Выживает сильнейший. Таков закон. Аристократ оказался слаб. Значит, его место — в той яме. Но... он не был слаб. Не до конца. Он был глуп, наивен, но в нём была сталь. Ирвуд это видел. И эта сталь, заточенная правильно, могла стать хорошим клинком. Его клинком.
На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту... «Прах Древних...» — беззвучно выругался он, резко садясь на наре... Решение, принятое против воли... было окончательным. Придётся лезть.
Холод, голод и темнота начали смешиваться в один бесконечный кошмар. Он проваливался в тревожное забытьё, и ему начало казаться, что он слышит шёпот из-за двери. Померещился запах хлеба. Он с трудом открыл глаза и увидел, как на пол упал тёмный кусочек. Надежда обожгла его, но тени в углу метнулись быстрее. Крысы. Он снова закрыл глаза. Галлюцинация. Даже его бред издевался над ним. Эта последняя насмешка сломила его окончательно.
Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Он не пытался встать. Он просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.
«Вот так, — с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. — Проще надо быть. Сразу бы понял».
Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.
Он остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Он пытался свернуться в комок, прижать колени к груди, но мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.
«Всё кончено, — пронеслось в его голове, и мысль была такой спокойной, такой окончательной, лишённой даже тени борьбы. — Я здесь умру. Замёрзну, как собака в канаве. И никто даже не узнает».
Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.
— Чтоб вы сгнили! Все вы!
И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.
Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. Дрожь в его теле мгновенно прекратилась, сменившись странной, звенящей неподвижностью. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.
Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, повисли хрустальными кинжалами. Камни стен и пола побелели, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.
Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. И от его неподвижного тела, от его тонкой, серой робы, начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри него, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг него, там, где он касался камня, медленно, очень медленно, начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.
Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.
Именно в этой пустоте он услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.
— Эй. Аристократ.
Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.
Вайрэк смотрел на тёмные кусочки на полу. Желудок свело голодным спазмом, но он не двигался, глядя на решётку, за которой скрылся Ирвуд.
— Зачем? — прохрипел он, его голос был едва слышен, как шорох сухого листа. «Почему он это делает? Что ему нужно? Он, сын убийцы... спасает меня?»
— Потому что мёртвый аристократ бесполезен, — донёсся из-за двери всё тот же ровный, холодный шёпот.
— Я... я не могу... — прошептал Вайрэк, чувствуя, как по щекам текут горячие, злые слёзы.
Пауза. Ирвуд смотрел на эту дрожащую, сломленную фигуру, и холодный расчёт в его голове принял окончательную форму. Жалость бесполезна. Страх бесполесен. Но есть один рычаг, который работает всегда. Гордость. Голос Ирвуда изменился. В нём не было жалости, но появилась странная, жёсткая нота, похожая на лязг стали.
— Можешь. Ты же наследник Алари. Они не плачут. Они дерутся.
Эти слова ударили Вайрэка, как пощёчина. Не как оскорбление, а как напоминание. Он, наследник великого Дома, лежал здесь, в грязи, готовый сдаться. А сын убийцы, оборванец из трущоб, говорил ему о чести. Унижение, смешанное с благодарностью, обожгло его изнутри.
Собрав последние силы, он пополз по ледяному полу. Дрожащими, непослушными пальцами он нащупал в темноте твёрдые, шершавые кусочки хлеба. Он поднёс один ко рту. Грубый, чёрствый, размокший от сырости хлеб показался ему вкуснее любого пирожного. Он ел медленно, давясь, и с каждым проглоченным куском чувствовал, как в его замёрзшем теле зарождается слабый, едва заметный прилив тепла.
Он был не один. Там, за дверью, у него был единственный, пусть и странный, союзник. И этого было достаточно, чтобы продолжать драться.
Когда лязгнул засов, звук показался оглушительно громким в мёртвой тишине подвала. Дверь карцера со скрипом отворилась, впуская в темноту тусклый, серый прямоугольник утреннего света и грузный силуэт надзирателя. Вайрэк не пошевелился. Он лежал на боку, глядя на вошедшего без всякого выражения.
— На выход, отродье, — прохрипел надзиратель. — Исправление окончено.
