Он смотрел на буквы, как на враждебные, непонятные символы. Как дикий зверь, который смотрит на тонкую, почти невидимую паутину, но инстинктивно чувствует, что она прочнее любой решётки. Он дёрнул за рукав одного из старших мальчишек, который только что с облегчением отошёл от доски.
— Там есть Фенрис? — прорычал он, и в его голосе слышались непривычные нотки паники, которые он тщетно пытался скрыть за грубостью.
Старший, упиваясь своей минутной властью над тем, кого обычно боялся, лишь презрительно хмыкнул и оттолкнул его.
— Отвали, дикарь. Сам смотри.
И в этот момент Вайрэка пронзило озарение. Холодное, ясное и пьянящее, как глоток ледяного вина.
«Он не может. Он не может прочитать. Вся его сила, вся его хитрость, вся его звериная власть над этой стаей… всё это разбивается о простой лист бумаги. Он слеп перед этими буквами. А я — зрячий».
Это было не сочувствие. Жалость была тёплым, мягким чувством, а то, что почувствовал Вайрэк, было твёрдым и острым, как сталь. Это было чувство превосходства, чистое и незамутнённое. Внезапно вся расстановка сил в их молчаливой партии перевернулась. Ирвуд спас его в мире грубой силы, где Вайрэк был слаб. Но здесь, в мире знаков и знаний, в мире, где правит информация, Ирвуд был беспомощным щенком.
«Долг чести…» — мысль вернулась, но теперь она звучала иначе. Не как бремя, а как возможность. Он нашёл способ вернуть долг. И вернуть его не как проситель, не как спасённый, а с позиции силы, утвердив своё истинное, аристократическое превосходство. Он мог дать Ирвуду то, чего тот не мог взять сам. Знание.
Ирвуд был заперт. Не в карцере, а в клетке собственной неграмотности, и это было унизительнее любой пытки. Его кулаки сжались так, что побелели костяшки. Он видел, как Щуплый, ухмыляясь, что-то шепчет своей банде, глядя на список. Они знали. А он — нет. Эта неизвестность была пыткой, и он чувствовал, как теряет контроль.
И в этот момент из толпы, словно фигура на шахматной доске, вышел аристократ.
Вайрэк двигался медленно, но уверенно. Он не смотрел на Ирвуда. Он не предлагал помощь. Вайрэк шёл прямо к доске объявлений, и в каждом его шаге читалось холодное, осознанное превосходство. Это был его ход. Безмолвный, элегантный и жестокий в своей простоте.
Ирвуд всё понял в одно мгновение. Его уличный, хищный ум просчитал ситуацию с ледяной ясностью. «Аристократ платит. Его оружие — буквы. Моё — страх. Чтобы он прочёл, я должен заставить их бояться. Справедливо».
Словно прочитав его мысли, Щуплый и его банда, как стая шакалов, почуявшая вызов, начали двигаться наперерез Вайрэку, собираясь отрезать ему путь к доске. Их движение было демонстративным, рассчитанным на то, чтобы унизить новичка и одновременно показать Ирвуду, кто здесь всё ещё хозяин.
Но на их пути, как внезапно выросшая из каменного пола скала, встал Ирвуд.
Он не сказал ни слова. Он не выставил кулаки. Он просто стоял и смотрел на Щуплого. Прямо. Не мигая. И в этом взгляде, холодном и пустом, не было ни страха, ни ненависти. Только констатация факта: «Ты не пройдёшь».
Щуплый замер. Он посмотрел в эти светло-карие, ничего не выражающие глаза и увидел в них не мальчишку, а что-то древнее, твёрдое и абсолютно безжалостное. Он увидел в них свою собственную трусость. Секунду они стояли так, в звенящей тишине, и вся толпа, затаив дыхание, наблюдала за этой битвой взглядов. Щуплый сглотнул. Он отступил.
Путь был свободен.
Вайрэк, не обращая внимания на замершую стаю, подошёл к списку. Дети расступались перед ним, но теперь в их взглядах был не только страх, но и удивление. Он спокойно, с той лёгкостью, которая была у него в крови, пробежал глазами по корявым строчкам. Его взгляд не метался в панике, как у других; он читал методично, строка за строкой, словно изучал скучный отчет. Он нашёл то, что искал.
