник бросает на кусок мяса. Он смотрел на Ирвуда так, как смотрят на гвоздь, который нужно забить.
Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять — он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Ирвуд помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Уважать отца было не за что. Но предавать того, с кем делил грязь и холод, было нельзя. Это был первый и единственный закон их мира. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. — Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.
Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи! Любое слово — это петля, которую ты сам накинешь себе на шею».
— Молчишь? — капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. — Ну что ж. Дело твоё.
Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.
Ирвуд упал на холодный каменный пол. В ушах звенело. Но он не заплакал. Он поднял голову и посмотрел на капитана снизу вверх. Во взгляде его не было ни слезинки. Только чистая, концентрированная ненависть, такая густая, что её, казалось, можно было потрогать.
Капитан на мгновение встретился с ним взглядом и брезгливо отвернулся. — Бесполезен. Утром — в приют. Убрать его с глаз моих.
Ирвуда не вернули в подвал. Один из стражников грубо поднял его с пола за шиворот и вытолкал из кабинета, бросив на длинную, засаленную деревянную скамью в коридоре. Про него тут же забыли. Он стал частью мебели, тенью у стены, невидимым свидетелем ночной жизни казармы.
Коридор был длинным и тускло освещённым редкими масляными лампами, которые коптили и бросали на стены дёргающиеся тени. Пахло мокрой кожей, дешёвым табаком и прокисшей кашей. Мимо него проходили стражники, возвращавшиеся с патрулирования. Они с лязгом бросали в угол мокрые щиты, ставили к стене алебарды, стягивали промокшие плащи. Они не обращали на мальчика никакого внимания. Он был для них пустым местом. Он втянул голову в плечи, сделал своё тело меньше, превращаясь в часть серой, грязной стены. Ирвуд сидел, не шевелясь, обхватив руками колени. Он превратился в слух, вылавливая из общего гула отдельные фразы.
— …стену вынесло, как от требушета… — донёсся до него низкий голос.
— …да плевать на стену, — ответил другой, помоложе, и сплюнул на пол. — Ты видел, что от Шрама осталось? Ошмётки. Чистая магия, говорю тебе…
«Магия? Ошмётки?» — слова были знакомые, но смысл их был пугающе непонятным. Ирвуд вжал голову в плечи ещё сильнее.
Разговор сместился, голоса стали тише. Он уловил лишь обрывок, брошенный хриплым басом: — …а щенка его куда?
Пауза. Затем ленивый, безразличный ответ от того, что был помоложе:
— Наследника-то? Да за ним уже едут. Слышал, кто-то из Великих…
Сердце Ирвуда на мгновение замерло. Он ждал, что скажут о нём.
— А этого, — стражник лениво кивнул в сторону Ирвуда, — в приют. Обычное дело.
Внезапно разговоры стихли. В конце коридора послышался чёткий, размеренный лязг тяжёлых сапог по камню. Это была не шаркающая походка уставших патрульных. Это был шаг элиты. В коридор вошёл отряд из шести воинов. Их стальные кирасы были безупречно отполированы, а на тёмно-зелёных плащах был вышит герб — серебряный Стальной Броненосец. Рыцарская гвардия.
Их командир, высокий мужчина с холодными, бесцветными глазами и тонким шрамом на подбородке, подошёл к капитану Городской стражи, который как раз вышел из своего кабинета. — Капитан, — голос гвардейца был лишён всяких эмоций. — Королевский Совет передал дело об убийстве лорда Алари под юрисдикцию Рыцарской гвардии. С этой минуты вы отстранены. Предоставьте мне все улики и свидетелей.
Лицо капитана Городской стражи окаменело. Он с ненавистью посмотрел на гвардейца, но, встретив его ледяной взгляд, лишь скрипнул зубами. — Понятно, — процедил он и, вернувшись в кабинет, вынес кошель и окровавленный нож. — Наследник в комнате для допросов, — бросил он, передавая улики. — А это, — он кивнул на Ирвуда, — отродье убийцы. Командир гвардии даже не посмотрел в сторону Ирвуда. Он обратился к одному из своих людей: — Этого — в городской приют. Через чёрный ход. Затем он повернулся и направился к двери, за которой находился Вайрэк.
Дверь комнаты открылась. — Юный лорд, — сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. — За вами прибыли. Лорд Крэйн ожидает.
Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец — в таком же тёмно-зелёном плаще — тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.