Сильные руки грубо подняли его на ноги. Тело было чужим, деревянным, оно почти не слушалось. Его тонкая роба, насквозь промокшая талой водой, липла к коже, а от открытой двери карцера за спиной всё ещё веяло неестественным, могильным холодом. Каждый шаг по каменному коридору вверх, к жизни, отдавался тупой, ноющей болью в рёбрах и гудел в разбитой голове. Но он шёл. Медленно, но ровно, не спотыкаясь. Его спина была прямой.
Когда его втолкнули в общую спальню, утренний хаос, наполнявший огромное помещение, на мгновение захлебнулся и стих. Гул сотен голосов, скрип нар, шарканье ног — всё оборвалось на полуслове. Десятки пар глаз — любопытных, насмешливых, враждебных — устремились на него. Дети расступались, образуя перед ним пустой коридор. Кто-то отводил взгляд, кто-то, наоборот, жадно ловил каждое его движение, приоткрыв рот. Их привычный утренний гомон стих, сменившись напряжённым перешёптыванием, которое обрывалось, стоило ему приблизиться. Он вернулся. Не сломленный, не плачущий. Другой.
Вайрэк не обращал на них внимания. Он шёл через этот живой коридор к своей наре у окна, и каждый его шаг был медленным, выверенным, полным ледяного, обретённого в темноте карцера контроля. Ни один мускул не дрогнул на его лице, спина оставалась прямой, несмотря на боль. Его взгляд, встретился со взглядом Щуплого. Тот сперва оскалился, но тут же дрогнул, и его глаза забегали — он словно не узнавал того, кого считал сломленным.
Он подошёл к двухъярусной наре. Его нижняя койка была пуста, нетронута, словно её хранили для него. Подняв голову кверху, он увидел, как наверху, на спине, закинув руки за голову, лежал Ирвуд. Он не спал. Его светло-карие глаза смотрели в потолок, но Вайрэк чувствовал, что всё это время он наблюдал за ним. Это был молчаливый знак. Место сохранили.
Вайрэк опустился на свой тюфяк, прислонившись спиной к холодной стене. Он не чувствовал облегчения. Он не чувствовал благодарности. Эти тёплые, мягкие чувства сгорели в ледяной воде карцера. В его голове, работавшей теперь с пугающей, холодной ясностью, шёл беззвучный расчёт.
«Он помог мне. Дважды. Сначала отогнал шакалов. Потом принёс хлеб. Зачем? Это не жалость. Жалость — удел слабых, а он не слаб. Это был ход в его игре. Рискованный ход. Он поставил на меня, когда все остальные считали меня проигравшим».
Мысли были холодными и безжизненными, как камень карцера, в котором он лежал. Они были лишены детской наивности, пропитаны логикой, которой научил его отец.
«Он рискнул ради меня, — продолжал внутренний голос. — А значит, был открыт счёт. Дом Алари не остаётся в долгу. Никогда. Этот долг чести нужно вернуть. Не из дружбы. А для того, чтобы счёт был чист, и никто не мог сказать, что наследник Великого Дома обязан чем-то сыну убийцы».
Он закрыл глаза, отгораживаясь от шума спальни. Пустота внутри никуда не делась, но теперь в ней появился стержень. Холодный и прямой, как клинок. Не дружбы. Долга.
Утро после завтрака было самым напряжённым временем в приюте. Это было время ожидания, тягучее и холодное, как болотная вода. Приют был разделён на два крыла — мужское и женское, каждое со своей огромной общей спальней. Но все пути сходились в центре: в общей столовой, в учебных комнатах и, что самое страшное, в длинном главном коридоре, где располагались комнаты администрации. Именно сюда, выйдя из столовой, стекались два потока — мальчики и девочки, — сливаясь в единую, гудящую толпу. Они сбивались в тревожные, перешёптывающиеся группы, но их шёпот был нервным и прерывистым. Большинство молчало, вжимаясь в стены, стараясь не встречаться взглядами, словно боясь прочитать в чужих глазах свой собственный приговор. Их взгляды были прикованы к одной точке — грубой, неотёсанной доске объявлений у кабинета смотрителей, на которой пока висел лишь пожелтевший от времени Устав приюта.
