Он видел, как лицо Щуплого меняется. Сначала — тупое недоумение. А затем, когда до него дошёл весь смысл приказа, его глаза загорелись нездоровым, садистским огнём. Брок понял — для этого мерзкого щенка это была не просто работа. Это было разрешение. Санкционированная, безопасная месть.
— Не подведёшь — получишь лишнюю порцию, — добавил Брок, используя единственный понятный ему язык. — Провалишься — вернёшься в свою дыру. Понял?
Щуплый, расплывшись в угодливой, подобострастной улыбке, торопливо закивал. Он не сказал ни слова. Он просто поднялся и, не оглядываясь, растворился в тенях коридора, как крыса, почуявшая запах падали.
День превратился в карту слепых зон и коротких, опасных перебежек. Затем ещё один. И ещё. Лэя больше не ходила по приюту — она просачивалась. Её мир, и без того маленький и серый, сжался до размеров лабиринта, где за каждым углом, в каждой тени, таилась одна и та же угроза. Щуплый.
Щуплый не подходил. Не угрожал. Он просто был..
С того самого дня что-то изменилось. Первое время он был просто призраком, вернувшимся из карцера. Ходячим напоминанием о том, что у стен есть уши. Дети сторонились его, боясь попасть под случайный взгляд. Но потом Лэя начала замечать странное. Его взгляд больше не блуждал по толпе. Он останавливался. На ней. Сначала на мгновение, потом — на долю секунды дольше. В первый день она отмахнулась от этого, списав на игру воображения. Но на второй день сомнений не осталось. Он «случайно» оказывался в том же коридоре. «Случайно» садился за стол, с которого её было идеально видно. Он стал охотником, и его единственной дичью была она.
К исходу третьего дня её отточенные навыки выживания превратились в лихорадочную, изматывающую рутину. В столовую она теперь добиралась не прямым путём, а длинным, запутанным маршрутом через полутёмные служебные коридоры, где пахло сыростью и мышами, постоянно оглядываясь и вздрагивая от каждого шороха.
В огромном зале, где гул сотен голодных глоток и скрежет ложек сливались в единый, монотонный рёв, Лэя теперь всегда садилась в самый дальний угол, спиной к влажной, холодной стене. Еда превратилась в безвкусный ком, который она с трудом проталкивала в горло, давясь от страха. Всё её внимание было сосредоточено не на миске, а на тенях. Она чувствовала его взгляд, как физическое прикосновение, как ледяной сквозняк на затылке. Он сидел через три стола от неё, но она знала, не глядя, каждое его движение: вот он зачерпнул ложкой кашу, вот отломил кусок хлеба. Его присутствие отменяло все остальные звуки, превращая их в глухой, неразборчивый гул.
«Он здесь. Он снова смотрит. Что ему нужно?» — стучало у неё в висках, заглушая удары её собственного сердца.
В душном, пахнущем пылью и скукой общем зале для занятий стало ещё хуже. Здесь некуда было спрятаться. Детей разных возрастов сгоняли сюда для отработки письма под равнодушным присмотром одного наставника. Она сидела, ссутулившись над своей дощечкой, и чувствовала, как его взгляд буравит ей спину, словно раскалённый гвоздь. Наставник Силас ходил между рядами, изредка раздавая подзатыльники нерадивым, но его шаги не доходили до её сознания. Она слышала лишь тихое, назойливое поскрипывание грифеля Щуплого. Он сидел позади, и это было пыткой. Когда один из мальчишек рядом уронил свою дощечку, от громкого стука Лэя вздрогнула так, что её собственный грифель выскользнул из дрожащих пальцев и со звоном разбился о каменный пол.
Она пыталась найти глазами мальчиков. Ирвуд, сгорбившись в своём углу, со злостью и упрямством пытал свою грифельную дощечку. Он снова и снова, до скрипа, выводил корявые, пляшущие руны, пытаясь сложить их в то самое, единственное слово, которое ему покорилось — «Легенды». Получалось плохо, буквы ломались и крошились, но он не сдавался. Этого минимального усердия хватало, чтобы Наставник Силас, бросая на него презрительные взгляды, всё же не трогал его. Вайрэк, бледный и отстранённый, что-то чертил на своей дощечке, полностью погружённый в себя. Пропасть между ними, ещё недавно бывшая лишь трещиной, теперь казалась непреодолимой. Они были в одном помещении, но в разных вселенных. И в её, самой маленькой и тёмной, она была одна.