На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. Вайрэк ожидал увидеть в глазах оборванца страх или ненависть, но увидел лишь холодное, недетское спокойствие. Взгляд, который не спрашивал «почему?», а лишь оценивал и запоминал.
А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с серыми глазами, похожими на два осколка льда. В их глубине не было ничего — ни горя, ни злости. Только абсолютная, звенящая пустота.
Их уже развели в разные стороны. Вайрэка — к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда — к чёрному ходу, ведущему на задний двор.
И в тот самый миг, когда Вайрэк смотрел в глаза мальчишки, которого уводили, как скот, с городской площади донёсся усиленный рупором голос глашатая:
— Слушайте все! По воле Короля и Королевского Совета, на рассвете свершится правосудие! Убийца лорда и леди Алари будет повешен!..
Голос эхом отражался от каменных стен казармы. Вайрэк смотрел в глаза оборванца, отца которого должны были казнить за преступление, сломавшее его собственную жизнь, и не чувствовал ничего. Абсолютно ничего.
Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Он сидел на краю упругого сиденья из тёмно-синего бархата, не смея прислониться к спинке. Пальцы до боли впились в колени, а взгляд метался от резной ручки двери к непроницаемому лицу лорда Крэйна, как у птицы, ищущей выход из клетки. Напротив него, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.
— Мне искренне жаль, мальчик, — начал он. Голос его, глубокий и вкрадчивый, обволакивал, как бархат. Но взгляд его темно-коричневых глаз был тверд и смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за его плечом ненавистный призрак Гарэта Алари.
— Твой отец, лорд Гарэт… он был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, мысль была холодной и острой, как заточка: «Даже сломленный, порода видна. Та же алариевская спесь в глазах. Пока этот щенок жив, их проклятый герб не сотрется из памяти королевства. Нужно вырвать их с корнем, даже если корень еще так мал».
— Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Он был мне добрым другом.
«Ложь». Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Он помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн — это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру». Он молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.
— Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, — продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. — Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом — твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.
Он говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Он не мог говорить. Он не хотел говорить с этим человеком.
Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями — повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей.
Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Воздух пах резким, чужим ароматом каких-то заморских масел. Слуги двигались бесшумно; в их взглядах, скользивших по нему, было не сочувствие, а жадное любопытство, как к диковинке, выставленной на обозрение. Даже массивные каменные медведи, стоявшие в нишах, казалось, смотрели на него не как на гостя, а как на добычу, принесенную в их логово.
Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав его из оцепенения. — …за гнусное убийство лорда Гарэта и леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теродрина Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!
«Корбин Фенрис». Имя, которое он слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Оно стало клеймом. Приговором. Слова глашатая ударили набатом. Казнь. Публичная. Сейчас. Воздух вдруг стал ледяным и вылетел из лёгких. Земля качнулась под ногами, а гул толпы на мгновение стих, сменившись шумом крови в ушах.
— Шевелись, отродье, — стражник грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.
Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Он слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.
— Говорят, его даже не пытали толком, — басил какой-то ремесленник своему соседу. — Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.
— Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого лорда Алари? Но кого это волнует... Главное — зрелище!
Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли — они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.
Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как его прочь от площади, в сторону серых стен, видневшихся в конце улицы. Ирвуд не сопротивлялся. Внутри него раскинулась ледяная тундра — пустая и белая. Он потерял всё. А значит, ему больше нечего бподготовка к ярмарке.
И в этот момент Ирвуд понял. Его взгляд выцепил из толпы торговку пирожками, которая, не отрываясь от зрелища, ловко протягивала сдачу покупателю. Для неё, как и для всех остальных, это было лишь представление между делом. А человек, которого он считал отцом, был в нём главным реквизитом. Его смерть была нужна не для справедливости, а чтобы успокоить знать и напугать трущобы. Ирвуд видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.
Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Он пришёл сам. В руках он держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» — и от этого казался чудовищной ложью.
— Ты должен поесть, мальчик, — его голос был тихим, почти интимным. — Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Он поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. — Я обо всём позаботился, — начал он. — Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.
Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу — куча прелой соломы, в другом — что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги в коридоре, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.
Он не плакал. Слёзы — это вода, они замерзают на морозе и делают тебя слабее. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Эта ненависть была не горячей, что сжигает изнутри, а другой — холодной, твёрдой и привычной, как камень, который он всегда носил в кармане. Она согревала лучше любого огня.
Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться. — А ну, на выход, отродье!
Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза — острыми и холодными, как осколки льда.
На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним — кривой, окровавленный нож.