Он повернулся к Ирвуду.
— Ты там есть, — произнёс он тихо, его голос был ровным и деловым.
Ирвуд кивнул, его лицо было непроницаемым.
— За что?
— «За систематическое невыполнение учебных заданий по грамоте», — без всякого выражения процитировал Вайрэк.
Обмен состоялся. Долг был уплачен.
Ирвуд сжал кулаки. Внезапная тишина, нарушившая утренний хаос, привлекла внимание. Из своей каморки вышел Смотритель Брок — тот самый сухопарый мужчина в заношенном сюртуке, что принимал Ирвуда в первый день. Он окинул замершую толпу брезгливым взглядом, который остановился на Ирвуде. Смотритель подошёл к доске, демонстративно пробежал по ней пальцем, словно сверяясь, и его губы скривились в тонкой, злой усмешке.
— Фенрис, — прошипел он. — Первый в списке. Какая удача.
Он не стал кричать. Вместо этого он медленно, с наслаждением, сунул руку в оттопыренный карман своего потёртого сюртука и извлёк небольшой медный колокольчик с потемневшей от времени деревянной ручкой. Резкий, пронзительный звон прорезал напряжённую тишину. Почти сразу из боковой двери, ведущей в караульное помещение, появились двое надзирателей. И только тогда Смотритель, дождавшись появления своих цепных псов, медленно поднял руку и указал на Ирвуда своим тонким, костлявым пальцем. Надзиратели без слов двинулись к цели. Они грубо схватили Ирвуда за плечи. Толпа расступилась перед ними, но теперь иначе. Дети смотрели на Ирвуда не со злорадством, а со странной смесью страха и уважения. Он проиграл системе, но выиграл свою войну.
Перед тем как его силуэт скрылся в тёмном проёме коридора, он обернулся и бросил на Вайрэка один-единственный, долгий, непроницаемый взгляд. В нём не было ни благодарности, ни злости. Только что-то другое, чего Вайрэк не смог прочитать.
А потом он исчез. И Вайрэк остался один посреди враждебной толпы. Без своего защитника.
Вечер опустился на спальню не как покой, а как приговор. Тусклый свет коптящих факелов из коридора едва пробивался в огромное помещение, выхватывая из мрака ряды нар и тени, которые казались живыми и враждебными. С уходом Ирвуда из спальни будто выпустили воздух. Ушла та невидимая, давящая сила, что сдерживала стаю, и первобытный закон приюта, закон шакалов, снова вступал в свои права.
Вайрэк сидел на своей нижней наре, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. Он не пытался лечь. Он ждал. Он чувствовал, как изменилась атмосфера. Шёпот стал громче, смех — наглее, и в нём слышались новые, торжествующие нотки. И все эти звуки, казалось, были направлены на него, сплетаясь в невидимую сеть, которая медленно сжималась.
Он не ошибся.
Щуплый и его банда поднялись со своих мест. Они не торопились. Их движения были медленными, с ленивой, хищной грацией хищников, которые знают, что жертве некуда бежать. Они подошли и окружили его нару, образуя плотное, удушающее кольцо. Другие дети, заметив это, мгновенно затихли. Но они не смотрели. Они отворачивались, утыкались в свои тюфяки, делая вид, что спят или заняты чем-то важным. Их молчание было оглушительным. Оно было предательством, последним гвоздём в крышку его гроба. Вайрэк был один. Окончательно.
Он поднял голову и посмотрел на Щуплого. В его взгляде не было страха. Только холодная, бессильная ярость, застывшая, как лёд в глубине колодца. Он не будет плакать. Он не будет просить пощады. Наследники Дома Алари не унижаются перед падалью.
Щуплый не торопился. Он медленно обошёл нару, оглядывая Вайрэка, как диковинку. На его крысином лице играла злорадная ухмылка — он смаковал абсолютное бессилие своей жертвы. Он присел на корточки, его крысиное лицо оказалось прямо перед лицом Вайрэка.