Её собственный страх, до этого бывший лишь глухим, животным ужасом, обрёл холодные, ядовитые слова, которые сплелись в одну удушающую мысль. «Щуплый смотрит, потому что ты виновата. Ты связалась с ними, с Вайрэком и Ирвудом, и привела в их тайный мир беду. А теперь они бросили тебя. И ты снова одна».
Вечер опустился на приют не как покой, а как приговор. Тусклый свет коптящих факелов в коридорах едва разгонял густые, неподвижные тени, делая знакомые каменные стены чужими и враждебными. Для Лэи последний отрезок пути — от общей столовой до спальни девочек — превратился в финальное, самое мучительное испытание дня. Она проскользнула вдоль стены, превратившись в серую, дрожащую тень, и уже видела спасительную арку, ведущую в женское крыло, когда из мрака бокового прохода, ведущего к подвалам, бесшумно выступила грузная, широкоплечая фигура.
Брок.
Он не кричал. Не угрожал. Он просто стоял, перекрыв ей путь, и на его грубом, бледном лице играла неестественная, маслянистая улыбка.
Лэя замерла, её маленькое тело инстинктивно вжалось в холодную, влажную стену. Сердце пропустило удар, а затем забилось часто-часто, как крылья пойманной птицы.
«Феодор велел прощупать, — мелькнуло в голове Брока, пока он с ленивым, почти скучающим любопытством разглядывал испуганную девочку. — Начать с мелочей, с правил. Где-нибудь она проколется».
— Что же ты так пугаешься, дитя? — произнёс он, и его голос, лишённый привычного рокота, стал тихим, вкрадчивым и оттого ещё более жутким. Он сделал шаг вперёд, и его огромная тень полностью накрыла её. — Я ведь не обижу. Я здесь, чтобы защищать порядок. И таких хороших, тихих девочек, как ты.
Он присел на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне, и улыбка его стала ещё шире, обнажив ряд крупных, пожелтевших зубов. Лэя почувствовала, как по спине пробежал ледяной холодок, не имевший ничего общего с холодом каменной стены.
— Главный Смотритель не любит, когда у воспитанников есть секреты, — продолжил он своим медовым, фальшивым шёпотом, от которого хотелось заткнуть уши. — Секреты — это как крысы в стенах. Они грызут порядок изнутри. Тихо, незаметно, но если их вовремя не найти, они расплодятся, и тогда рухнет весь дом. А мы... мы находим всех крыс. И все их... — он сделал паузу, и его водянистые глаза впились в неё, — ...гнёзда. Мы вычищаем их. Дочиста. Понимаешь, девочка? У тебя ведь нет от нас секретов?
Слово «гнёзда» ударило Лэю, как физический удар. Мир на мгновение качнулся, и гулкий шум коридора сменился звенящей тишиной. Он не мог знать. Не мог. Это была просто случайность. Грубая, жестокая метафора, которую он использовал, чтобы напугать. Но её паранойя, вскормленная тремя днями ужаса, уже сама превратилась в яд, обратив догадку в нерушимый, ледяной факт.
«“Гнёзда”. Он сказал “гнёзда”! Он знает про чердак! Про неё! Он убьёт её, чтобы добраться до меня! А мальчики... они молчат. Они меня подставили. Предали!»
Она не закричала. Не заплакала. Её тело просто окаменело. Дыхание застряло где-то в горле. Она смотрела в его улыбающееся, уродливое лицо, но видела уже не смотрителя, а палача, который пришёл за самым дорогим, что у неё было.
Удовлетворённый произведённым эффектом, Брок медленно поднялся.
— Вот и хорошо, — сказал он, похлопав её по плечу своей тяжёлой, как камень, ладонью. — Иди.