Капитан устало откинулся в кресле и потёр воспалённые глаза. Он не смотрел на Ирвуда, его взгляд был прикован к кошелю и ножу на столе. Он нервно побарабанил пальцами по полированному дереву, затем резко схватил кошель, будто боясь, что тот исчезнет.
— Твой отец оказался разговорчивым, — сказал капитан, но в его голосе не было уверенности, только плохо скрываемая спешка. Он бросил на Ирвуда быстрый, оценивающий взгляд, какой мясник бросает на кусок мяса. Он смотрел на Ирвуда так, как смотрят на гвоздь, который нужно забить.
Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять — он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Ирвуд помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Уважать отца было не за что. Но предавать того, с кем делил грязь и холод, было нельзя. Это был первый и единственный закон их мира. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. — Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.
Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи! Любое слово — это петля, которую ты сам накинешь себе на шею».
— Молчишь? — капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. — Ну что ж. Дело твоё.
Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.
Ирвуд упал на холодный каменный пол. В ушах звенело. Но он не заплакал. Он поднял голову и посмотрел на капитана снизу вверх. Во взгляде его не было ни слезинки. Только чистая, концентрированная ненависть, такая густая, что её, казалось, можно было потрогать.
Капитан на мгновение встретился с ним взглядом и брезгливо отвернулся. — Бесполезен. Утром — в приют. Убрать его с глаз моих.
Ирвуда не вернули в подвал. Один из стражников грубо поднял его с пола за шиворот и вытолкал из кабинета, бросив на длинную, засаленную деревянную скамью в коридоре. Про него тут же забыли. Он стал частью мебели, тенью у стены, невидимым свидетелем ночной жизни казармы.
Коридор был длинным и тускло освещённым редкими масляными лампами, которые коптили и бросали на стены дёргающиеся тени. Пахло мокрой кожей, дешёвым табаком и прокисшей кашей. Мимо него проходили стражники, возвращавшиеся с патрулирования. Они с лязгом бросали в угол мокрые щиты, ставили к стене алебарды, стягивали промокшие плащи. Они не обращали на мальчика никакого внимания. Он был для них пустым местом. Он втянул голову в плечи, сделал своё тело меньше, превращаясь в часть серой, грязной стены. Ирвуд сидел, не шевелясь, обхватив руками колени. Он превратился в слух, вылавливая из общего гула отдельные фразы.
— …стену вынесло, как от требушета… — донёсся до него низкий голос.
— …да плевать на стену, — ответил другой, помоложе, и сплюнул на пол. — Ты видел, что от Шрама осталось? Ошмётки. Чистая магия, говорю тебе…
«Магия? Ошмётки?» — слова были знакомые, но смысл их был пугающе непонятным. Ирвуд вжал голову в плечи ещё сильнее.
Разговор сместился, голоса стали тише. Он уловил лишь обрывок, брошенный хриплым басом: — …а щенка его куда?
Пауза. Затем ленивый, безразличный ответ от того, что был помоложе:
— Наследника-то? Да за ним уже едут. Слышал, кто-то из Великих…
Сердце Ирвуда на мгновение замерло. Он ждал, что скажут о нём.
— А этого, — стражник лениво кивнул в сторону Ирвуда, — в приют. Обычное дело.
Внезапно разговоры стихли. В конце коридора послышался чёткий, размеренный лязг тяжёлых сапог по камню. Это была не шаркающая походка уставших патрульных. Это был шаг элиты. В коридор вошёл отряд из шести воинов. Их стальные кирасы были безупречно отполированы, а на тёмно-зелёных плащах был вышит герб — серебряный Стальной Броненосец. Рыцарская гвардия.
Их командир, высокий мужчина с холодными, бесцветными глазами и тонким шрамом на подбородке, подошёл к капитану Городской стражи, который как раз вышел из своего кабинета. — Капитан, — голос гвардейца был лишён всяких эмоций. — Королевский Совет передал дело об убийстве лорда Алари под юрисдикцию Рыцарской гвардии. С этой минуты вы отстранены. Предоставьте мне все улики и свидетелей.
Лицо капитана Городской стражи окаменело. Он с ненавистью посмотрел на гвардейца, но, встретив его ледяной взгляд, лишь скрипнул зубами. — Понятно, — процедил он и, вернувшись в кабинет, вынес кошель и окровавленный нож. — Наследник в комнате для допросов, — бросил он, передавая улики. — А это, — он кивнул на Ирвуда, — отродье убийцы. Командир гвардии даже не посмотрел в сторону Ирвуда. Он обратился к одному из своих людей: — Этого — в городской приют. Через чёрный ход. Затем он повернулся и направился к двери, за которой находился Вайрэк.
