Копирование было завершено.
Той же ночью, когда приют погрузился в тяжёлый, беспокойный сон, началась вторая часть операции. Ирвуд двигался в спящей спальне, как призрак. Его босые ноги не издавали ни звука на холодном каменном полу. Спёртый воздух пах потом и сырой соломой. Тишина была обманчивой, живой, наполненной сотнями тихих звуков: чей-то сдавленный храп, скрип нар, когда кто-то ворочался во сне, тихое бормотание спящего. Вайрэк на своей наре замирал от каждого звука, ожидая катастрофы. Для Ирвуда же это была музыка его родной стихии.
«Он король со своими рунами и книгами, но здесь, в тенях, король — я, — думал Ирвуд, проскальзывая между нарами. — Он силён там, наверху. Я силён здесь, в грязи. Он — мозг. Я — его нож. Хорошая сделка».
Он добрался до места Щуплого. Вожак стаи спал, раскинув руки, его крысиное лицо во сне было по-детски беззащитным. Ирвуд на мгновение замер, глядя на него, но при виде его лица в душе Ирвуда не шевельнулось ничего, кроме холодного презрения.
Он опустился на колени. Его пальцы, привыкшие к грубой работе, нащупали нужную половицу. Она поддалась почти беззвучно. Тайник Щуплого был жалок: под доской в пыли валялись украденное медное кольцо, огрызок свечи и засаленная игральная кость. Ирвуд брезгливо отодвинул этот хлам и осторожно положил в тайник оригинальный гроссбух Феодора.
Он уже собирался закрыть тайник, когда услышал скрип. Нара Щуплого. Тот, что-то пробормотав, перевернулся на другой бок.
Ирвуд замер, превратившись в камень. Он не дышал. Секунда, другая, третья… Щуплый снова засопел.
Ирвуд медленно, миллиметр за миллиметром, опустил половицу на место. Он так же бесшумно вернулся на свою нару, лёг и уставился в темноту.
Ловушка была установлена. Теперь оставалось только ждать.
Резкий, дребезжащий звон утреннего колокола разорвал серый полумрак спальни. Суматоха. Дети, толкаясь и ругаясь, посыпались с нар. Вайрэк двигался в этом хаосе с холодной, отточенной точностью. Он дождался, пока основной поток сонных, шаркающих тел хлынет к умывальникам, и, воспользовавшись моментом, проскользнул к выходу из спальни.
Его рука не дрожала. Он достал из-за пазухи крошечный, аккуратно сложенный кусочек пергамента — вырванный из старой книги листок, на котором он заранее вывел несколько корявых, неузнаваемых рун. Он не стал подходить к двери караульного помещения. Он просто «случайно» уронил записку на пол посреди коридора, на пути следования утреннего патруля, и тут же растворился в толпе, возвращаясь на своё место. Записка была коротка и анонимна: «Щуплый. Тайник под половицей. То, что ищет Главный Смотритель».
Не прошло и пяти минут, как дверь спальни с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о стену.
В проёме, словно воплощение серого, безжалостного порядка этого места, стоял Главный Смотритель Феодор. Его лицо, обычно бледное и бесстрастное, было искажено гримасой холодной, торжествующей ярости. За его спиной маячили смотритель Брок с дубинкой в руке и двое самых крупных надзирателей.
Спальня замерла. Шум стих, сменившись мёртвой, испуганной тишиной.
— Воспитанник номер семьдесят три! — прорычал Феодор, и его голос, лишённый обычной сухой бесцветности, был полон яда.
— Фальк Каламуш, — с мстительным удовлетворением уточнил Брок для надзирателей, указывая на Щуплого. — Взять его.
Они шли прямо к его наре. Щуплый вскочил, его крысиное лицо мгновенно стало белым от ужаса и непонимания.
— Я ничего не делал, господин Главный Смотритель! Клянусь Первыми, я…
Его жалкий лепет утонул в коротком, лающем приказе Феодора. Брок, не говоря ни слова, грубо отшвырнул Щуплого в сторону. Один из надзирателей без всяких церемоний выломал скрипучую половицу носком сапога. Брок опустился на колени и с триумфальным рыком поднял над головой толстый гроссбух в серой кожаной обложке.