— Ну что, аристократ? — прошипел он, и от него пахло кислой кашей и гнилыми зубами. — Твой дикарь ушёл надолго. Целую седьмицу будет в дерьме ковыряться. Теперь ты наш. И если ты снова вздумаешь махать своей палкой... — он наклонился к самому уху Вайрэка, его шёпот стал ядовитым и вкрадчивым, — ...ты вернёшься в карцер. Только на этот раз мы позаботимся, чтобы ты оттуда уже не вышел. Живым.
Вайрэк молчал, глядя сквозь него. Он попал в ловушку. Идеальную, безвыходную. Он не мог драться — его либо убьют здесь, либо сломают в карцере. Он не мог просить помощи — её не было. Он был вынужден подчиниться. Стать их игрушкой, их рабом, их вещью.
«Я попал в ловушку», — пронеслась в его голове ясная, холодная мысль. Это был конец.
И тут же, сквозь горячую волну унижения, пробился лёд. Это была уже не паника и не отчаяние. Это была мысль, пришедшая с холодной, звенящей и пугающе успокаивающей ясностью.
«Да. И я сам себя в неё загнал. Моя честь. Мой долг. Это была слабость, которую они использовали против меня. Я помог дикарю, и что получил взамен? Одиночество. Я сражался, как учили, и что получил? Карцер. В этом мире нет чести. Есть только сила. Они это знают. Щуплый это знает. Даже этот дикарь это знает — он использовал меня и бросил. Теперь я один. И у меня остался только один закон. Закон стаи. Либо ты ешь, либо тебя съедят. Никаких правил. Никакой чести. Только выживание. И месть».
Новая жизнь пахла кислой кашей и сырой, непросыхающей соломой. Она звучала скрежетом деревянных ложек по глиняным мискам и глухим, безразличным стуком надзирательских дубинок по дверям. Она была на вкус как чёрствый хлеб, который ты не ешь, и как собственная кровь, которую ты сглатываешь, чтобы не доставить им удовольствия.
Время еды утратило вкус и запах, превратившись для Вайрэка в безмолвную последовательность движений. Он больше не смотрел на Щуплого, не ждал его прихода. Как только на стол ставили миску с серой, клейкой массой и ломоть хлеба, он молча, механическим движением отодвигал от себя хлеб. Через мгновение из-за спины протягивалась грязная рука и забирала его. Без слов. Без угроз. Это стало порядком вещей, таким же незыблемым, как утренний звон колокола.
Он ел кашу. Медленно, проталкивая в горло безвкусную, тёплую жижу. Во рту не было ни вкуса, ни слюны — только ощущение клейкой массы, которую нужно было переместить из миски в желудок. Вайрэк просто заправлял тело топливом, как слуги заправляли маслом лампы в его старом доме. Его собственный разум, оглушённый горем, молчал.
«Смотреть. Запоминать. Мелочи важны. Они заплатят. Каждый».
После еды начиналась работа. Его, как «чистенького», определили на самую грязную работу — мытьё полов в спальне и столовой. Ему в руки совали тяжёлое деревянное ведро и грязную, вонючую тряпку. Он мыл. Медленно, но тщательно. Каждый его взмах тряпкой был выверенным, экономным движением. Вайрэк не позволял себе ни одного лишнего движения. Каждый взмах тряпкой был выверенным и экономным, словно он не оттирал грязь с пола, а исполнял сложный танец.
— Эй, аристократ, пропустил пятно! — издевательски кричал кто-нибудь из банды Щуплого, бросая под ноги Вайрэку огрызок или нарочно проливая воду из кружки.
Он молча возвращался и вытирал. Он не отвечал. Он не смотрел им в глаза. Он смотрел на их обувь. На трещины на деревянных клогах, на потёртую кожу сапог, на грязь, въевшуюся в подошвы. Холодный, беззвучный учёт продолжался, складывая каждую деталь в тёмный архив его памяти. Он больше не думал о мести. Он её планировал.
«У этого трещина на сапоге. Этот хромает на левую. Я найду их. Всех».
Так прошло шесть дней. Шесть бесконечных, серых дней, похожих один на другой, как капли грязной воды, стекающие по стене. А на исходе шестого дня, когда вечерние тени уже начали сгущаться в углах спальни, в их мире что-то изменилось.
Дверь с грохотом распахнулась, и в проёме появился Ирвуд.