И вот он появился. Надзиратель с кулаками, похожими на два серых булыжника,вышел из караульного помещения. Он двигался с ленцой сытого хищника, которому некуда спешить. Его шаги по каменному полу были медленными, тяжёлыми, и каждый удар его подбитых железом сапог отдавался в наступившей тишине, как удар похоронного колокола. Он держал в руке молоток и грязный, засаленный лист пергамента. Гул в коридоре мгновенно стих, сменившись вязкой, звенящей пустотой, в которой было слышно лишь чьё-то сдавленное дыхание. Сотни пар глаз следили за каждым его движением. Он не торопился, наслаждаясь своей минутной, но абсолютной властью над этим морем испуганных детских душ. Надзиратель подошёл к доске объявлений. Не обращая внимания на уже висевший там пожелтевший Устав, он развернул свой грязный лист и одним точным, жестоким ударом прибил его рядом.
Это был «седмичный список на исправительные работы». Обычный кусок дешёвого пергамента, уже начавший скручиваться от сырости, заляпанный чернильными кляксами и отпечатками жирных пальцев. Имена были выведены корявым, пляшущим почерком, словно их писал пьяный палач. Но для детей приюта этот лист был страшнее любого топора. Попасть в него означало на целую седьмицу отправиться в ад. Это была седмица унижений, непосильного труда и гарантированных побоев от надзирателей, которые не упускали случая сорвать злость на беззащитных.
Как только надзиратель, бросив на толпу презрительный взгляд, отошёл от доски, тишина взорвалась. Толпа с отчаянным, звериным рёвом хлынула к списку. Это был хаос в чистом виде. Дети, толкаясь и отпихивая друг друга, карабкаясь по спинам, пытаясь пробиться вперёд. Воздух наполнился криками, плачем, руганью и звуком ударов тел о каменные стены.
— Посмотри, умоляю! Есть я там? — всхлипывал маленький мальчик, дёргая за рукав старшего, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— За что опять?! Я же только на прошлой седмице… — доносился полный отчаяния, срывающийся голос.
— Пронесло… хвала Первым… — выдыхал кто-то с облегчением, выныривая из давки с бледным, но счастливым лицом, и тут же спешил убраться подальше, боясь, что судьба передумает. Одна девочка, увидев своё имя, тихо ойкнула и без чувств осела на пол, но в общей давке этого никто даже не заметил.
В этом хаосе родилась новая, временная иерархия. Те немногие, кто умел читать, на несколько минут становились королями, судьями и палачами одновременно. Их окружала плотная толпа неграмотных, умоляющих, угрожающих, пытающихся подкупить их жалкими крохами своего хлеба, чтобы узнать свою судьбу. Информация стала самой твёрдой и самой жестокой валютой в этом мире страха.
Вайрэк стоял в стороне, прислонившись к холодной стене коридора, и с отстранённым, почти научным любопытством наблюдал за этим бурлящим котлом человеческого страха. Он не пытался пробиться к доске. Ему было всё равно, есть там его имя или нет. Карцер научил его одной простой истине: сопротивление бесполезно. Наказание придёт, когда решит система, и твои желания не имеют никакого значения.
Его взгляд скользил по толпе, выхватывая детали с холодной точностью. Вот Щуплый, который, в отличие от остальных, не лез в самую давку. Он стоял чуть поодаль, и к нему, как к оракулу, подбегали его приспешники, чтобы узнать свою судьбу. Щуплый щурился, с трудом разбирая корявые буквы, а затем либо милостиво кивал, либо злорадно ухмылялся, вынося свой вердикт. Это было жалкое, но наглядное проявление власти.
И тут Вайрэк увидел его. Ирвуда.
Тот, кто ещё вчера казался ему безмолвным хозяином этого места, хищником, державшим в страхе всю спальню, сейчас выглядел иначе. От его обычной ленивой уверенности не осталось и следа. Он стоял, напрягшись, как сжатая пружина, а каждое его движение стало резким, дёрганым. Он пытался пробиться к списку, но его, как и всех остальных, отталкивали и отпихивали. Он заглядывал через плечи, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в мешанине тел и голов. Эта физическая борьба, казалось, была не той стихией, где его хищная натура давала преимущество.