— В карцер, — выплюнул Феодор. — На исправление.
Щуплого, вопящего от ужаса и отбивающегося, скрутили и поволокли прочь. Его крики, полные боли и непонимания, затихли где-то в глубине каменных коридоров.
В спальне воцарилась оглушительная тишина. Дети, вжавшись в свои нары, боялись дышать. Когда надзиратели ушли, толпа медленно начала вытекать из спальни в коридор. Вайрэк медленно поднял голову. Через всю комнату он встретился взглядом с Ирвудом. На губах дикаря играла кривая, удовлетворенная усмешка — простая, хищная радость охотника, чья ловушка сработала безупречно. Щуплый был проблемой. Теперь проблемы не было. Всё просто.
Но во взгляде Вайрэка горел иной огонь. Это был не просто расчёт. Это был тёмный, пьянящий триумф. Он смотрел на место, где только что стоял его мучитель, и чувствовал, как по венам разливается ледяная, пьянящая власть. Он победил.
Выходя из спальни в общий коридор, упиваясь этим моментом, этим новым, острым чувством, он искал глазами Лэю, чтобы разделить с ней эту победу. Он ожидал увидеть на её лице восхищение, благодарность, облегчение.
Но вместо этого он увидел ужас.
Лэя стояла в коридоре, прижавшись к противоположной стене. Она не убежала вместе с остальными девочками. Она ждала. И всё видела. Её большие, серьёзные глаза были расширены не от страха перед наказанием, а от чего-то другого, более глубокого.
Она смотрела на них и видела не своих защитников, а двух молодых волков, только что попробовавших вкус первой крови и опьянённых им. И с ледяным ужасом поняла, что теперь боится их гораздо больше, чем Щуплого.
Торжествующая улыбка медленно сползла с лица Вайрэка, сменившись полным, холодным недоумением. Он посмотрел на Ирвуда, ища поддержки, но тот уже не улыбался. Он тоже смотрел на Лэю, и его усмешка угасла. В его глазах Вайрэк увидел странную смесь — тень сожаления, смешанную с холодной, упрямой уверенностью. Взгляд, который без слов говорил: «Мне жаль, что тебе пришлось это видеть. Но так было надо».
«Мы победили, — пронеслась в голове Вайрэка растерянная мысль, пока он смотрел то на испуганное лицо Лэи, то на суровое лицо Ирвуда. — Мы в безопасности. Почему она боится? Почему он так смотрит? Они должны радоваться...»
Он смотрел в их глаза и впервые смутно, на уровне инстинкта, почувствовал, что цена их королевства, их маленького, жестокого королевства, построенного на страхе и мести, оказалась гораздо выше, чем он предполагал.
Вайрэка разбудила не привычная утренняя какофония, не резкий, дребезжащий звон колокола или грубые крики надзирателей. Его вырвала из сна тишина.
Она была неестественной, плотной и тяжёлой, как мокрое сукно, наброшенное на лицо. Вайрэк открыл глаза и на мгновение растерялся, не понимая, что изменилось. Воздух в огромной общей спальне, обычно спёртый от дыхания сотен спящих тел, сегодня казался разреженным и холодным. Привычный утренний хаос — кашель, стоны, шарканье ног по каменному полу — исчез, сменившись вязким, боязливым безмолвием. Дети двигались, но их движения были осторожными, почти бесшумными. Говорили они шёпотом, то и дело бросая быстрые, испуганные взгляды в его угол.
Вайрэк сел на своей койке. Тело отозвалось отголосками боли, но он почти не обратил на неё внимания. Его взгляд был прикован к одной точке через всю спальню. К месту Щуплого. Нара была пуста. Тюфяк сбит, серое одеяло скомкано и брошено на пол. Это было не просто пустое место. Это была дыра. Свежая, незакопанная могила в самом сердце их сообщества, и все инстинктивно обходили её стороной.
Победа была одержана.
Вайрэк ждал этого момента в темноте карцера, смакуя его, как единственную награду. Он втянул воздух, готовясь к волне триумфа, к пьянящему удовлетворению, которое должно было затопить его. Но грудь не наполнилась ликованием. Вместо этого он почувствовал лишь холод. Внутри было тихо и гулко, словно кто-то выскреб оттуда всё дочиста.