Лэя не помнила, как сорвалась с места. Она не бежала — она летела по гулкому коридору, спотыкаясь, врезаясь в стены, не видя ничего перед собой, кроме пульсирующей, красной пелены ужаса. Она слышала за спиной тихий, довольный смешок Брока, и этот звук преследовал её, впиваясь в мозг острыми, раскалёнными иглами.
Она не бежала — она летела, не разбирая дороги. Гулкие каменные коридоры превратились в размытый серый туннель, и единственным, что гнало её вперёд, был тихий, довольный смешок Брока, который, казалось, преследовал её, впиваясь в мозг раскалёнными иглами. Ноги сами несли её по знакомому, тайному маршруту — вверх по узкой, винтовой лестнице, в темноту, в единственное место во всём этом каменном аду, где ещё оставался воздух.
Чердак встретил её привычной, сухой тишиной и запахом вековой пыли. Она захлопнула за собой тяжёлую дверь, привалившись к ней всем своим маленьким, дрожащим телом, и на несколько спасительных мгновений её мир снова обрёл границы. Здесь не было никого. Ни Брока. Ни Щуплого. Только вой ветра за стеной и она.
— Кис-кис…
Шёпот сорвался с её губ, тонкий и жалкий. И тут же, из-за горы сломанных нар, бесшумно, как сгусток самой темноты, появилась угольно-чёрная кошка. Она подошла, ткнулась головой в её руку и громко, успокаивающе замурчала.
Лэя рухнула на пыльные доски. Она обняла кошку, зарываясь лицом в её тёплую, пахнущую пылью и жизнью шерсть. Она вдыхала этот запах, слушала это ровное, уверенное мурлыканье, и её бешено колотящееся сердце начало понемногу замедляться. Это был её якорь. Её единственное, настоящее убежище. Пока они были здесь, вместе, ничего плохого случиться не могло.
Резкий, протяжный скрип старых, ржавых петель заставил её вздрогнуть.
Она подняла голову. Внутренняя дверь, та, через которую она только что вошла, медленно, неотвратимо отворялась. В тёмном проёме, перекрыв собой тусклый свет коридора, стоял он.
Щуплый.
В тот же миг, когда он шагнул внутрь, тёплое, мурлычущее тельце в её руках напряглось, как натянутая тетива. Кошка выгнула спину, её шерсть встала дыбом, и из её горла вырвалось низкое, угрожающее шипение, направленное прямо на вошедшего. Но Лэя, парализованная собственным ужасом, едва заметила это. Её мир сжался до одной точки — до торжествующей, злорадной ухмылки на его крысином лице.
— Попалась, мышка, — прошипел он, и его голос в гулкой тишине чердака прозвучал оглушительно громко. — Брок будет очень рад узнать, что у тебя тут… питомец. Тебя отправят в карцер. Надолго. А кошек у нас, — он сделал паузу, смакуя каждое слово, — топят в бочке с помоями. Я сам видел.
Фраза «Я сам видел» ударила Лэю с силой тарана. Мир рухнул. Угроза перестала быть просто словами. Она обрела плоть, запах и звук — звук булькающей воды и предсмертного кошачьего визга. Её глаза остекленели, превратившись в два тёмных, пустых омута. Она больше не видела ни Щуплого, ни чердака. Она видела бочку, слышала бульканье грязной воды и предсмертный визг, и ледяной обруч ужаса сдавил ей лёгкие, выбивая воздух.
И в этой оглушающей пустоте, перекрывая её собственный беззвучный крик, её ужас превратился в холодную, ясную мысль.
«Он убьёт её. Ночку. Мою Ночку... А мальчики… их нет. Они не пришли. Они бросили меня. Специально. Это была их сделка. Их цена. Чтобы Щуплый не трогал их, они отдали ему меня…»
Щуплый видел, как из её глаз ушла жизнь, оставив лишь пустые, тёмные омуты. Торжество тёплой волной разлилось у него в груди. Он сломал её. Его взгляд скользнул по полу и заметил маленький, завёрнутый в тряпицу кусочек хлеба, который Лэя принесла для кошки. С жестокой, ленивой ухмылкой он подошёл, грубо выхватил его у неё из ослабевших пальцев и, глядя ей прямо в пустые глаза, демонстративно, медленно съел.