Дверь комнаты открылась. — Юный лорд, — сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. — За вами прибыли. Лорд Крэйн ожидает.
Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец — в таком же тёмно-зелёном плаще — тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.
На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. Вайрэк ожидал увидеть в глазах оборванца страх или ненависть, но увидел лишь холодное, недетское спокойствие. Взгляд, который не спрашивал «почему?», а лишь оценивал и запоминал.
А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с серыми глазами, похожими на два осколка льда. В их глубине не было ничего — ни горя, ни злости. Только абсолютная, звенящая пустота.
Их уже развели в разные стороны. Вайрэка — к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда — к чёрному ходу, ведущему на задний двор.
И в тот самый миг, когда Вайрэк смотрел в глаза мальчишки, которого уводили, как скот, с городской площади донёсся усиленный рупором голос глашатая:
— Слушайте все! По воле Короля и Королевского Совета, на рассвете свершится правосудие! Убийца лорда и леди Алари будет повешен!..
Голос эхом отражался от каменных стен казармы. Вайрэк смотрел в глаза оборванца, отца которого должны были казнить за преступление, сломавшее его собственную жизнь, и не чувствовал ничего. Абсолютно ничего.
Глава 4. Закон Сильных
Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Он сидел на краю упругого сиденья из тёмно-синего бархата, не смея прислониться к спинке. Пальцы до боли впились в колени, а взгляд метался от резной ручки двери к непроницаемому лицу лорда Крэйна, как у птицы, ищущей выход из клетки. Напротив него, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.
— Мне искренне жаль, мальчик, — начал он. Голос его, глубокий и вкрадчивый, обволакивал, как бархат. Но взгляд его темно-коричневых глаз был тверд и смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за его плечом ненавистный призрак Гарэта Алари.
— Твой отец, лорд Гарэт… он был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, мысль была холодной и острой, как заточка: «Даже сломленный, порода видна. Та же алариевская спесь в глазах. Пока этот щенок жив, их проклятый герб не сотрется из памяти королевства. Нужно вырвать их с корнем, даже если корень еще так мал».
— Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Он был мне добрым другом.
«Ложь». Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Он помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн — это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру». Он молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.
— Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, — продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. — Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом — твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.
Он говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Он не мог говорить. Он не хотел говорить с этим человеком.
Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями — повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей.
Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Воздух пах резким, чужим ароматом каких-то заморских масел. Слуги двигались бесшумно; в их взглядах, скользивших по нему, было не сочувствие, а жадное любопытство, как к диковинке, выставленной на обозрение. Даже массивные каменные медведи, стоявшие в нишах, казалось, смотрели на него не как на гостя, а как на добычу, принесенную в их логово.
Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав его из оцепенения. — …за гнусное убийство лорда Гарэта и леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теродрина Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!
«Корбин Фенрис». Имя, которое он слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Оно стало клеймом. Приговором. Слова глашатая ударили набатом. Казнь. Публичная. Сейчас. Воздух вдруг стал ледяным и вылетел из лёгких. Земля качнулась под ногами, а гул толпы на мгновение стих, сменившись шумом крови в ушах.
— Шевелись, отродье, — стражник грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.
Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Он слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.
— Говорят, его даже не пытали толком, — басил какой-то ремесленник своему соседу. — Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.
— Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого лорда Алари? Но кого это волнует... Главное — зрелище!
Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли — они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.
Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как его прочь от площади, в сторону серых стен, видневшихся в конце улицы. Ирвуд не сопротивлялся. Внутри него раскинулась ледяная тундра — пустая и белая. Он потерял всё. А значит, ему больше нечего бподготовка к ярмарке.
И в этот момент Ирвуд понял. Его взгляд выцепил из толпы торговку пирожками, которая, не отрываясь от зрелища, ловко протягивала сдачу покупателю. Для неё, как и для всех остальных, это было лишь представление между делом. А человек, которого он считал отцом, был в нём главным реквизитом. Его смерть была нужна не для справедливости, а чтобы успокоить знать и напугать трущобы. Ирвуд видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.
Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Он пришёл сам. В руках он держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» — и от этого казался чудовищной ложью.
— Ты должен поесть, мальчик, — его голос был тихим, почти интимным. — Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Он поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. — Я обо всём позаботился, — начал он. — Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.