«Я вырвал страницу, — подумал он, глядя на пустую койку, — а на её месте осталась лишь дыра».
Поднявшись, Вайрэк механически заправил свою койку и вышел из спальни в гулкий общий коридор, ведущий к умывальникам. Здесь уже смешались два потока — мальчики и девочки. Живая масса детей расступалась перед ним, образуя пустой коридор. Шёпот затихал, взгляды мгновенно устремлялись в пол. Этот липкий, унизительный страх, который он сам так хорошо знал, был почти осязаем, но его созерцание больше не вызывало ни сочувствия, ни злорадства. Страх просто был. Факт. Часть нового, уродливого порядка, который он сам создал.
Взгляд упал на собственное отражение в мутной, ледяной воде. Бледное лицо, синяки под глазами, тёмные пятна на скуле. Кончики пальцев коснулись их. Не больно. Руки, которыми была подделана записка, которые запустили этот безжалостный механизм, не дрожали. Они были просто руками.
Его взгляд скользнул по толпе и нашёл их. Ирвуд уже умывался, его движения были резкими, злыми. Он не смотрел в его сторону. Лэя стояла в самом дальнем углу, прижимаясь к стене, и её маленькое личико было бледным и испуганным. Она тоже не смотрела на него.
В карцере у него был враг, была цель. Здесь, посреди тишины, которую он сам создал, не было ничего. Дрожь пробежала по спине, холодная, липкая. И тут, в этой звенящей пустоте, оформилась мысль. Ясная. Твёрдая.
«Это и есть цена власти. Цена, которую слабые не поймут. Я поступил не как ребёнок, а как лорд. Одиночество — не наказание. Это удел сильных».
Дрожь утихла. Холод в груди никуда не делся, но перестал быть мучительным. Он стал опорой. Спина сама собой выпрямилась, и холод в его глазах стал твёрдым, как первый осенний иней на лужах во дворе.
Раскол, появившийся между ними, не затянулся — он превратился в норму. Несколько седмиц периода «Первого Инея» тянулись, как густая, холодная смола, и с каждым днём пропасть между ними становилась всё шире и глубже. Их хрупкий союз, скреплённый общей опасностью, теперь держался лишь на молчаливой привычке и тени старой сделки.
Лэя избегала их с методичностью дикого зверькa, обходящего ловушку. В столовой, получив свою скудную порцию, она больше не садилась за их стол, а уходила в самый дальний, тёмный угол, где ела быстро, вжимая голову в плечи, и тут же исчезала. На чердак она теперь проскальзывала в те редкие часы, когда знала, что мальчиков там нет, чтобы быстро оставить миску с остатками еды для своей единственной подруги. Она видела их — Вайрэка, с его новым, холодным взглядом, и Ирвуда, чья молчаливая ярость, казалось, вибрировала в воздухе, — и они были ей чужими.
«Они опасны. Они использовали меня, — пришла в её голову, холодная, повзрослевший от горя мысль. — Я была для них лишь инструментом. Теперь, когда я им не нужна, они избавятся и от меня. Нужно бежать, прятаться. Я снова одна».
Ирвуд молчал. Несколько седмиц он наблюдал за этой картиной, и в его груди медленно закипал глухой гнев. Каждый раз, видя сжавшуюся фигурку Лэи, он до боли сжимал кулаки в карманах. Он видел, как Лэя, ещё недавно такая живая и смелая, снова превращается в затравленную, испуганную мышь. Как она худеет, как её большие глаза становятся ещё больше на осунувшемся лице. И его злость была не на Вайрэка, сломавшего Щуплого — тот это заслужил. Она была на Вайрэка-стратега, чей «гениальный» план сломал их самый ценный актив.
Терпение лопнуло в один из холодных вечеров на чердаке. Вайрэк, как ни в чём не бывало, разложил перед ним украденный гроссбух.
— Я нашёл здесь кое-что интересное, — начал он своим ровным, учительским тоном. — Записи о поставках…
— Ты видел её? — оборвал его Ирвуд. Голос его был тихим, но в нём скрежетал металл.