Он не вошёл — он ввалился, как подкошенное дерево, и тут же прислонился плечом к косяку, тяжело дыша. Он не был грязным. Наоборот, от его кожи и серой робы исходил резкий, едкий запах карболки, которым здесь пытались заглушить любую другую вонь — вонь пота, крови и отчаяния.
Под его глазами залегли тёмные, почти чёрные круги, на костяшках пальцев виднелись свежие, содранные до мяса ссадины. В его движениях не было прежней ленивой грации хищника. Челюсти его были плотно сжаты, а плечи напряжены так, что серая роба, казалось, вот-вот лопнет на швах. От него исходило едва уловимое напряжение, которое заставляло воздух вокруг вибрировать.
Дети, сидевшие у входа, инстинктивно расступились, вжимаясь в нары, освобождая ему дорогу. Но он ни на кого не смотрел. Его взгляд, мутный от усталости, был устремлён в одну точку — на свою верхнюю нару у окна, в дальнем конце комнаты. Звуки вокруг него слились в сплошной гул, а лица людей — в размытые пятна. Он видел лишь то, что бушевало у него внутри, и весь остальной мир для него просто не существовал.
Он прошёл мимо Вайрэка, сидевшего на своей койке, не удостоив его даже мимолётным взглядом. Ирвуд не заметил ни его сгорбленной спины, ни новых синяков на его лице. Он просто прошёл мимо, как мимо серого камня у стены. Одним резким движением он запрыгнул на свою верхнюю нару и рухнул на тюфяк лицом вниз, мгновенно отключившись от этого мира.
Вайрэк смотрел на его неподвижную спину. Холод, который до этого был его единственным спутником, сжался в ледяной комок где-то под рёбрами. Никого нет. Он один.
На следующий день туман в голове Ирвуда немного рассеялся, уступив место глухой, ноющей боли во всём теле и острой, зазубренной злости. Он проспал почти сутки, и теперь его организм требовал топлива. В столовой он сел на своё обычное место, подтянул к себе миску с кашей и начал есть. Быстро, механически, как всегда. Его мир сузился до пространства между ним и его едой.
Он почти доел, когда периферийное зрение уловило движение за их столом. Щуплый. Ирвуд не обратил на него внимания, продолжая работать ложкой. Шакалы всегда крутятся рядом, это закон. Но потом он увидел, как Щуплый, не говоря ни слова, протянул руку и забрал ломоть хлеба, лежавший рядом с миской Вайрэка.
Ложка замерла на полпути ко рту Ирвуда.
Он медленно поднял голову. Время, казалось, замедлилось, а шум столовой отошёл на второй план, превратившись в глухой, неразборчивый гул. Его взгляд метнулся от пустых, ничего не выражающих глаз Вайрэка к торжествующей, наглой ухмылке на крысином лице Щуплого и обратно. И в этот миг вся картина сложилась в его голове с ледяной, безжалостной ясностью.
Он увидел всё. Не просто кражу куска хлеба, а всю расстановку сил на этой грязной доске. Он увидел покорность в осанке аристократа, которой не было раньше — плечи, до этого прямые от врождённой гордости, теперь были ссутулены, словно под невидимым грузом. Он увидел, как тот даже не пытается защитить своё. Он просто сидит, как сломанная кукла.
«Так вот оно что, — пронеслось в голове Ирвуда, и мысль была быстрой и злой, как удар ножа. — Я ушёл — и он сломался. Стал рабом. А Щуплый... шакал...»
Его взгляд снова впился в лицо вожака стаи. Тот, забрав хлеб, не ушёл. Он стоял, демонстративно откусывая от него кусок и глядя на Ирвуда с вызовом. И в его глазах Ирвуд прочитал всё: торжество, презрение и, самое главное, уверенность в том, что он, Ирвуд, ничего не сделает.
«...пока меня не было, шакал решил, что моя добыча — его. Проверяет, ослаб ли я».
Рука Ирвуда, державшая ложку, сжалась так, что побелели костяшки. Взгляд его впился в Щуплого, а затем с презрением скользнул по ссутулившейся фигуре Вайрэка.
«Идиот. Позволил себя сломать. Был клинком — стал тряпкой. Бесполезен».
