Он ждал. Открытый бой был бы проще. Понятнее. Но Щуплый действовал не как хищник, а как бешеная собака, сорвавшаяся с цепи — он мог кинуться на любого, в любой момент, без всякой логики. Разум Ирвуда раз за разом просчитывал варианты, но каждый сценарий рассыпался, не успев оформиться. Нападёт в столовой? В коридоре? На неё? На аристократа? От этого бессилия сводило челюсти. Холодная ярость скручивалась тугим узлом в животе, и приходилось прилагать всю волю, чтобы просто сидеть в тени и наблюдать, а не покончить с угрозой прямо сейчас.
Вайрэк сидел на своей койке, и его мир сжался до размеров тени, что медленно ползла по каменному полу от высокого, зарешеченного окна. Он видел всё. Видел, как Лэя, ещё недавно такая живая, снова превратилась в испуганную мышь, как она вжимает голову в плечи, проскальзывая вдоль стен. Видел, как Ирвуд, словно тень, неотступно следует за Щуплым, и как его собственное тело напрягается, превращаясь в сжатую пружину. Он видел, как руины их маленького, хрупкого мира, построенного на чердаке, осыпаются пылью — и всё это по его вине.
Чувство вины было не острым, как нож, а тупым, тяжёлым, как могильный камень, придавивший его изнутри. Он закрывал глаза и видел её лицо — её огромные, полные ужаса глаза в тот миг, когда Щуплый вернулся. «Мой план. Моя жестокость. Я обрёк её на этот ужас», — эта мысль, холодная и ядовитая, стучала у него в висках, не давая покоя ни днём, ни ночью.
Боль от её испуганного взгляда была острее любого удара. Он тонул в ней, захлёбывался, и именно на самом дне этого вязкого, тёмного отчаяния, где, казалось, уже не было воздуха, родилась другая, спасительная в своей жестокости мысль. Она пришла не как оправдание, а как холодная, безжалостная истина, выкованная из пепла его гордости. «Она боится не меня. Она боится силы. Той самой силы, что её защитила. Мой расчёт был верен, мой удар точен. Таков закон этого места. А её страх… это лишь побочный эффект. Неизбежная цена, которую платят слабые за решения сильных».
Но эта холодная, выверенная логика, так похожая на уроки отца, внезапно показалась ему чужой и отвратительной. Ложью. Он отшатнулся от неё, как от ядовитой змеи. В памяти всплыли не отцовские наставления, а грубые, честные слова Ирвуда, брошенные тогда, на крыше: «Твоя честь здесь стоит меньше, чем корка хлеба». Нет. Это была не «цена победы». Это была его ошибка. Его провал. Вина не превратилась в холодный расчёт. Она стала топливом. Он должен был действовать. Но не как дикарь, а как стратег, чтобы исправить то, что сам натворил.
Урок грамоты стал новой ареной их безмолвной войны. Душный, пахнущий пылью и скукой учебный класс гудел, как встревоженный улей. Вайрэк сидел, сгорбившись над своей грифельной дощечкой, но его взгляд, холодный и цепкий, скользил по комнате, оценивая расстановку сил. Он делал вид, что чертит руны, но на самом деле его разум работал с лихорадочной скоростью, анализируя. Он видел всё: испуганное лицо Лэи, которая старалась стать меньше и незаметнее; торжествующую ухмылку Щуплого, который теперь не скрывал своей слежки. Но больше всего его внимание было приковано к Ирвуду.
Тот сидел в своём углу, и впервые за всё время Вайрэк видел, как дикарь отвёл взгляд от своей жертвы. Ирвуд со злостью и упрямством, до скрипа, пытал свою дощечку, пытаясь вывести корявые, пляшущие руны.
«Ещё одна ошибка, — стучало в висках Ирвуда, — и этот старый хрыч Силас отправит меня на чистку нужников на целую седмицу. Целую седмицу. За это время с ней может случиться что угодно. Я должен быть здесь. Значит, я буду чертить эти проклятые крюки».
«Он боится, — с ледяным, отстранённым пониманием осознал Вайрэк. — Боится не Щуплого. Боится снова попасть в список. И этот страх заставляет его играть по их правилам».