Вайрэк поднял на него удивлённый, непонимающий взгляд.
— Кого?
— Лэю. Она нас боится. Тебя боится. Она была моим другом, а теперь смотрит на нас, как на чудовищ. Этого ты хотел, аристократ?
Вайрэк нахмурился. Он искренне не понимал.
— О чём ты? Мы её защитили. Теперь ей ничего не угрожает. Щуплого нет.
— Защитили? — Ирвуд криво усмехнулся. — Ты сломал её. Она была нашими глазами, нашей тенью в этом сером аду. А теперь она — просто испуганная мышь. Бесполезна. Из-за тебя.
Слова Ирвуда ударили Вайрэка, как пощёчина. Он ожидал чего угодно — злости, зависти, но не обвинения в провале. Его идеальный план, его первая настоящая победа в этом месте, — и этот дикарь смеет называть её ошибкой.
— Это не была ошибка. Это была… цена, — с трудом подобрал слово Вайрэк, повторяя фразы, которые слышал от отца после проигранных политических битв в Совете. Он отчаянно пытался казаться взрослым, стратегом. — Щуплого нужно было убрать. Это было главное. Она... она просто ребёнок. Она не понимает. Она боится, потому что не видит всей картины.
— Всей картины? — Ирвуд издал короткий, злой смешок. Он подался вперёд, и его глаза в полумраке блеснули, как у волка. — Нет никакой «всей картины», аристократ, когда у тебя пустой живот. Есть только сегодня. И сегодня она боится. И голодает. Вот и вся твоя картина.
Вайрэк поморщился, словно от глупого, неуместного вопроса. Контроль над ситуацией ускользал из рук, и от этого бессилия внутри всё закипало. Он заставил себя выпрямиться, возвращая голосу прежний наставнический тон.
— Это эмоции. Они мешают. Со временем она поймёт, что мы обеспечили ей безопасность. Она снова будет с нами. Я всё исправлю.
Ирвуд медленно поднялся. Его лицо было непроницаемым, как камень.
— Она не пешка. И твоя «вся картина» не накормит её, — бросил он тихо, но так, что каждое слово ударило, как брошенный камень. — Запомни это, стратег.
Он не стал ждать ответа. С этого дня их уроки прекратились. Теперь их встречи на чердаке превратились в холодный, молчаливый ритуал. Ирвуд садился в своём углу и методично, со скрежетом, точил свой обломок ножа о старый точильный камень. Вайрэк сидел в своём и пытался разбирать корявый почерк Феодора в гроссбухе. Иногда он пытался что-то сказать, поделиться находкой, но слова повисали в густой, враждебной тишине, нарушаемой лишь монотонным скрежетом стали о камень и воем ветра, который становился всё холоднее с каждым днём.
Это случилось внезапно, без всякого предупреждения. Утро того дня началось с привычной, гнетущей рутины. Дети, съёжившись от холода, толпились в главном коридоре, со страхом глядя на пустую доску объявлений. Это было время, когда надзиратели должны были вывесить очередной седмичный список наказаний, и воздух был плотным от затаённого, липкого ужаса. Но список всё не появлялся. И вдруг, в этой напряжённой тишине, кто-то у окна издал тихий, удивлённый вздох.
С высокого, свинцового неба, медленно, почти лениво, падали первые снежинки.
Сначала одна, потом две, потом десятки. Крупные, идеально симметричные, они опускались в абсолютной тишине, на мгновение делая грязный, утоптанный двор приюта чистым и волшебным. За несколько минут мир преобразился. Серый камень стен покрылся белым бархатом, а голые, чёрные ветви деревьев — хрупким кружевом.
Страх перед наказанием был забыт. Первый снег был не просто чудом. Он был сигналом. Знаком, что сегодня им наконец-то выдадут тёплую зимнюю одежду — старые, но целые стёганые куртки и штопаные варежки. Знаком, что вечером в больших залах впервые за долгие месяцы зажгут камины, и можно будет хотя бы на один вечер согреться по-настоящему. Тишина взорвалась. Двери спален с грохотом распахнулись, и во двор хлынула кричащая, восторженная толпа.