Прожевав, он наклонился к её лицу так близко, что она почувствовала на щеке его тёплое, пахнущее кислой кашей дыхание.
— Так что теперь ты — моя, — прошептал он. — И будешь делать всё, что я скажу. Поняла?
Мир Ирвуда состоял из простых, неизменных истин: камень был твёрд, голод — злой, а тишина в приюте всегда означала опасность. Поэтому, когда утренний гул в главном коридоре рухнул, сменившись вязкой, испуганной тишиной, он не обманулся. Это была не тишина покоя. Это была тишина стада, завидевшего волка.
Он стоял, прислонившись к холодной, влажной стене, и его взгляд, лишённый всяких эмоций, был прикован к одной точке — к широкоплечей фигуре смотрителя Брока, который, как пастух, вводил в их серое стадо нового цепного пса. Щуплый.
Ирвуд смотрел на него — на его бледное, осунувшееся лицо, на тёмные провалы под глазами, на то, как он шёл, опустив голову, — и не чувствовал ничего, кроме холодного, аналитического любопытства. Он видел не сломленного мальчика. Он видел инструмент, который только что вынули из огня и теперь пускали в дело. Пока остальные дети шарахались, отступали, вжимаясь в стены, Ирвуд не двигался. Он наблюдал.
Его взгляд, отточенный годами выживания в трущобах, работал как точный механизм, отсекая всё лишнее. Он видел не просто вернувшегося врага. Он видел всю расстановку сил на этой грязной доске. Брок, который привёл его лично, — это демонстрация. Тишина детей — это страх. А взгляд самого Щуплого… вот что было главным.
«Вернулся. Не сам. Феодор», — пронеслось в голове Ирвуда, мысль была короткой и твёрдой, как обломок ножа за поясом.
Его собственный взгляд метнулся по толпе, ища своих. Он нашёл Вайрэка. Аристократ стоял, выпрямив спину, и на его лице было написано чистое, брезгливое отвращение. Затем Ирвуд нашёл её. Лэя. Она пыталась спрятаться за спинами других детей, но её маленькая, дрожащая фигурка была видна, как трещина на сером камне.
На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились через всю толпу. Он увидел её ужас — чистый, детский, незамутнённый расчётом. И этот ужас ударил по нему, как пощёчина. В тот же миг его собственное лицо окаменело, а в глазах застыл холодный, тяжёлый лёд. Это была не злость на неё. Это была ярость за неё. Ярость зверя, увидевшего, как к его логову подбирается падальщик. Но он знал, как это выглядит со стороны. Он видел, как её глаза, встретившись с его ледяным взглядом, расширились ещё больше, как в них плеснулся новый, более тёмный страх. Она приняла его ярость на свой счёт.
«Боится. Меня бодится, дурочка, — с глухим, внутренним раздражением подумал он. — Не поняла. Неважно».
Инстинкт, который сотни раз спасал ему жизнь на улицах, закричал об опасности. Он не знал приказа, который отдали Щуплому. Но он видел, куда ударит любой хищник, желающий ранить их троицу. В самое слабое место.
«Опасен. Для всех нас, — заключил он. — Для неё — особенно».
Эта мысль стала спусковым крючком. Мышцы спины напряглись, плечи едва заметно подались вперёд. Взгляд, до этого рассеянный по толпе, сфокусировался на Щуплом, мгновенно отсекая всё остальное. Мир сузился до одной цели. Когда толпа, подгоняемая окриками, хлынула в столовую, он не пошёл со всеми. Он отстал, растворившись в тенях коридора. Его движения стали плавными, бесшумными. Он превратился в тень, в слух, в пару глаз, которые видели всё, оставаясь невидимыми. Началась охота. Ему нужно было знать.
Первые дни были пыткой неопределённостью. Щуплый действовал, как голодная, но осторожная крыса, выпущенная из клетки. Он слонялся по приюту, его взгляд блуждал, он заискивающе заглядывал в глаза надзирателям, пытаясь угадать их желания, и наблюдал за всеми подряд. Используя знание всех тайных ходов и слепых зон, Ирвуд неотступно следовал за ним. Он превратился в тень, скользящую по служебным коридорам и замирающую в тёмных нишах, — в пару глаз, которые видели всё, оставаясь невидимыми.