Когда прозвенел колокол, и дети, толкаясь, хлынули из класса, Ирвуд не сдвинулся с места. Он остался сидеть, ссутулившись над своей работой, словно не заметив, что пытка окончена. Вайрэк проводил взглядом Лэю. Она выскользнула из класса одной из первых, смешавшись с толпой, но перед тем, как исчезнуть в дверном проёме, успела бросить на них быстрый, испуганный взгляд через плечо. Он дождался, пока уйдут остальные. Последним, задержавшись на пороге, ушёл Щуплый, бросив на Вайрэка долгую, торжествующую ухмылку. И только когда коридор опустел, Вайрэк подошёл к Ирвуду.
Он остановился рядом, чувствуя, как напряжение, повисшее между ними, стало почти осязаемым.
— Руна «Г» похожа на виселицу, а не на крюк, — сказал он тихо. — Ты снова рисуешь крюк.
Ирвуд даже не поднял головы, но Вайрэк увидел, как напряглись его плечи.
— Отвали, аристократ, — прошипел он, не отрывая взгляда от дощечки.
Но прежде чем Вайрэк успел уйти, он увидел, как Ирвуд, почти незаметным движением, стёр корявый символ и вывел новый — правильный.
— Я видел его, — сказал Вайрэк, и его голос прорезал тишину, как нож. — Щуплого. Он не просто смотрит. Он охотится. На Лэю. А ты… ты просто ходишь за ним тенью. Это опасно и глупо. Он ждёт, что ты нападёшь. Феодор ждёт. Нам нужен план.
Ирвуд не обернулся. Он с такой силой нажал на грифель, что тот с сухим треском сломался.
— У меня есть план, — прошипел он, не поворачивая головы. — Он всегда со мной.
Его рука едва заметно дёрнулась, хлопая себя по тому месту на поясе, где под серой робой был спрятан его обломок ножа.
— Это не план. Это — самоубийство, — голос Вайрэка дрогнул от смеси отчаяния и злости. — И ты потянешь за собой её.
Эти слова попали в цель. Ирвуд резко, как зверь, повернулся. Его глаза, до этого мутные от напряжения, вспыхнули ледяным огнём.
— Не смей говорить о ней, — прошипел он так тихо, что его слова были страшнее любого крика. — Ты уже “помог” ей один раз. Отстань, аристократ. Я сам разберусь.
Он отвернулся, снова уставившись на свою дощечку, давая понять, что разговор окончен. Вайрэк остался стоять, оглушённый. Холод, который он почувствовал в этот миг, был страшнее холода карцера. Он впервые в жизни был по-настоящему один — отвергнутый своим единственным союзником, наедине со своей виной и своим бессилием.
Их хрупкий мир рухнул окончательно. Вечер опустился на приют, как холодная, мокрая сеть. После ужина детей загнали обратно в крылья — мальчиков в одно, девочек в другое, — и главный коридор на мгновение превратился в бурлящий поток серых роб. Ирвуд намеренно отстал от основной массы, растворившись в густой тени арочного прохода. Его взгляд, цепкий и неотрывный, был прикован к двум фигурам. Щуплый, который, словно паук, сидел в центре своей паутины и ждал. И Лэя, которая, сжавшись в комок, пыталась стать невидимой.
Ирвуд ждал тоже, и его взгляд был прикован не к Щуплому, а к Лэе. И тут он увидел, как из тени бокового служебного коридора выступил Брок. Он не слышал, что смотритель говорил ей, но видел, как маленькое личико Лэи стало белым, как снег за окном, как её глаза расширились от ужаса. Секунду она стояла, как парализованная, а затем, издав тихий, сдавленный всхлип, сорвалась с места. Она не шла — она бежала, не разбирая дороги, забыв о всякой осторожности, к выходу, ведущему к служебным лестницам. Щуплый, который с хищным интересом наблюдал за всей сценой, как тень тут же отделился от стены и последовал за ней.
Ирвуд беззвучно выругался. «Началось».
Узкая, винтовая лестница пахла пылью и забвением. Ирвуд слышал впереди торопливые, испуганные шаги Лэи и, чуть поодаль, неторопливые, уверенные шаги охотника. Когда он добрался до верхней площадки, дверь на чердак была уже приоткрыта. Он замер у входа, прислушиваясь. Изнутри доносился торжествующий, шипящий голос Щуплого.