На мгновение ему удалось прорваться ближе. Он вперился взглядом в засаленный пергамент, и Вайрэк увидел, как его лицо исказилось от бессильного напряжения.
На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту... «Прах Древних...» — беззвучно выругался он, резко садясь на наре... Решение, принятое против воли... было окончательным. Придётся лезть.
Холод, голод и темнота начали смешиваться в один бесконечный кошмар. Он проваливался в тревожное забытьё, и ему начало казаться, что он слышит шёпот из-за двери. Померещился запах хлеба. Он с трудом открыл глаза и увидел, как на пол упал тёмный кусочек. Надежда обожгла его, но тени в углу метнулись быстрее. Крысы. Он снова закрыл глаза. Галлюцинация. Даже его бред издевался над ним. Эта последняя насмешка сломила его окончательно.
Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Он не пытался встать. Он просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.
«Вот так, — с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. — Проще надо быть. Сразу бы понял».
Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.
Он остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Он пытался свернуться в комок, прижать колени к груди, но мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.
«Всё кончено, — пронеслось в его голове, и мысль была такой спокойной, такой окончательной, лишённой даже тени борьбы. — Я здесь умру. Замёрзну, как собака в канаве. И никто даже не узнает».
Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.
— Чтоб вы сгнили! Все вы!
И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.
Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. Дрожь в его теле мгновенно прекратилась, сменившись странной, звенящей неподвижностью. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.
Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, повисли хрустальными кинжалами. Камни стен и пола побелели, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.
Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. И от его неподвижного тела, от его тонкой, серой робы, начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри него, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг него, там, где он касался камня, медленно, очень медленно, начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.
Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.
Именно в этой пустоте он услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.
— Эй. Аристократ.
Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.
Вайрэк смотрел на тёмные кусочки на полу. Желудок свело голодным спазмом, но он не двигался, глядя на решётку, за которой скрылся Ирвуд.
— Зачем? — прохрипел он, его голос был едва слышен, как шорох сухого листа. «Почему он это делает? Что ему нужно? Он, сын убийцы... спасает меня?»
— Потому что мёртвый аристократ бесполезен, — донёсся из-за двери всё тот же ровный, холодный шёпот.
— Я... я не могу... — прошептал Вайрэк, чувствуя, как по щекам текут горячие, злые слёзы.
Пауза. Ирвуд смотрел на эту дрожащую, сломленную фигуру, и холодный расчёт в его голове принял окончательную форму. Жалость бесполезна. Страх бесполесен. Но есть один рычаг, который работает всегда. Гордость. Голос Ирвуда изменился. В нём не было жалости, но появилась странная, жёсткая нота, похожая на лязг стали.
— Можешь. Ты же наследник Алари. Они не плачут. Они дерутся.
Эти слова ударили Вайрэка, как пощёчина. Не как оскорбление, а как напоминание. Он, наследник великого Дома, лежал здесь, в грязи, готовый сдаться. А сын убийцы, оборванец из трущоб, говорил ему о чести. Унижение, смешанное с благодарностью, обожгло его изнутри.
Собрав последние силы, он пополз по ледяному полу. Дрожащими, непослушными пальцами он нащупал в темноте твёрдые, шершавые кусочки хлеба. Он поднёс один ко рту. Грубый, чёрствый, размокший от сырости хлеб показался ему вкуснее любого пирожного. Он ел медленно, давясь, и с каждым проглоченным куском чувствовал, как в его замёрзшем теле зарождается слабый, едва заметный прилив тепла.
Он был не один. Там, за дверью, у него был единственный, пусть и странный, союзник. И этого было достаточно, чтобы продолжать драться.
Глава 9. Долг Чести
Когда лязгнул засов, звук показался оглушительно громким в мёртвой тишине подвала. Дверь карцера со скрипом отворилась, впуская в темноту тусклый, серый прямоугольник утреннего света и грузный силуэт надзирателя. Вайрэк не пошевелился. Он лежал на боку, глядя на вошедшего без всякого выражения.
— На выход, отродье, — прохрипел надзиратель. — Исправление окончено.