— Не подведёшь — получишь лишнюю порцию, — добавил Брок, используя единственный понятный ему язык. — Провалишься — вернёшься в свою дыру. Понял?
Щуплый, расплывшись в угодливой, подобострастной улыбке, торопливо закивал. Он не сказал ни слова. Он просто поднялся и, не оглядываясь, растворился в тенях коридора, как крыса, почуявшая запах падали.
День превратился в карту слепых зон и коротких, опасных перебежек. Затем ещё один. И ещё. Лэя больше не ходила по приюту — она просачивалась. Её мир, и без того маленький и серый, сжался до размеров лабиринта, где за каждым углом, в каждой тени, таилась одна и та же угроза. Щуплый.
Щуплый не подходил. Не угрожал. Он просто был..
С того самого дня что-то изменилось. Первое время он был просто призраком, вернувшимся из карцера. Ходячим напоминанием о том, что у стен есть уши. Дети сторонились его, боясь попасть под случайный взгляд. Но потом Лэя начала замечать странное. Его взгляд больше не блуждал по толпе. Он останавливался. На ней. Сначала на мгновение, потом — на долю секунды дольше. В первый день она отмахнулась от этого, списав на игру воображения. Но на второй день сомнений не осталось. Он «случайно» оказывался в том же коридоре. «Случайно» садился за стол, с которого её было идеально видно. Он стал охотником, и его единственной дичью была она.
К исходу третьего дня её отточенные навыки выживания превратились в лихорадочную, изматывающую рутину. В столовую она теперь добиралась не прямым путём, а длинным, запутанным маршрутом через полутёмные служебные коридоры, где пахло сыростью и мышами, постоянно оглядываясь и вздрагивая от каждого шороха.
В огромном зале, где гул сотен голодных глоток и скрежет ложек сливались в единый, монотонный рёв, Лэя теперь всегда садилась в самый дальний угол, спиной к влажной, холодной стене. Еда превратилась в безвкусный ком, который она с трудом проталкивала в горло, давясь от страха. Всё её внимание было сосредоточено не на миске, а на тенях. Она чувствовала его взгляд, как физическое прикосновение, как ледяной сквозняк на затылке. Он сидел через три стола от неё, но она знала, не глядя, каждое его движение: вот он зачерпнул ложкой кашу, вот отломил кусок хлеба. Его присутствие отменяло все остальные звуки, превращая их в глухой, неразборчивый гул.
«Он здесь. Он снова смотрит. Что ему нужно?» — стучало у неё в висках, заглушая удары её собственного сердца.
В душном, пахнущем пылью и скукой общем зале для занятий стало ещё хуже. Здесь некуда было спрятаться. Детей разных возрастов сгоняли сюда для отработки письма под равнодушным присмотром одного наставника. Она сидела, ссутулившись над своей дощечкой, и чувствовала, как его взгляд буравит ей спину, словно раскалённый гвоздь. Наставник Силас ходил между рядами, изредка раздавая подзатыльники нерадивым, но его шаги не доходили до её сознания. Она слышала лишь тихое, назойливое поскрипывание грифеля Щуплого. Он сидел позади, и это было пыткой. Когда один из мальчишек рядом уронил свою дощечку, от громкого стука Лэя вздрогнула так, что её собственный грифель выскользнул из дрожащих пальцев и со звоном разбился о каменный пол.
Она пыталась найти глазами мальчиков. Ирвуд, сгорбившись в своём углу, со злостью и упрямством пытал свою грифельную дощечку. Он снова и снова, до скрипа, выводил корявые, пляшущие руны, пытаясь сложить их в то самое, единственное слово, которое ему покорилось — «Легенды». Получалось плохо, буквы ломались и крошились, но он не сдавался. Этого минимального усердия хватало, чтобы Наставник Силас, бросая на него презрительные взгляды, всё же не трогал его. Вайрэк, бледный и отстранённый, что-то чертил на своей дощечке, полностью погружённый в себя. Пропасть между ними, ещё недавно бывшая лишь трещиной, теперь казалась непреодолимой. Они были в одном помещении, но в разных вселенных. И в её, самой маленькой и тёмной, она была одна.