— …топят в бочке с помоями. Я сам видел.
Ирвуд услышал тихий, сдавленный всхлип Лэи. Он увидел, как её плечи обмякли, голова безвольно поникла, а взгляд, до этого полный ужаса, стал пустым и расфокусированным, словно она смотрела сквозь стены чердака.
— Так что теперь ты — моя, — прошептал Щуплый, наклонившись к её лицу. — И будешь делать всё, что я скажу. Поняла?
И в этот миг все мысли в голове Ирвуда оборвались. Кровь ударила в уши, заглушая голос Щуплого, и мир сузился до одной точки — до ухмыляющегося лица врага. Он не стал ждать. Он не стал планировать. Он ворвался на чердак, как снежная лавина, сметённая с гор.
Щуплый не успел даже обернуться. Сильный, как удар тарана, толчок в спину бросил его вперёд. Он пролетел несколько шагов и с громким стуком врезался головой в массивную деревянную балку, поддерживающую крышу. В глазах потемнело, воздух со свистом вылетел из лёгких. Не успел Щуплый прийти в себя, как его рывком развернули, и шеи коснулась холодная, острая сталь. Обломок ножа.
— Ещё одно слово, падаль, — прошипел Ирвуд ему прямо в ухо, и его голос был тихим, скрежещущим, страшнее любого крика. — И я выпущу тебе кишки прямо здесь, на этих пыльных досках.
Щуплый замер, чувствуя, как ледяной холод ползёт по его спине. Он был пойман. Но даже в животном ужасе его крысиный ум работал, ища выход. И он его нашёл.
— Ну давай, дикарь. Тронь меня, — прохрипел он, и в его голосе, несмотря на страх, прозвучали торжествующие нотки. — Я закричу. Прибежит Брок…
Крик? Ирвуд мысленно усмехнулся. «Идиот. Мы на чердаке башни. Сквозь толщу камня и вой ветра твой визг не услышит даже кошка, не то что Брок». Но Щуплый, не заметив его реакции, выложил свой настоящий козырь.
— И знаешь, кому он поверит, когда найдёт тебя рядом с моим трупом? Мне! — торжествующе закончил он. — Теперь я — его уши. А ты — просто отродье.
Ирвуд застыл. Вот она. Настоящая ловушка. Простая, но гениальная. Дело было не в крике. Дело было в статусе. Он мог убить Щуплого, но это ничего бы не изменило. Он лишь подтвердил бы свой статус дикаря, которого нужно изолировать. И тогда Лэя осталась бы совсем одна, беззащитная перед Броком и Феодором. Бессильная, кипящая ярость захлестнула его. Он видел, как на крысином лице Щуплого расплывается наглая, торжествующая ухмылка. Он проиграл.
— Ирвуд, стой.
Голос, тихий, но на удивление твёрдый, прозвучал из тени у входа. На пороге чердака стоял Вайрэк. Его лицо было бледным, а под глазами залегли тёмные тени, но во взгляде, устремлённом на напряжённую сцену, не было ни страха, ни любопытства. Только тяжёлая, выстраданная решимость человека, пришедшего исправлять собственную, катастрофическую ошибку.
— У меня есть идея получше.
Вайрэк вошёл на чердак медленным, выверенным шагом. Когда аристократ подошёл к ним, то Щуплый инстинктивно вжал голову в плечи, словно ожидая удара. Но Вайрэк не обращал на него внимания. Его взгляд был прикован к пыльному полу, к едва заметным очертаниям старого рунического круга.
— Посади его. В центр, — приказал он Ирвуду.
Ирвуд, не понимая, что происходит, но чувствуя в голосе аристократа новую, незнакомую силу, подчинился. Он грубо толкнул Щуплого, заставив его сесть прямо в пыльный круг.
Вайрэк подошёл к краю. Он не смотрел на Щуплого. Он смотрел на руны. Он вспомнил. Не уроки наставника. Он вспомнил то чувство. То ледяное, всепоглощающее чувство ненависти и воли, которое заставило Копировальную Руну пробудиться. Он должен был снова это сделать. Снова почувствовать тот холод. Ту ярость.