Той же ночью, когда приют погрузился в тяжёлый, беспокойный сон, началась вторая часть операции. Ирвуд двигался в спящей спальне, как призрак. Его босые ноги не издавали ни звука на холодном каменном полу. Спёртый воздух пах потом и сырой соломой. Тишина была обманчивой, живой, наполненной сотнями тихих звуков: чей-то сдавленный храп, скрип нар, когда кто-то ворочался во сне, тихое бормотание спящего. Вайрэк на своей наре замирал от каждого звука, ожидая катастрофы. Для Ирвуда же это была музыка его родной стихии.
«Он король со своими рунами и книгами, но здесь, в тенях, король — я, — думал Ирвуд, проскальзывая между нарами. — Он силён там, наверху. Я силён здесь, в грязи. Он — мозг. Я — его нож. Хорошая сделка».
Он добрался до места Щуплого. Вожак стаи спал, раскинув руки, его крысиное лицо во сне было по-детски беззащитным. Ирвуд на мгновение замер, глядя на него, но при виде его лица в душе Ирвуда не шевельнулось ничего, кроме холодного презрения.
Он опустился на колени. Его пальцы, привыкшие к грубой работе, нащупали нужную половицу. Она поддалась почти беззвучно. Тайник Щуплого был жалок: под доской в пыли валялись украденное медное кольцо, огрызок свечи и засаленная игральная кость. Ирвуд брезгливо отодвинул этот хлам и осторожно положил в тайник оригинальный гроссбух Феодора.
Он уже собирался закрыть тайник, когда услышал скрип. Нара Щуплого. Тот, что-то пробормотав, перевернулся на другой бок.
Ирвуд замер, превратившись в камень. Он не дышал. Секунда, другая, третья… Щуплый снова засопел.
Ирвуд медленно, миллиметр за миллиметром, опустил половицу на место. Он так же бесшумно вернулся на свою нару, лёг и уставился в темноту.
Ловушка была установлена. Теперь оставалось только ждать.
Резкий, дребезжащий звон утреннего колокола разорвал серый полумрак спальни. Суматоха. Дети, толкаясь и ругаясь, посыпались с нар. Вайрэк двигался в этом хаосе с холодной, отточенной точностью. Он дождался, пока основной поток сонных, шаркающих тел хлынет к умывальникам, и, воспользовавшись моментом, проскользнул к выходу из спальни.
Его рука не дрожала. Он достал из-за пазухи крошечный, аккуратно сложенный кусочек пергамента — вырванный из старой книги листок, на котором он заранее вывел несколько корявых, неузнаваемых рун. Он не стал подходить к двери караульного помещения. Он просто «случайно» уронил записку на пол посреди коридора, на пути следования утреннего патруля, и тут же растворился в толпе, возвращаясь на своё место. Записка была коротка и анонимна: «Щуплый. Тайник под половицей. То, что ищет Главный Смотритель».
Не прошло и пяти минут, как дверь спальни с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о стену.
В проёме, словно воплощение серого, безжалостного порядка этого места, стоял Главный Смотритель Феодор. Его лицо, обычно бледное и бесстрастное, было искажено гримасой холодной, торжествующей ярости. За его спиной маячили смотритель Брок с дубинкой в руке и двое самых крупных надзирателей.
Спальня замерла. Шум стих, сменившись мёртвой, испуганной тишиной.
— Воспитанник номер семьдесят три! — прорычал Феодор, и его голос, лишённый обычной сухой бесцветности, был полон яда.
— Фальк Каламуш, — с мстительным удовлетворением уточнил Брок для надзирателей, указывая на Щуплого. — Взять его.
Они шли прямо к его наре. Щуплый вскочил, его крысиное лицо мгновенно стало белым от ужаса и непонимания.
— Я ничего не делал, господин Главный Смотритель! Клянусь Первыми, я…
Его жалкий лепет утонул в коротком, лающем приказе Феодора. Брок, не говоря ни слова, грубо отшвырнул Щуплого в сторону. Один из надзирателей без всяких церемоний выломал скрипучую половицу носком сапога. Брок опустился на колени и с триумфальным рыком поднял над головой толстый гроссбух в серой кожаной обложке.