Её собственный страх, до этого бывший лишь глухим, животным ужасом, обрёл холодные, ядовитые слова, которые сплелись в одну удушающую мысль. «Щуплый смотрит, потому что ты виновата. Ты связалась с ними, с Вайрэком и Ирвудом, и привела в их тайный мир беду. А теперь они бросили тебя. И ты снова одна».
Вечер опустился на приют не как покой, а как приговор. Тусклый свет коптящих факелов в коридорах едва разгонял густые, неподвижные тени, делая знакомые каменные стены чужими и враждебными. Для Лэи последний отрезок пути — от общей столовой до спальни девочек — превратился в финальное, самое мучительное испытание дня. Она проскользнула вдоль стены, превратившись в серую, дрожащую тень, и уже видела спасительную арку, ведущую в женское крыло, когда из мрака бокового прохода, ведущего к подвалам, бесшумно выступила грузная, широкоплечая фигура.
Брок.
Он не кричал. Не угрожал. Он просто стоял, перекрыв ей путь, и на его грубом, бледном лице играла неестественная, маслянистая улыбка.
Лэя замерла, её маленькое тело инстинктивно вжалось в холодную, влажную стену. Сердце пропустило удар, а затем забилось часто-часто, как крылья пойманной птицы.
«Феодор велел прощупать, — мелькнуло в голове Брока, пока он с ленивым, почти скучающим любопытством разглядывал испуганную девочку. — Начать с мелочей, с правил. Где-нибудь она проколется».
— Что же ты так пугаешься, дитя? — произнёс он, и его голос, лишённый привычного рокота, стал тихим, вкрадчивым и оттого ещё более жутким. Он сделал шаг вперёд, и его огромная тень полностью накрыла её. — Я ведь не обижу. Я здесь, чтобы защищать порядок. И таких хороших, тихих девочек, как ты.
Он присел на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне, и улыбка его стала ещё шире, обнажив ряд крупных, пожелтевших зубов. Лэя почувствовала, как по спине пробежал ледяной холодок, не имевший ничего общего с холодом каменной стены.
— Главный Смотритель не любит, когда у воспитанников есть секреты, — продолжил он своим медовым, фальшивым шёпотом, от которого хотелось заткнуть уши. — Секреты — это как крысы в стенах. Они грызут порядок изнутри. Тихо, незаметно, но если их вовремя не найти, они расплодятся, и тогда рухнет весь дом. А мы... мы находим всех крыс. И все их... — он сделал паузу, и его водянистые глаза впились в неё, — ...гнёзда. Мы вычищаем их. Дочиста. Понимаешь, девочка? У тебя ведь нет от нас секретов?
Слово «гнёзда» ударило Лэю, как физический удар. Мир на мгновение качнулся, и гулкий шум коридора сменился звенящей тишиной. Он не мог знать. Не мог. Это была просто случайность. Грубая, жестокая метафора, которую он использовал, чтобы напугать. Но её паранойя, вскормленная тремя днями ужаса, уже сама превратилась в яд, обратив догадку в нерушимый, ледяной факт.
«“Гнёзда”. Он сказал “гнёзда”! Он знает про чердак! Про неё! Он убьёт её, чтобы добраться до меня! А мальчики... они молчат. Они меня подставили. Предали!»
Она не закричала. Не заплакала. Её тело просто окаменело. Дыхание застряло где-то в горле. Она смотрела в его улыбающееся, уродливое лицо, но видела уже не смотрителя, а палача, который пришёл за самым дорогим, что у неё было.
Удовлетворённый произведённым эффектом, Брок медленно поднялся.
— Вот и хорошо, — сказал он, похлопав её по плечу своей тяжёлой, как камень, ладонью. — Иди.
Лэя не помнила, как сорвалась с места. Она не бежала — она летела по гулкому коридору, спотыкаясь, врезаясь в стены, не видя ничего перед собой, кроме пульсирующей, красной пелены ужаса. Она слышала за спиной тихий, довольный смешок Брока, и этот звук преследовал её, впиваясь в мозг острыми, раскалёнными иглами.