Он опустил руки и положил ладони на начертанные линии, подражая движениям магов из старинных гравюр. Он закрыл глаза и собрал в себе всю холодную ярость карцера, всю свою ненависть, и выплеснул её в беззвучный приказ.
Круг отозвался.
Тусклый, нездоровый, холодный голубой свет вспыхнул в темноте чердака, на мгновение озарив их лица призрачным сиянием. Раздался тихий, низкий гул, который, казалось, вибрировал в самых зубах. Свет продержался лишь мгновение и погас, оставив после себя лишь резкий, стерильный запах озона.
Щуплый, который до этого смотрел на всё с наглой усмешкой, теперь сидел с открытым ртом, его глаза были расширены от суеверного, животного ужаса.
Вайрэк открыл глаза. Они казались темнее, чем обычно.
— Я провёл ритуал связи, — произнёс он, и его голос был лишён всяких эмоций. — Теперь твоя жизнь связана с нашими. Особенно с её, — он кивнул на Лэю, которая забилась в самый дальний угол, прижимая к себе кошку, — и с жизнью её кошки. Если с кем-то из нас что-то случится — неважно, по какой причине, — ты умрёшь. Медленно и мучительно. Понял?
Он сделал паузу, давая словам впитаться в парализованный ужасом мозг Щуплого.
— Теперь ты — не их уши. Теперь ты — наши уши. Наш телохранитель. И будешь делать всё, что мы скажем. Понял?
Щуплый, парализованный ужасом, смотрел то на холодные, тёмные глаза аристократа, то на голубоватое свечение, всё ещё, как ему казалось, пляшущее на рунах. Он судорожно, несколько раз кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Убирайся, — бросил Ирвуд, и его голос, полный ледяного презрения, окончательно сломал волю Щуплого. — И помни. Мы следим за тобой.
Этого было достаточно. Щуплый, спотыкаясь и бормоча что-то бессвязное, вывалился с чердака и, не разбирая дороги, бросился бежать. Звук его торопливых, панических шагов затих в глубине служебной лестницы, оставив за собой оглушительную, вязкую тишину, нарушаемую лишь воем ветра за стеной и тихим, сдавленным всхлипом.
Напряжение, державшее Лэю в ледяных тисках, лопнуло. Плотина рухнула. Она не закричала. Она просто медленно, словно сломанная кукла, опустилась на пыльный пол. Прижав к себе кошку, которая тут же обеспокоенно замурчала, она зарылась лицом в её тёплую, чёрную шерсть. «Ночка… моя Ночка…» — пронеслось в её голове, и её маленькое тело начало сотрясаться от беззвучных, отчаянных рыданий. Это был не просто плач. Это был выход всего яда, что скопился в её душе за эти дни: липкого ужаса от преследования, горького отчаяния от мнимого предательства, смертельного страха за своего единственного друга и, наконец, ошеломляющего, почти невыносимого облегчения, которое было острее самой боли.
Мальчики замерли. Вся их ярость и холодный расчёт испарились, оставив после себя звенящую пустоту. Они неловко переглянулись, не зная, что делать, куда деть руки, как унять это тихое, детское горе.
Вайрэк смотрел на её дрожащие плечи, и каждый беззвучный всхлип отдавался в его душе ударом молота. Ледяная броня, которую он так старательно выковывал вокруг своего сердца, треснула и рассыпалась в прах. Адреналин от удачного блефа схлынул, оставив после себя острое, режущее чувство вины, которое было почти физическим. «Я спас её. Но я же и довёл её до этого. Чем я лучше?» — пронеслась в его голове мысль, и на этот раз в ней не было той холодной, жестокой логики, что ещё недавно казалась ему единственным спасением. Только горькое, чистое раскаяние.
Когда первый, самый бурный поток слёз иссяк, и плач Лэи перешёл в тихие, редкие всхлипы, Ирвуд, помедлив, подошёл к Вайрэку. Он не извинялся, просто констатировал факт.
— А ты… не совсем бесполезен, аристократ, — произнёс он тихо, и в его голосе, впервые за долгое время, прозвучало неприкрытое, кривое уважение.