Резкий, дребезжащий звон колокола оборвал напряжённую тишину в столовой. Обед был окончен. Как стадо, подгоняемое окриками надзирателей, дети с грохотом отодвигали скамьи и, толкаясь, потекли к выходу.
— Там есть Фенрис? — прорычал он, и в его голосе слышались непривычные нотки паники, которые он тщетно пытался скрыть за грубостью.
Старший, упиваясь своей минутной властью над тем, кого обычно боялся, лишь презрительно хмыкнул и оттолкнул его.
— Отвали, дикарь. Сам смотри.
И в этот момент Вайрэка пронзило озарение. Холодное, ясное и пьянящее, как глоток ледяного вина.
«Он не может. Он не может прочитать. Вся его сила, вся его хитрость, вся его звериная власть над этой стаей… всё это разбивается о простой лист бумаги. Он слеп перед этими буквами. А я — зрячий».
Это было не сочувствие. Жалость была тёплым, мягким чувством, а то, что почувствовал Вайрэк, было твёрдым и острым, как сталь. Это было чувство превосходства, чистое и незамутнённое. Внезапно вся расстановка сил в их молчаливой партии перевернулась. Ирвуд спас его в мире грубой силы, где Вайрэк был слаб. Но здесь, в мире знаков и знаний, в мире, где правит информация, Ирвуд был беспомощным щенком.
«Долг чести…» — мысль вернулась, но теперь она звучала иначе. Не как бремя, а как возможность. Он нашёл способ вернуть долг. И вернуть его не как проситель, не как спасённый, а с позиции силы, утвердив своё истинное, аристократическое превосходство. Он мог дать Ирвуду то, чего тот не мог взять сам. Знание.
Ирвуд был заперт. Не в карцере, а в клетке собственной неграмотности, и это было унизительнее любой пытки. Его кулаки сжались так, что побелели костяшки. Он видел, как Щуплый, ухмыляясь, что-то шепчет своей банде, глядя на список. Они знали. А он — нет. Эта неизвестность была пыткой, и он чувствовал, как теряет контроль.
И в этот момент из толпы, словно фигура на шахматной доске, вышел аристократ.
Вайрэк двигался медленно, но уверенно. Он не смотрел на Ирвуда. Он не предлагал помощь. Вайрэк шёл прямо к доске объявлений, и в каждом его шаге читалось холодное, осознанное превосходство. Это был его ход. Безмолвный, элегантный и жестокий в своей простоте.
Ирвуд всё понял в одно мгновение. Его уличный, хищный ум просчитал ситуацию с ледяной ясностью. «Аристократ платит. Его оружие — буквы. Моё — страх. Чтобы он прочёл, я должен заставить их бояться. Справедливо».
Словно прочитав его мысли, Щуплый и его банда, как стая шакалов, почуявшая вызов, начали двигаться наперерез Вайрэку, собираясь отрезать ему путь к доске. Их движение было демонстративным, рассчитанным на то, чтобы унизить новичка и одновременно показать Ирвуду, кто здесь всё ещё хозяин.
Но на их пути, как внезапно выросшая из каменного пола скала, встал Ирвуд.
Он не сказал ни слова. Он не выставил кулаки. Он просто стоял и смотрел на Щуплого. Прямо. Не мигая. И в этом взгляде, холодном и пустом, не было ни страха, ни ненависти. Только констатация факта: «Ты не пройдёшь».
Щуплый замер. Он посмотрел в эти светло-карие, ничего не выражающие глаза и увидел в них не мальчишку, а что-то древнее, твёрдое и абсолютно безжалостное. Он увидел в них свою собственную трусость. Секунду они стояли так, в звенящей тишине, и вся толпа, затаив дыхание, наблюдала за этой битвой взглядов. Щуплый сглотнул. Он отступил.
Путь был свободен.
Вайрэк, не обращая внимания на замершую стаю, подошёл к списку. Дети расступались перед ним, но теперь в их взглядах был не только страх, но и удивление. Он спокойно, с той лёгкостью, которая была у него в крови, пробежал глазами по корявым строчкам. Его взгляд не метался в панике, как у других; он читал методично, строка за строкой, словно изучал скучный отчет. Он нашёл то, что искал.
Он повернулся к Ирвуду.
— Ты там есть, — произнёс он тихо, его голос был ровным и деловым.