Сильные руки грубо подняли его на ноги. Тело было чужим, деревянным, оно почти не слушалось. Его тонкая роба, насквозь промокшая талой водой, липла к коже, а от открытой двери карцера за спиной всё ещё веяло неестественным, могильным холодом. Каждый шаг по каменному коридору вверх, к жизни, отдавался тупой, ноющей болью в рёбрах и гудел в разбитой голове. Но он шёл. Медленно, но ровно, не спотыкаясь. Его спина была прямой.
Когда его втолкнули в общую спальню, утренний хаос, наполнявший огромное помещение, на мгновение захлебнулся и стих. Гул сотен голосов, скрип нар, шарканье ног — всё оборвалось на полуслове. Десятки пар глаз — любопытных, насмешливых, враждебных — устремились на него. Дети расступались, образуя перед ним пустой коридор. Кто-то отводил взгляд, кто-то, наоборот, жадно ловил каждое его движение, приоткрыв рот. Их привычный утренний гомон стих, сменившись напряжённым перешёптыванием, которое обрывалось, стоило ему приблизиться. Он вернулся. Не сломленный, не плачущий. Другой.
Вайрэк не обращал на них внимания. Он шёл через этот живой коридор к своей наре у окна, и каждый его шаг был медленным, выверенным, полным ледяного, обретённого в темноте карцера контроля. Ни один мускул не дрогнул на его лице, спина оставалась прямой, несмотря на боль. Его взгляд, встретился со взглядом Щуплого. Тот сперва оскалился, но тут же дрогнул, и его глаза забегали — он словно не узнавал того, кого считал сломленным.
Он подошёл к двухъярусной наре. Его нижняя койка была пуста, нетронута, словно её хранили для него. Подняв голову кверху, он увидел, как наверху, на спине, закинув руки за голову, лежал Ирвуд. Он не спал. Его светло-карие глаза смотрели в потолок, но Вайрэк чувствовал, что всё это время он наблюдал за ним. Это был молчаливый знак. Место сохранили.
Вайрэк опустился на свой тюфяк, прислонившись спиной к холодной стене. Он не чувствовал облегчения. Он не чувствовал благодарности. Эти тёплые, мягкие чувства сгорели в ледяной воде карцера. В его голове, работавшей теперь с пугающей, холодной ясностью, шёл беззвучный расчёт.
«Он помог мне. Дважды. Сначала отогнал шакалов. Потом принёс хлеб. Зачем? Это не жалость. Жалость — удел слабых, а он не слаб. Это был ход в его игре. Рискованный ход. Он поставил на меня, когда все остальные считали меня проигравшим».
Мысли были холодными и безжизненными, как камень карцера, в котором он лежал. Они были лишены детской наивности, пропитаны логикой, которой научил его отец.
«Он рискнул ради меня, — продолжал внутренний голос. — А значит, был открыт счёт. Дом Алари не остаётся в долгу. Никогда. Этот долг чести нужно вернуть. Не из дружбы. А для того, чтобы счёт был чист, и никто не мог сказать, что наследник Великого Дома обязан чем-то сыну убийцы».
Он закрыл глаза, отгораживаясь от шума спальни. Пустота внутри никуда не делась, но теперь в ней появился стержень. Холодный и прямой, как клинок. Не дружбы. Долга.
Утро после завтрака было самым напряжённым временем в приюте. Это было время ожидания, тягучее и холодное, как болотная вода. Приют был разделён на два крыла — мужское и женское, каждое со своей огромной общей спальней. Но все пути сходились в центре: в общей столовой, в учебных комнатах и, что самое страшное, в длинном главном коридоре, где располагались комнаты администрации. Именно сюда, выйдя из столовой, стекались два потока — мальчики и девочки, — сливаясь в единую, гудящую толпу. Они сбивались в тревожные, перешёптывающиеся группы, но их шёпот был нервным и прерывистым. Большинство молчало, вжимаясь в стены, стараясь не встречаться взглядами, словно боясь прочитать в чужих глазах свой собственный приговор. Их взгляды были прикованы к одной точке — грубой, неотёсанной доске объявлений у кабинета смотрителей, на которой пока висел лишь пожелтевший от времени Устав приюта.