Между ними повисла неловкая тишина. Вайрэк кивнул, принимая эту неуклюжую дань уважения. Он посмотрел на всё ещё дрожащую фигурку Лэи, потом снова на Ирвуда. Его лицо стало серьёзным, в глазах появился холодный блеск стратега, но теперь в нём не было жестокости — только ледяная решимость.
Вайрэк сидел на своей койке, и его мир сжался до размеров тени, что медленно ползла по каменному полу от высокого, зарешеченного окна. Он видел всё. Видел, как Лэя, ещё недавно такая живая, снова превратилась в испуганную мышь, как она вжимает голову в плечи, проскальзывая вдоль стен. Видел, как Ирвуд, словно тень, неотступно следует за Щуплым, и как его собственное тело напрягается, превращаясь в сжатую пружину. Он видел, как руины их маленького, хрупкого мира, построенного на чердаке, осыпаются пылью — и всё это по его вине.
Чувство вины было не острым, как нож, а тупым, тяжёлым, как могильный камень, придавивший его изнутри. Он закрывал глаза и видел её лицо — её огромные, полные ужаса глаза в тот миг, когда Щуплый вернулся. «Мой план. Моя жестокость. Я обрёк её на этот ужас», — эта мысль, холодная и ядовитая, стучала у него в висках, не давая покоя ни днём, ни ночью.
Боль от её испуганного взгляда была острее любого удара. Он тонул в ней, захлёбывался, и именно на самом дне этого вязкого, тёмного отчаяния, где, казалось, уже не было воздуха, родилась другая, спасительная в своей жестокости мысль. Она пришла не как оправдание, а как холодная, безжалостная истина, выкованная из пепла его гордости. «Она боится не меня. Она боится силы. Той самой силы, что её защитила. Мой расчёт был верен, мой удар точен. Таков закон этого места. А её страх… это лишь побочный эффект. Неизбежная цена, которую платят слабые за решения сильных».
Но эта холодная, выверенная логика, так похожая на уроки отца, внезапно показалась ему чужой и отвратительной. Ложью. Он отшатнулся от неё, как от ядовитой змеи. В памяти всплыли не отцовские наставления, а грубые, честные слова Ирвуда, брошенные тогда, на крыше: «Твоя честь здесь стоит меньше, чем корка хлеба». Нет. Это была не «цена победы». Это была его ошибка. Его провал. Вина не превратилась в холодный расчёт. Она стала топливом. Он должен был действовать. Но не как дикарь, а как стратег, чтобы исправить то, что сам натворил.
Урок грамоты стал новой ареной их безмолвной войны. Душный, пахнущий пылью и скукой учебный класс гудел, как встревоженный улей. Вайрэк сидел, сгорбившись над своей грифельной дощечкой, но его взгляд, холодный и цепкий, скользил по комнате, оценивая расстановку сил. Он делал вид, что чертит руны, но на самом деле его разум работал с лихорадочной скоростью, анализируя. Он видел всё: испуганное лицо Лэи, которая старалась стать меньше и незаметнее; торжествующую ухмылку Щуплого, который теперь не скрывал своей слежки. Но больше всего его внимание было приковано к Ирвуду.
Тот сидел в своём углу, и впервые за всё время Вайрэк видел, как дикарь отвёл взгляд от своей жертвы. Ирвуд со злостью и упрямством, до скрипа, пытал свою дощечку, пытаясь вывести корявые, пляшущие руны.
«Ещё одна ошибка, — стучало в висках Ирвуда, — и этот старый хрыч Силас отправит меня на чистку нужников на целую седмицу. Целую седмицу. За это время с ней может случиться что угодно. Я должен быть здесь. Значит, я буду чертить эти проклятые крюки».
«Он боится, — с ледяным, отстранённым пониманием осознал Вайрэк. — Боится не Щуплого. Боится снова попасть в список. И этот страх заставляет его играть по их правилам».