Ирвуд кивнул, его лицо было непроницаемым.
— За что?
— «За систематическое невыполнение учебных заданий по грамоте», — без всякого выражения процитировал Вайрэк.
Обмен состоялся. Долг был уплачен.
Ирвуд сжал кулаки. Внезапная тишина, нарушившая утренний хаос, привлекла внимание. Из своей каморки вышел Смотритель Брок — тот самый сухопарый мужчина в заношенном сюртуке, что принимал Ирвуда в первый день. Он окинул замершую толпу брезгливым взглядом, который остановился на Ирвуде. Смотритель подошёл к доске, демонстративно пробежал по ней пальцем, словно сверяясь, и его губы скривились в тонкой, злой усмешке.
— Фенрис, — прошипел он. — Первый в списке. Какая удача.
Он не стал кричать. Вместо этого он медленно, с наслаждением, сунул руку в оттопыренный карман своего потёртого сюртука и извлёк небольшой медный колокольчик с потемневшей от времени деревянной ручкой. Резкий, пронзительный звон прорезал напряжённую тишину. Почти сразу из боковой двери, ведущей в караульное помещение, появились двое надзирателей. И только тогда Смотритель, дождавшись появления своих цепных псов, медленно поднял руку и указал на Ирвуда своим тонким, костлявым пальцем. Надзиратели без слов двинулись к цели. Они грубо схватили Ирвуда за плечи. Толпа расступилась перед ними, но теперь иначе. Дети смотрели на Ирвуда не со злорадством, а со странной смесью страха и уважения. Он проиграл системе, но выиграл свою войну.
Перед тем как его силуэт скрылся в тёмном проёме коридора, он обернулся и бросил на Вайрэка один-единственный, долгий, непроницаемый взгляд. В нём не было ни благодарности, ни злости. Только что-то другое, чего Вайрэк не смог прочитать.
А потом он исчез. И Вайрэк остался один посреди враждебной толпы. Без своего защитника.
Вечер опустился на спальню не как покой, а как приговор. Тусклый свет коптящих факелов из коридора едва пробивался в огромное помещение, выхватывая из мрака ряды нар и тени, которые казались живыми и враждебными. С уходом Ирвуда из спальни будто выпустили воздух. Ушла та невидимая, давящая сила, что сдерживала стаю, и первобытный закон приюта, закон шакалов, снова вступал в свои права.
Вайрэк сидел на своей нижней наре, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. Он не пытался лечь. Он ждал. Он чувствовал, как изменилась атмосфера. Шёпот стал громче, смех — наглее, и в нём слышались новые, торжествующие нотки. И все эти звуки, казалось, были направлены на него, сплетаясь в невидимую сеть, которая медленно сжималась.
Он не ошибся.
Щуплый и его банда поднялись со своих мест. Они не торопились. Их движения были медленными, с ленивой, хищной грацией хищников, которые знают, что жертве некуда бежать. Они подошли и окружили его нару, образуя плотное, удушающее кольцо. Другие дети, заметив это, мгновенно затихли. Но они не смотрели. Они отворачивались, утыкались в свои тюфяки, делая вид, что спят или заняты чем-то важным. Их молчание было оглушительным. Оно было предательством, последним гвоздём в крышку его гроба. Вайрэк был один. Окончательно.
Он поднял голову и посмотрел на Щуплого. В его взгляде не было страха. Только холодная, бессильная ярость, застывшая, как лёд в глубине колодца. Он не будет плакать. Он не будет просить пощады. Наследники Дома Алари не унижаются перед падалью.
Щуплый не торопился. Он медленно обошёл нару, оглядывая Вайрэка, как диковинку. На его крысином лице играла злорадная ухмылка — он смаковал абсолютное бессилие своей жертвы. Он присел на корточки, его крысиное лицо оказалось прямо перед лицом Вайрэка.
— Ну что, аристократ? — прошипел он, и от него пахло кислой кашей и гнилыми зубами. — Твой дикарь ушёл надолго. Целую седьмицу будет в дерьме ковыряться. Теперь ты наш. И если ты снова вздумаешь махать своей палкой... — он наклонился к самому уху Вайрэка, его шёпот стал ядовитым и вкрадчивым, — ...ты вернёшься в карцер. Только на этот раз мы позаботимся, чтобы ты оттуда уже не вышел. Живым.