— В карцер, — выплюнул Феодор. — На исправление.
Щуплого, вопящего от ужаса и отбивающегося, скрутили и поволокли прочь. Его крики, полные боли и непонимания, затихли где-то в глубине каменных коридоров.
В спальне воцарилась оглушительная тишина. Дети, вжавшись в свои нары, боялись дышать. Когда надзиратели ушли, толпа медленно начала вытекать из спальни в коридор. Вайрэк медленно поднял голову. Через всю комнату он встретился взглядом с Ирвудом. На губах дикаря играла кривая, удовлетворенная усмешка — простая, хищная радость охотника, чья ловушка сработала безупречно. Щуплый был проблемой. Теперь проблемы не было. Всё просто.
Но во взгляде Вайрэка горел иной огонь. Это был не просто расчёт. Это был тёмный, пьянящий триумф. Он смотрел на место, где только что стоял его мучитель, и чувствовал, как по венам разливается ледяная, пьянящая власть. Он победил.
Выходя из спальни в общий коридор, упиваясь этим моментом, этим новым, острым чувством, он искал глазами Лэю, чтобы разделить с ней эту победу. Он ожидал увидеть на её лице восхищение, благодарность, облегчение.
Но вместо этого он увидел ужас.
Лэя стояла в коридоре, прижавшись к противоположной стене. Она не убежала вместе с остальными девочками. Она ждала. И всё видела. Её большие, серьёзные глаза были расширены не от страха перед наказанием, а от чего-то другого, более глубокого.
Она смотрела на них и видела не своих защитников, а двух молодых волков, только что попробовавших вкус первой крови и опьянённых им. И с ледяным ужасом поняла, что теперь боится их гораздо больше, чем Щуплого.
Торжествующая улыбка медленно сползла с лица Вайрэка, сменившись полным, холодным недоумением. Он посмотрел на Ирвуда, ища поддержки, но тот уже не улыбался. Он тоже смотрел на Лэю, и его усмешка угасла. В его глазах Вайрэк увидел странную смесь — тень сожаления, смешанную с холодной, упрямой уверенностью. Взгляд, который без слов говорил: «Мне жаль, что тебе пришлось это видеть. Но так было надо».
«Мы победили, — пронеслась в голове Вайрэка растерянная мысль, пока он смотрел то на испуганное лицо Лэи, то на суровое лицо Ирвуда. — Мы в безопасности. Почему она боится? Почему он так смотрит? Они должны радоваться...»
Он смотрел в их глаза и впервые смутно, на уровне инстинкта, почувствовал, что цена их королевства, их маленького, жестокого королевства, построенного на страхе и мести, оказалась гораздо выше, чем он предполагал.
Глава 17. Три одиночества
Вайрэка разбудила не привычная утренняя какофония, не резкий, дребезжащий звон колокола или грубые крики надзирателей. Его вырвала из сна тишина.
Она была неестественной, плотной и тяжёлой, как мокрое сукно, наброшенное на лицо. Вайрэк открыл глаза и на мгновение растерялся, не понимая, что изменилось. Воздух в огромной общей спальне, обычно спёртый от дыхания сотен спящих тел, сегодня казался разреженным и холодным. Привычный утренний хаос — кашель, стоны, шарканье ног по каменному полу — исчез, сменившись вязким, боязливым безмолвием. Дети двигались, но их движения были осторожными, почти бесшумными. Говорили они шёпотом, то и дело бросая быстрые, испуганные взгляды в его угол.
Вайрэк сел на своей койке. Тело отозвалось отголосками боли, но он почти не обратил на неё внимания. Его взгляд был прикован к одной точке через всю спальню. К месту Щуплого. Нара была пуста. Тюфяк сбит, серое одеяло скомкано и брошено на пол. Это было не просто пустое место. Это была дыра. Свежая, незакопанная могила в самом сердце их сообщества, и все инстинктивно обходили её стороной.
Победа была одержана.
Вайрэк ждал этого момента в темноте карцера, смакуя его, как единственную награду. Он втянул воздух, готовясь к волне триумфа, к пьянящему удовлетворению, которое должно было затопить его. Но грудь не наполнилась ликованием. Вместо этого он почувствовал лишь холод. Внутри было тихо и гулко, словно кто-то выскреб оттуда всё дочиста.