Когда прозвенел колокол, и дети, толкаясь, хлынули из класса, Ирвуд не сдвинулся с места. Он остался сидеть, ссутулившись над своей работой, словно не заметив, что пытка окончена. Вайрэк проводил взглядом Лэю. Она выскользнула из класса одной из первых, смешавшись с толпой, но перед тем, как исчезнуть в дверном проёме, успела бросить на них быстрый, испуганный взгляд через плечо. Он дождался, пока уйдут остальные. Последним, задержавшись на пороге, ушёл Щуплый, бросив на Вайрэка долгую, торжествующую ухмылку. И только когда коридор опустел, Вайрэк подошёл к Ирвуду.
Он остановился рядом, чувствуя, как напряжение, повисшее между ними, стало почти осязаемым.
— Руна «Г» похожа на виселицу, а не на крюк, — сказал он тихо. — Ты снова рисуешь крюк.
Ирвуд даже не поднял головы, но Вайрэк увидел, как напряглись его плечи.
— Отвали, аристократ, — прошипел он, не отрывая взгляда от дощечки.
Но прежде чем Вайрэк успел уйти, он увидел, как Ирвуд, почти незаметным движением, стёр корявый символ и вывел новый — правильный.
— Я видел его, — сказал Вайрэк, и его голос прорезал тишину, как нож. — Щуплого. Он не просто смотрит. Он охотится. На Лэю. А ты… ты просто ходишь за ним тенью. Это опасно и глупо. Он ждёт, что ты нападёшь. Феодор ждёт. Нам нужен план.
Ирвуд не обернулся. Он с такой силой нажал на грифель, что тот с сухим треском сломался.
— У меня есть план, — прошипел он, не поворачивая головы. — Он всегда со мной.
Его рука едва заметно дёрнулась, хлопая себя по тому месту на поясе, где под серой робой был спрятан его обломок ножа.
— Это не план. Это — самоубийство, — голос Вайрэка дрогнул от смеси отчаяния и злости. — И ты потянешь за собой её.
Эти слова попали в цель. Ирвуд резко, как зверь, повернулся. Его глаза, до этого мутные от напряжения, вспыхнули ледяным огнём.
— Не смей говорить о ней, — прошипел он так тихо, что его слова были страшнее любого крика. — Ты уже “помог” ей один раз. Отстань, аристократ. Я сам разберусь.
Он отвернулся, снова уставившись на свою дощечку, давая понять, что разговор окончен. Вайрэк остался стоять, оглушённый. Холод, который он почувствовал в этот миг, был страшнее холода карцера. Он впервые в жизни был по-настоящему один — отвергнутый своим единственным союзником, наедине со своей виной и своим бессилием.
Их хрупкий мир рухнул окончательно. Вечер опустился на приют, как холодная, мокрая сеть. После ужина детей загнали обратно в крылья — мальчиков в одно, девочек в другое, — и главный коридор на мгновение превратился в бурлящий поток серых роб. Ирвуд намеренно отстал от основной массы, растворившись в густой тени арочного прохода. Его взгляд, цепкий и неотрывный, был прикован к двум фигурам. Щуплый, который, словно паук, сидел в центре своей паутины и ждал. И Лэя, которая, сжавшись в комок, пыталась стать невидимой.
Ирвуд ждал тоже, и его взгляд был прикован не к Щуплому, а к Лэе. И тут он увидел, как из тени бокового служебного коридора выступил Брок. Он не слышал, что смотритель говорил ей, но видел, как маленькое личико Лэи стало белым, как снег за окном, как её глаза расширились от ужаса. Секунду она стояла, как парализованная, а затем, издав тихий, сдавленный всхлип, сорвалась с места. Она не шла — она бежала, не разбирая дороги, забыв о всякой осторожности, к выходу, ведущему к служебным лестницам. Щуплый, который с хищным интересом наблюдал за всей сценой, как тень тут же отделился от стены и последовал за ней.
Ирвуд беззвучно выругался. «Началось».
Узкая, винтовая лестница пахла пылью и забвением. Ирвуд слышал впереди торопливые, испуганные шаги Лэи и, чуть поодаль, неторопливые, уверенные шаги охотника. Когда он добрался до верхней площадки, дверь на чердак была уже приоткрыта. Он замер у входа, прислушиваясь. Изнутри доносился торжествующий, шипящий голос Щуплого.
— …топят в бочке с помоями. Я сам видел.