Вайрэк молчал, глядя сквозь него. Он попал в ловушку. Идеальную, безвыходную. Он не мог драться — его либо убьют здесь, либо сломают в карцере. Он не мог просить помощи — её не было. Он был вынужден подчиниться. Стать их игрушкой, их рабом, их вещью.
«Я попал в ловушку», — пронеслась в его голове ясная, холодная мысль. Это был конец.
И тут же, сквозь горячую волну унижения, пробился лёд. Это была уже не паника и не отчаяние. Это была мысль, пришедшая с холодной, звенящей и пугающе успокаивающей ясностью.
«Да. И я сам себя в неё загнал. Моя честь. Мой долг. Это была слабость, которую они использовали против меня. Я помог дикарю, и что получил взамен? Одиночество. Я сражался, как учили, и что получил? Карцер. В этом мире нет чести. Есть только сила. Они это знают. Щуплый это знает. Даже этот дикарь это знает — он использовал меня и бросил. Теперь я один. И у меня остался только один закон. Закон стаи. Либо ты ешь, либо тебя съедят. Никаких правил. Никакой чести. Только выживание. И месть».
Глава 10. Уроки Грамоты
Новая жизнь пахла кислой кашей и сырой, непросыхающей соломой. Она звучала скрежетом деревянных ложек по глиняным мискам и глухим, безразличным стуком надзирательских дубинок по дверям. Она была на вкус как чёрствый хлеб, который ты не ешь, и как собственная кровь, которую ты сглатываешь, чтобы не доставить им удовольствия.
Время еды утратило вкус и запах, превратившись для Вайрэка в безмолвную последовательность движений. Он больше не смотрел на Щуплого, не ждал его прихода. Как только на стол ставили миску с серой, клейкой массой и ломоть хлеба, он молча, механическим движением отодвигал от себя хлеб. Через мгновение из-за спины протягивалась грязная рука и забирала его. Без слов. Без угроз. Это стало порядком вещей, таким же незыблемым, как утренний звон колокола.
Он ел кашу. Медленно, проталкивая в горло безвкусную, тёплую жижу. Во рту не было ни вкуса, ни слюны — только ощущение клейкой массы, которую нужно было переместить из миски в желудок. Вайрэк просто заправлял тело топливом, как слуги заправляли маслом лампы в его старом доме. Его собственный разум, оглушённый горем, молчал.
«Смотреть. Запоминать. Мелочи важны. Они заплатят. Каждый».
После еды начиналась работа. Его, как «чистенького», определили на самую грязную работу — мытьё полов в спальне и столовой. Ему в руки совали тяжёлое деревянное ведро и грязную, вонючую тряпку. Он мыл. Медленно, но тщательно. Каждый его взмах тряпкой был выверенным, экономным движением. Вайрэк не позволял себе ни одного лишнего движения. Каждый взмах тряпкой был выверенным и экономным, словно он не оттирал грязь с пола, а исполнял сложный танец.
— Эй, аристократ, пропустил пятно! — издевательски кричал кто-нибудь из банды Щуплого, бросая под ноги Вайрэку огрызок или нарочно проливая воду из кружки.
Он молча возвращался и вытирал. Он не отвечал. Он не смотрел им в глаза. Он смотрел на их обувь. На трещины на деревянных клогах, на потёртую кожу сапог, на грязь, въевшуюся в подошвы. Холодный, беззвучный учёт продолжался, складывая каждую деталь в тёмный архив его памяти. Он больше не думал о мести. Он её планировал.
«У этого трещина на сапоге. Этот хромает на левую. Я найду их. Всех».
Так прошло шесть дней. Шесть бесконечных, серых дней, похожих один на другой, как капли грязной воды, стекающие по стене. А на исходе шестого дня, когда вечерние тени уже начали сгущаться в углах спальни, в их мире что-то изменилось.
Дверь с грохотом распахнулась, и в проёме появился Ирвуд.
Он не вошёл — он ввалился, как подкошенное дерево, и тут же прислонился плечом к косяку, тяжело дыша. Он не был грязным. Наоборот, от его кожи и серой робы исходил резкий, едкий запах карболки, которым здесь пытались заглушить любую другую вонь — вонь пота, крови и отчаяния.