«Я вырвал страницу, — подумал он, глядя на пустую койку, — а на её месте осталась лишь дыра».
Поднявшись, Вайрэк механически заправил свою койку и вышел из спальни в гулкий общий коридор, ведущий к умывальникам. Здесь уже смешались два потока — мальчики и девочки. Живая масса детей расступалась перед ним, образуя пустой коридор. Шёпот затихал, взгляды мгновенно устремлялись в пол. Этот липкий, унизительный страх, который он сам так хорошо знал, был почти осязаем, но его созерцание больше не вызывало ни сочувствия, ни злорадства. Страх просто был. Факт. Часть нового, уродливого порядка, который он сам создал.
Взгляд упал на собственное отражение в мутной, ледяной воде. Бледное лицо, синяки под глазами, тёмные пятна на скуле. Кончики пальцев коснулись их. Не больно. Руки, которыми была подделана записка, которые запустили этот безжалостный механизм, не дрожали. Они были просто руками.
Его взгляд скользнул по толпе и нашёл их. Ирвуд уже умывался, его движения были резкими, злыми. Он не смотрел в его сторону. Лэя стояла в самом дальнем углу, прижимаясь к стене, и её маленькое личико было бледным и испуганным. Она тоже не смотрела на него.
В карцере у него был враг, была цель. Здесь, посреди тишины, которую он сам создал, не было ничего. Дрожь пробежала по спине, холодная, липкая. И тут, в этой звенящей пустоте, оформилась мысль. Ясная. Твёрдая.
«Это и есть цена власти. Цена, которую слабые не поймут. Я поступил не как ребёнок, а как лорд. Одиночество — не наказание. Это удел сильных».
Дрожь утихла. Холод в груди никуда не делся, но перестал быть мучительным. Он стал опорой. Спина сама собой выпрямилась, и холод в его глазах стал твёрдым, как первый осенний иней на лужах во дворе.
Раскол, появившийся между ними, не затянулся — он превратился в норму. Несколько седмиц периода «Первого Инея» тянулись, как густая, холодная смола, и с каждым днём пропасть между ними становилась всё шире и глубже. Их хрупкий союз, скреплённый общей опасностью, теперь держался лишь на молчаливой привычке и тени старой сделки.
Лэя избегала их с методичностью дикого зверькa, обходящего ловушку. В столовой, получив свою скудную порцию, она больше не садилась за их стол, а уходила в самый дальний, тёмный угол, где ела быстро, вжимая голову в плечи, и тут же исчезала. На чердак она теперь проскальзывала в те редкие часы, когда знала, что мальчиков там нет, чтобы быстро оставить миску с остатками еды для своей единственной подруги. Она видела их — Вайрэка, с его новым, холодным взглядом, и Ирвуда, чья молчаливая ярость, казалось, вибрировала в воздухе, — и они были ей чужими.
«Они опасны. Они использовали меня, — пришла в её голову, холодная, повзрослевший от горя мысль. — Я была для них лишь инструментом. Теперь, когда я им не нужна, они избавятся и от меня. Нужно бежать, прятаться. Я снова одна».
Ирвуд молчал. Несколько седмиц он наблюдал за этой картиной, и в его груди медленно закипал глухой гнев. Каждый раз, видя сжавшуюся фигурку Лэи, он до боли сжимал кулаки в карманах. Он видел, как Лэя, ещё недавно такая живая и смелая, снова превращается в затравленную, испуганную мышь. Как она худеет, как её большие глаза становятся ещё больше на осунувшемся лице. И его злость была не на Вайрэка, сломавшего Щуплого — тот это заслужил. Она была на Вайрэка-стратега, чей «гениальный» план сломал их самый ценный актив.
Терпение лопнуло в один из холодных вечеров на чердаке. Вайрэк, как ни в чём не бывало, разложил перед ним украденный гроссбух.
— Я нашёл здесь кое-что интересное, — начал он своим ровным, учительским тоном. — Записи о поставках…
— Ты видел её? — оборвал его Ирвуд. Голос его был тихим, но в нём скрежетал металл.