Она не бежала — она летела, не разбирая дороги. Гулкие каменные коридоры превратились в размытый серый туннель, и единственным, что гнало её вперёд, был тихий, довольный смешок Брока, который, казалось, преследовал её, впиваясь в мозг раскалёнными иглами. Ноги сами несли её по знакомому, тайному маршруту — вверх по узкой, винтовой лестнице, в темноту, в единственное место во всём этом каменном аду, где ещё оставался воздух.
Чердак встретил её привычной, сухой тишиной и запахом вековой пыли. Она захлопнула за собой тяжёлую дверь, привалившись к ней всем своим маленьким, дрожащим телом, и на несколько спасительных мгновений её мир снова обрёл границы. Здесь не было никого. Ни Брока. Ни Щуплого. Только вой ветра за стеной и она.
— Кис-кис…
Шёпот сорвался с её губ, тонкий и жалкий. И тут же, из-за горы сломанных нар, бесшумно, как сгусток самой темноты, появилась угольно-чёрная кошка. Она подошла, ткнулась головой в её руку и громко, успокаивающе замурчала.
Лэя рухнула на пыльные доски. Она обняла кошку, зарываясь лицом в её тёплую, пахнущую пылью и жизнью шерсть. Она вдыхала этот запах, слушала это ровное, уверенное мурлыканье, и её бешено колотящееся сердце начало понемногу замедляться. Это был её якорь. Её единственное, настоящее убежище. Пока они были здесь, вместе, ничего плохого случиться не могло.
Резкий, протяжный скрип старых, ржавых петель заставил её вздрогнуть.
Она подняла голову. Внутренняя дверь, та, через которую она только что вошла, медленно, неотвратимо отворялась. В тёмном проёме, перекрыв собой тусклый свет коридора, стоял он.
Щуплый.
В тот же миг, когда он шагнул внутрь, тёплое, мурлычущее тельце в её руках напряглось, как натянутая тетива. Кошка выгнула спину, её шерсть встала дыбом, и из её горла вырвалось низкое, угрожающее шипение, направленное прямо на вошедшего. Но Лэя, парализованная собственным ужасом, едва заметила это. Её мир сжался до одной точки — до торжествующей, злорадной ухмылки на его крысином лице.
— Попалась, мышка, — прошипел он, и его голос в гулкой тишине чердака прозвучал оглушительно громко. — Брок будет очень рад узнать, что у тебя тут… питомец. Тебя отправят в карцер. Надолго. А кошек у нас, — он сделал паузу, смакуя каждое слово, — топят в бочке с помоями. Я сам видел.
Фраза «Я сам видел» ударила Лэю с силой тарана. Мир рухнул. Угроза перестала быть просто словами. Она обрела плоть, запах и звук — звук булькающей воды и предсмертного кошачьего визга. Её глаза остекленели, превратившись в два тёмных, пустых омута. Она больше не видела ни Щуплого, ни чердака. Она видела бочку, слышала бульканье грязной воды и предсмертный визг, и ледяной обруч ужаса сдавил ей лёгкие, выбивая воздух.
И в этой оглушающей пустоте, перекрывая её собственный беззвучный крик, её ужас превратился в холодную, ясную мысль.
«Он убьёт её. Ночку. Мою Ночку... А мальчики… их нет. Они не пришли. Они бросили меня. Специально. Это была их сделка. Их цена. Чтобы Щуплый не трогал их, они отдали ему меня…»
Щуплый видел, как из её глаз ушла жизнь, оставив лишь пустые, тёмные омуты. Торжество тёплой волной разлилось у него в груди. Он сломал её. Его взгляд скользнул по полу и заметил маленький, завёрнутый в тряпицу кусочек хлеба, который Лэя принесла для кошки. С жестокой, ленивой ухмылкой он подошёл, грубо выхватил его у неё из ослабевших пальцев и, глядя ей прямо в пустые глаза, демонстративно, медленно съел.
Прожевав, он наклонился к её лицу так близко, что она почувствовала на щеке его тёплое, пахнущее кислой кашей дыхание.