Ирвуд услышал тихий, сдавленный всхлип Лэи. Он увидел, как её плечи обмякли, голова безвольно поникла, а взгляд, до этого полный ужаса, стал пустым и расфокусированным, словно она смотрела сквозь стены чердака.
— Так что теперь ты — моя, — прошептал Щуплый, наклонившись к её лицу. — И будешь делать всё, что я скажу. Поняла?
И в этот миг все мысли в голове Ирвуда оборвались. Кровь ударила в уши, заглушая голос Щуплого, и мир сузился до одной точки — до ухмыляющегося лица врага. Он не стал ждать. Он не стал планировать. Он ворвался на чердак, как снежная лавина, сметённая с гор.
Щуплый не успел даже обернуться. Сильный, как удар тарана, толчок в спину бросил его вперёд. Он пролетел несколько шагов и с громким стуком врезался головой в массивную деревянную балку, поддерживающую крышу. В глазах потемнело, воздух со свистом вылетел из лёгких. Не успел Щуплый прийти в себя, как его рывком развернули, и шеи коснулась холодная, острая сталь. Обломок ножа.
— Ещё одно слово, падаль, — прошипел Ирвуд ему прямо в ухо, и его голос был тихим, скрежещущим, страшнее любого крика. — И я выпущу тебе кишки прямо здесь, на этих пыльных досках.
Щуплый замер, чувствуя, как ледяной холод ползёт по его спине. Он был пойман. Но даже в животном ужасе его крысиный ум работал, ища выход. И он его нашёл.
— Ну давай, дикарь. Тронь меня, — прохрипел он, и в его голосе, несмотря на страх, прозвучали торжествующие нотки. — Я закричу. Прибежит Брок…
Крик? Ирвуд мысленно усмехнулся. «Идиот. Мы на чердаке башни. Сквозь толщу камня и вой ветра твой визг не услышит даже кошка, не то что Брок». Но Щуплый, не заметив его реакции, выложил свой настоящий козырь.
— И знаешь, кому он поверит, когда найдёт тебя рядом с моим трупом? Мне! — торжествующе закончил он. — Теперь я — его уши. А ты — просто отродье.
Ирвуд застыл. Вот она. Настоящая ловушка. Простая, но гениальная. Дело было не в крике. Дело было в статусе. Он мог убить Щуплого, но это ничего бы не изменило. Он лишь подтвердил бы свой статус дикаря, которого нужно изолировать. И тогда Лэя осталась бы совсем одна, беззащитная перед Броком и Феодором. Бессильная, кипящая ярость захлестнула его. Он видел, как на крысином лице Щуплого расплывается наглая, торжествующая ухмылка. Он проиграл.
— Ирвуд, стой.
Голос, тихий, но на удивление твёрдый, прозвучал из тени у входа. На пороге чердака стоял Вайрэк. Его лицо было бледным, а под глазами залегли тёмные тени, но во взгляде, устремлённом на напряжённую сцену, не было ни страха, ни любопытства. Только тяжёлая, выстраданная решимость человека, пришедшего исправлять собственную, катастрофическую ошибку.
— У меня есть идея получше.
Вайрэк вошёл на чердак медленным, выверенным шагом. Когда аристократ подошёл к ним, то Щуплый инстинктивно вжал голову в плечи, словно ожидая удара. Но Вайрэк не обращал на него внимания. Его взгляд был прикован к пыльному полу, к едва заметным очертаниям старого рунического круга.
— Посади его. В центр, — приказал он Ирвуду.
Ирвуд, не понимая, что происходит, но чувствуя в голосе аристократа новую, незнакомую силу, подчинился. Он грубо толкнул Щуплого, заставив его сесть прямо в пыльный круг.
Вайрэк подошёл к краю. Он не смотрел на Щуплого. Он смотрел на руны. Он вспомнил. Не уроки наставника. Он вспомнил то чувство. То ледяное, всепоглощающее чувство ненависти и воли, которое заставило Копировальную Руну пробудиться. Он должен был снова это сделать. Снова почувствовать тот холод. Ту ярость.
Он опустил руки и положил ладони на начертанные линии, подражая движениям магов из старинных гравюр. Он закрыл глаза и собрал в себе всю холодную ярость карцера, всю свою ненависть, и выплеснул её в беззвучный приказ.
Круг отозвался.