Вайрэк поднял на него удивлённый, непонимающий взгляд.
— Кого?
— Лэю. Она нас боится. Тебя боится. Она была моим другом, а теперь смотрит на нас, как на чудовищ. Этого ты хотел, аристократ?
Вайрэк нахмурился. Он искренне не понимал.
— О чём ты? Мы её защитили. Теперь ей ничего не угрожает. Щуплого нет.
— Защитили? — Ирвуд криво усмехнулся. — Ты сломал её. Она была нашими глазами, нашей тенью в этом сером аду. А теперь она — просто испуганная мышь. Бесполезна. Из-за тебя.
Слова Ирвуда ударили Вайрэка, как пощёчина. Он ожидал чего угодно — злости, зависти, но не обвинения в провале. Его идеальный план, его первая настоящая победа в этом месте, — и этот дикарь смеет называть её ошибкой.
— Это не была ошибка. Это была… цена, — с трудом подобрал слово Вайрэк, повторяя фразы, которые слышал от отца после проигранных политических битв в Совете. Он отчаянно пытался казаться взрослым, стратегом. — Щуплого нужно было убрать. Это было главное. Она... она просто ребёнок. Она не понимает. Она боится, потому что не видит всей картины.
— Всей картины? — Ирвуд издал короткий, злой смешок. Он подался вперёд, и его глаза в полумраке блеснули, как у волка. — Нет никакой «всей картины», аристократ, когда у тебя пустой живот. Есть только сегодня. И сегодня она боится. И голодает. Вот и вся твоя картина.
Вайрэк поморщился, словно от глупого, неуместного вопроса. Контроль над ситуацией ускользал из рук, и от этого бессилия внутри всё закипало. Он заставил себя выпрямиться, возвращая голосу прежний наставнический тон.
— Это эмоции. Они мешают. Со временем она поймёт, что мы обеспечили ей безопасность. Она снова будет с нами. Я всё исправлю.
Ирвуд медленно поднялся. Его лицо было непроницаемым, как камень.
— Она не пешка. И твоя «вся картина» не накормит её, — бросил он тихо, но так, что каждое слово ударило, как брошенный камень. — Запомни это, стратег.
Он не стал ждать ответа. С этого дня их уроки прекратились. Теперь их встречи на чердаке превратились в холодный, молчаливый ритуал. Ирвуд садился в своём углу и методично, со скрежетом, точил свой обломок ножа о старый точильный камень. Вайрэк сидел в своём и пытался разбирать корявый почерк Феодора в гроссбухе. Иногда он пытался что-то сказать, поделиться находкой, но слова повисали в густой, враждебной тишине, нарушаемой лишь монотонным скрежетом стали о камень и воем ветра, который становился всё холоднее с каждым днём.
Это случилось внезапно, без всякого предупреждения. Утро того дня началось с привычной, гнетущей рутины. Дети, съёжившись от холода, толпились в главном коридоре, со страхом глядя на пустую доску объявлений. Это было время, когда надзиратели должны были вывесить очередной седмичный список наказаний, и воздух был плотным от затаённого, липкого ужаса. Но список всё не появлялся. И вдруг, в этой напряжённой тишине, кто-то у окна издал тихий, удивлённый вздох.
С высокого, свинцового неба, медленно, почти лениво, падали первые снежинки.
Сначала одна, потом две, потом десятки. Крупные, идеально симметричные, они опускались в абсолютной тишине, на мгновение делая грязный, утоптанный двор приюта чистым и волшебным. За несколько минут мир преобразился. Серый камень стен покрылся белым бархатом, а голые, чёрные ветви деревьев — хрупким кружевом.
Страх перед наказанием был забыт. Первый снег был не просто чудом. Он был сигналом. Знаком, что сегодня им наконец-то выдадут тёплую зимнюю одежду — старые, но целые стёганые куртки и штопаные варежки. Знаком, что вечером в больших залах впервые за долгие месяцы зажгут камины, и можно будет хотя бы на один вечер согреться по-настоящему. Тишина взорвалась. Двери спален с грохотом распахнулись, и во двор хлынула кричащая, восторженная толпа.