— Так что теперь ты — моя, — прошептал он. — И будешь делать всё, что я скажу. Поняла?
Глава 20. Хрупкое перемирие
Мир Ирвуда состоял из простых, неизменных истин: камень был твёрд, голод — злой, а тишина в приюте всегда означала опасность. Поэтому, когда утренний гул в главном коридоре рухнул, сменившись вязкой, испуганной тишиной, он не обманулся. Это была не тишина покоя. Это была тишина стада, завидевшего волка.
Он стоял, прислонившись к холодной, влажной стене, и его взгляд, лишённый всяких эмоций, был прикован к одной точке — к широкоплечей фигуре смотрителя Брока, который, как пастух, вводил в их серое стадо нового цепного пса. Щуплый.
Ирвуд смотрел на него — на его бледное, осунувшееся лицо, на тёмные провалы под глазами, на то, как он шёл, опустив голову, — и не чувствовал ничего, кроме холодного, аналитического любопытства. Он видел не сломленного мальчика. Он видел инструмент, который только что вынули из огня и теперь пускали в дело. Пока остальные дети шарахались, отступали, вжимаясь в стены, Ирвуд не двигался. Он наблюдал.
Его взгляд, отточенный годами выживания в трущобах, работал как точный механизм, отсекая всё лишнее. Он видел не просто вернувшегося врага. Он видел всю расстановку сил на этой грязной доске. Брок, который привёл его лично, — это демонстрация. Тишина детей — это страх. А взгляд самого Щуплого… вот что было главным.
«Вернулся. Не сам. Феодор», — пронеслось в голове Ирвуда, мысль была короткой и твёрдой, как обломок ножа за поясом.
Его собственный взгляд метнулся по толпе, ища своих. Он нашёл Вайрэка. Аристократ стоял, выпрямив спину, и на его лице было написано чистое, брезгливое отвращение. Затем Ирвуд нашёл её. Лэя. Она пыталась спрятаться за спинами других детей, но её маленькая, дрожащая фигурка была видна, как трещина на сером камне.
На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились через всю толпу. Он увидел её ужас — чистый, детский, незамутнённый расчётом. И этот ужас ударил по нему, как пощёчина. В тот же миг его собственное лицо окаменело, а в глазах застыл холодный, тяжёлый лёд. Это была не злость на неё. Это была ярость за неё. Ярость зверя, увидевшего, как к его логову подбирается падальщик. Но он знал, как это выглядит со стороны. Он видел, как её глаза, встретившись с его ледяным взглядом, расширились ещё больше, как в них плеснулся новый, более тёмный страх. Она приняла его ярость на свой счёт.
«Боится. Меня бодится, дурочка, — с глухим, внутренним раздражением подумал он. — Не поняла. Неважно».
Инстинкт, который сотни раз спасал ему жизнь на улицах, закричал об опасности. Он не знал приказа, который отдали Щуплому. Но он видел, куда ударит любой хищник, желающий ранить их троицу. В самое слабое место.
«Опасен. Для всех нас, — заключил он. — Для неё — особенно».
Эта мысль стала спусковым крючком. Мышцы спины напряглись, плечи едва заметно подались вперёд. Взгляд, до этого рассеянный по толпе, сфокусировался на Щуплом, мгновенно отсекая всё остальное. Мир сузился до одной цели. Когда толпа, подгоняемая окриками, хлынула в столовую, он не пошёл со всеми. Он отстал, растворившись в тенях коридора. Его движения стали плавными, бесшумными. Он превратился в тень, в слух, в пару глаз, которые видели всё, оставаясь невидимыми. Началась охота. Ему нужно было знать.
Первые дни были пыткой неопределённостью. Щуплый действовал, как голодная, но осторожная крыса, выпущенная из клетки. Он слонялся по приюту, его взгляд блуждал, он заискивающе заглядывал в глаза надзирателям, пытаясь угадать их желания, и наблюдал за всеми подряд. Используя знание всех тайных ходов и слепых зон, Ирвуд неотступно следовал за ним. Он превратился в тень, скользящую по служебным коридорам и замирающую в тёмных нишах, — в пару глаз, которые видели всё, оставаясь невидимыми.