И вот он появился. Надзиратель с кулаками, похожими на два серых булыжника,вышел из караульного помещения. Он двигался с ленцой сытого хищника, которому некуда спешить. Его шаги по каменному полу были медленными, тяжёлыми, и каждый удар его подбитых железом сапог отдавался в наступившей тишине, как удар похоронного колокола. Он держал в руке молоток и грязный, засаленный лист пергамента. Гул в коридоре мгновенно стих, сменившись вязкой, звенящей пустотой, в которой было слышно лишь чьё-то сдавленное дыхание. Сотни пар глаз следили за каждым его движением. Он не торопился, наслаждаясь своей минутной, но абсолютной властью над этим морем испуганных детских душ. Надзиратель подошёл к доске объявлений. Не обращая внимания на уже висевший там пожелтевший Устав, он развернул свой грязный лист и одним точным, жестоким ударом прибил его рядом.
Это был «седмичный список на исправительные работы». Обычный кусок дешёвого пергамента, уже начавший скручиваться от сырости, заляпанный чернильными кляксами и отпечатками жирных пальцев. Имена были выведены корявым, пляшущим почерком, словно их писал пьяный палач. Но для детей приюта этот лист был страшнее любого топора. Попасть в него означало на целую седьмицу отправиться в ад. Это была седмица унижений, непосильного труда и гарантированных побоев от надзирателей, которые не упускали случая сорвать злость на беззащитных.
Как только надзиратель, бросив на толпу презрительный взгляд, отошёл от доски, тишина взорвалась. Толпа с отчаянным, звериным рёвом хлынула к списку. Это был хаос в чистом виде. Дети, толкаясь и отпихивая друг друга, карабкаясь по спинам, пытаясь пробиться вперёд. Воздух наполнился криками, плачем, руганью и звуком ударов тел о каменные стены.
— Посмотри, умоляю! Есть я там? — всхлипывал маленький мальчик, дёргая за рукав старшего, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— За что опять?! Я же только на прошлой седмице… — доносился полный отчаяния, срывающийся голос.
— Пронесло… хвала Первым… — выдыхал кто-то с облегчением, выныривая из давки с бледным, но счастливым лицом, и тут же спешил убраться подальше, боясь, что судьба передумает. Одна девочка, увидев своё имя, тихо ойкнула и без чувств осела на пол, но в общей давке этого никто даже не заметил.
В этом хаосе родилась новая, временная иерархия. Те немногие, кто умел читать, на несколько минут становились королями, судьями и палачами одновременно. Их окружала плотная толпа неграмотных, умоляющих, угрожающих, пытающихся подкупить их жалкими крохами своего хлеба, чтобы узнать свою судьбу. Информация стала самой твёрдой и самой жестокой валютой в этом мире страха.
Вайрэк стоял в стороне, прислонившись к холодной стене коридора, и с отстранённым, почти научным любопытством наблюдал за этим бурлящим котлом человеческого страха. Он не пытался пробиться к доске. Ему было всё равно, есть там его имя или нет. Карцер научил его одной простой истине: сопротивление бесполезно. Наказание придёт, когда решит система, и твои желания не имеют никакого значения.
Его взгляд скользил по толпе, выхватывая детали с холодной точностью. Вот Щуплый, который, в отличие от остальных, не лез в самую давку. Он стоял чуть поодаль, и к нему, как к оракулу, подбегали его приспешники, чтобы узнать свою судьбу. Щуплый щурился, с трудом разбирая корявые буквы, а затем либо милостиво кивал, либо злорадно ухмылялся, вынося свой вердикт. Это было жалкое, но наглядное проявление власти.
И тут Вайрэк увидел его. Ирвуда.
Тот, кто ещё вчера казался ему безмолвным хозяином этого места, хищником, державшим в страхе всю спальню, сейчас выглядел иначе. От его обычной ленивой уверенности не осталось и следа. Он стоял, напрягшись, как сжатая пружина, а каждое его движение стало резким, дёрганым. Он пытался пробиться к списку, но его, как и всех остальных, отталкивали и отпихивали. Он заглядывал через плечи, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в мешанине тел и голов. Эта физическая борьба, казалось, была не той стихией, где его хищная натура давала преимущество.
На мгновение ему удалось прорваться ближе. Он вперился взглядом в засаленный пергамент, и Вайрэк увидел, как его лицо исказилось от бессильного напряжения.