Под его глазами залегли тёмные, почти чёрные круги, на костяшках пальцев виднелись свежие, содранные до мяса ссадины. В его движениях не было прежней ленивой грации хищника. Челюсти его были плотно сжаты, а плечи напряжены так, что серая роба, казалось, вот-вот лопнет на швах. От него исходило едва уловимое напряжение, которое заставляло воздух вокруг вибрировать.
Дети, сидевшие у входа, инстинктивно расступились, вжимаясь в нары, освобождая ему дорогу. Но он ни на кого не смотрел. Его взгляд, мутный от усталости, был устремлён в одну точку — на свою верхнюю нару у окна, в дальнем конце комнаты. Звуки вокруг него слились в сплошной гул, а лица людей — в размытые пятна. Он видел лишь то, что бушевало у него внутри, и весь остальной мир для него просто не существовал.
Он прошёл мимо Вайрэка, сидевшего на своей койке, не удостоив его даже мимолётным взглядом. Ирвуд не заметил ни его сгорбленной спины, ни новых синяков на его лице. Он просто прошёл мимо, как мимо серого камня у стены. Одним резким движением он запрыгнул на свою верхнюю нару и рухнул на тюфяк лицом вниз, мгновенно отключившись от этого мира.
Вайрэк смотрел на его неподвижную спину. Холод, который до этого был его единственным спутником, сжался в ледяной комок где-то под рёбрами. Никого нет. Он один.
На следующий день туман в голове Ирвуда немного рассеялся, уступив место глухой, ноющей боли во всём теле и острой, зазубренной злости. Он проспал почти сутки, и теперь его организм требовал топлива. В столовой он сел на своё обычное место, подтянул к себе миску с кашей и начал есть. Быстро, механически, как всегда. Его мир сузился до пространства между ним и его едой.
Он почти доел, когда периферийное зрение уловило движение за их столом. Щуплый. Ирвуд не обратил на него внимания, продолжая работать ложкой. Шакалы всегда крутятся рядом, это закон. Но потом он увидел, как Щуплый, не говоря ни слова, протянул руку и забрал ломоть хлеба, лежавший рядом с миской Вайрэка.
Ложка замерла на полпути ко рту Ирвуда.
Он медленно поднял голову. Время, казалось, замедлилось, а шум столовой отошёл на второй план, превратившись в глухой, неразборчивый гул. Его взгляд метнулся от пустых, ничего не выражающих глаз Вайрэка к торжествующей, наглой ухмылке на крысином лице Щуплого и обратно. И в этот миг вся картина сложилась в его голове с ледяной, безжалостной ясностью.
Он увидел всё. Не просто кражу куска хлеба, а всю расстановку сил на этой грязной доске. Он увидел покорность в осанке аристократа, которой не было раньше — плечи, до этого прямые от врождённой гордости, теперь были ссутулены, словно под невидимым грузом. Он увидел, как тот даже не пытается защитить своё. Он просто сидит, как сломанная кукла.
«Так вот оно что, — пронеслось в голове Ирвуда, и мысль была быстрой и злой, как удар ножа. — Я ушёл — и он сломался. Стал рабом. А Щуплый... шакал...»
Его взгляд снова впился в лицо вожака стаи. Тот, забрав хлеб, не ушёл. Он стоял, демонстративно откусывая от него кусок и глядя на Ирвуда с вызовом. И в его глазах Ирвуд прочитал всё: торжество, презрение и, самое главное, уверенность в том, что он, Ирвуд, ничего не сделает.
«...пока меня не было, шакал решил, что моя добыча — его. Проверяет, ослаб ли я».
Рука Ирвуда, державшая ложку, сжалась так, что побелели костяшки. Взгляд его впился в Щуплого, а затем с презрением скользнул по ссутулившейся фигуре Вайрэка.
«Идиот. Позволил себя сломать. Был клинком — стал тряпкой. Бесполезен».
Резкий, дребезжащий звон колокола оборвал напряжённую тишину в столовой. Обед был окончен. Как стадо, подгоняемое окриками надзирателей, дети с грохотом отодвигали скамьи и, толкаясь, потекли к выходу.