Тусклый, нездоровый, холодный голубой свет вспыхнул в темноте чердака, на мгновение озарив их лица призрачным сиянием. Раздался тихий, низкий гул, который, казалось, вибрировал в самых зубах. Свет продержался лишь мгновение и погас, оставив после себя лишь резкий, стерильный запах озона.
Щуплый, который до этого смотрел на всё с наглой усмешкой, теперь сидел с открытым ртом, его глаза были расширены от суеверного, животного ужаса.
Вайрэк открыл глаза. Они казались темнее, чем обычно.
— Я провёл ритуал связи, — произнёс он, и его голос был лишён всяких эмоций. — Теперь твоя жизнь связана с нашими. Особенно с её, — он кивнул на Лэю, которая забилась в самый дальний угол, прижимая к себе кошку, — и с жизнью её кошки. Если с кем-то из нас что-то случится — неважно, по какой причине, — ты умрёшь. Медленно и мучительно. Понял?
Он сделал паузу, давая словам впитаться в парализованный ужасом мозг Щуплого.
— Теперь ты — не их уши. Теперь ты — наши уши. Наш телохранитель. И будешь делать всё, что мы скажем. Понял?
Щуплый, парализованный ужасом, смотрел то на холодные, тёмные глаза аристократа, то на голубоватое свечение, всё ещё, как ему казалось, пляшущее на рунах. Он судорожно, несколько раз кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Убирайся, — бросил Ирвуд, и его голос, полный ледяного презрения, окончательно сломал волю Щуплого. — И помни. Мы следим за тобой.
Этого было достаточно. Щуплый, спотыкаясь и бормоча что-то бессвязное, вывалился с чердака и, не разбирая дороги, бросился бежать. Звук его торопливых, панических шагов затих в глубине служебной лестницы, оставив за собой оглушительную, вязкую тишину, нарушаемую лишь воем ветра за стеной и тихим, сдавленным всхлипом.
Напряжение, державшее Лэю в ледяных тисках, лопнуло. Плотина рухнула. Она не закричала. Она просто медленно, словно сломанная кукла, опустилась на пыльный пол. Прижав к себе кошку, которая тут же обеспокоенно замурчала, она зарылась лицом в её тёплую, чёрную шерсть. «Ночка… моя Ночка…» — пронеслось в её голове, и её маленькое тело начало сотрясаться от беззвучных, отчаянных рыданий. Это был не просто плач. Это был выход всего яда, что скопился в её душе за эти дни: липкого ужаса от преследования, горького отчаяния от мнимого предательства, смертельного страха за своего единственного друга и, наконец, ошеломляющего, почти невыносимого облегчения, которое было острее самой боли.
Мальчики замерли. Вся их ярость и холодный расчёт испарились, оставив после себя звенящую пустоту. Они неловко переглянулись, не зная, что делать, куда деть руки, как унять это тихое, детское горе.
Вайрэк смотрел на её дрожащие плечи, и каждый беззвучный всхлип отдавался в его душе ударом молота. Ледяная броня, которую он так старательно выковывал вокруг своего сердца, треснула и рассыпалась в прах. Адреналин от удачного блефа схлынул, оставив после себя острое, режущее чувство вины, которое было почти физическим. «Я спас её. Но я же и довёл её до этого. Чем я лучше?» — пронеслась в его голове мысль, и на этот раз в ней не было той холодной, жестокой логики, что ещё недавно казалась ему единственным спасением. Только горькое, чистое раскаяние.
Когда первый, самый бурный поток слёз иссяк, и плач Лэи перешёл в тихие, редкие всхлипы, Ирвуд, помедлив, подошёл к Вайрэку. Он не извинялся, просто констатировал факт.
— А ты… не совсем бесполезен, аристократ, — произнёс он тихо, и в его голосе, впервые за долгое время, прозвучало неприкрытое, кривое уважение.
Между ними повисла неловкая тишина. Вайрэк кивнул, принимая эту неуклюжую дань уважения. Он посмотрел на всё ещё дрожащую фигурку Лэи, потом снова на Ирвуда. Его лицо стало серьёзным, в глазах появился холодный блеск стратега, но теперь в нём не было жестокости — только ледяная решимость.
