— Детские ссоры, мелкие кражи... Этот Каламуш искал не там. Он напуган, это очевидно, и потому бесполезен. Они действуют в тени. А теперь, после их перевода в Особое крыло, они затихли. Полностью. Их изоляция — непредвиденное последствие вмешательства этого Последователя — сделала моего шпиона бесполезным, но одновременно и подтвердила мою догадку. Эта тишина — лучшее подтверждение моей догадки: они лишились своего плацдарма. Да. У них было тайное убежище в общем крыле, и Каэлан, сам того не зная, отрезал их от него. Отлично. Теперь они загнаны в угол и лишены своего логова. Значит, нужно усилить давление. Лишить их не только старой норы, но и любой надежды найти новую».
Он не верил в случайности. Он верил в системы. И сейчас его система дала сбой. Он не знал, где именно, но чувствовал это, как опытный часовщик чувствует лишнюю вибрацию в безупречном механизме. Его взгляд остановился на серебряном ножичке для бумаг. Он медленно взял его в руки, и его тонкие пальцы едва заметно погладили холодный металл.
«Отчаявшийся зверь совершает ошибки, — продолжил он свой беззвучный анализ. — Нужно загнать их в угол. Лишить их всех нор, всех щелей. И тогда они сами вылезут на свет».
Он дёрнул за засаленный шнур колокольчика. Резкий, дребезжащий звон разорвал тишину. Не прошло и минуты, как дверь бесшумно отворилась, и в кабинет, твёрдо ступая своими тяжёлыми сапогами, вошёл смотритель Брок.
— Брок, мне надоела эта мышиная возня, — сказал Феодор, не поднимая головы от своего ножичка. — С сегодняшнего дня — тотальный контроль. Закрыть доступ ко всем неиспользуемым помещениям: кладовкам, подвалам, старым башням. Повесить новые замки.
Он наконец поднял свои блёклые глаза, и в них не было ни гнева, ни нетерпения. Только холодный, выверенный расчёт.
— Гномьи замки. На всё. Выполняйте.
Душный, пахнущий мелом и скукой воздух общего зала для занятий, казалось, застыл, превратившись в густую, сонную массу. Монотонное бормотание Наставника Линуса убаюкивало, погружая детей в состояние полудрёмы. Вайрэк сидел, ссутулившись над своей грифельной дощечкой, и механически выводил руны, но его мысли были далеко. Он думал о чердаке, о книгах, о том ледяном холоде, что исходил от камня в руках Ирвуда.
Внезапно монотонность была взорвана. Тяжёлые двери зала с оглушительным грохотом распахнулись, ударившись о каменные стены. Все вздрогнули, оторвавшись от своих дощечек. В проёме, перекрыв собой тусклый свет коридора, стоял смотритель Брок. Его лицо было суровым, как всегда, но в его появлении было что-то новое — торжествующее, почти театральное.
— Именем Главного Смотрителя! — проревел он, и его голос, усиленный гулкой акустикой зала, ударил по ушам, как удар молота. — Слушать всем! В связи с участившимися случаями нарушения дисциплины, с сего дня вводится особый режим! Доступ во все неиспользуемые помещения — чердаки, подвалы, кладовые и старые башни — строжайше воспрещён! Все входы будут опечатаны и заперты на новые, гномьи замки!
По рядам пронёсся испуганный, шипящий вздох.
— Гномьи? — пролепетал кто-то рядом с Вайрэком. — Их же даже лучшие взломщики в городе не берут!
Это было не просто ужесточение правил. Это был приговор.
Вайрэк замер. Он не услышал страха в голосах других детей. Он услышал щелчок захлопнувшейся ловушки. Его взгляд инстинктивно метнулся через весь зал. Он нашёл Ирвуда. Тот сидел, прямой, как натянутая тетива, и его кулаки были сжаты так, что костяшки побелели. Затем Вайрэк нашёл её. Лэю.
Он увидел, как её маленькое, бледное личико на мгновение застыло, превратившись в маску чистого, детского ужаса. Он увидел, как из её ослабевших пальцев выскользнул и с тихим стуком упал на каменный пол грифель. Он увидел, как её глаза, огромные и тёмные, наполнились такой безысходностью, что у него самого перехватило дыхание.
«Он знает, — пронеслась в его голове мысль, холодная и ясная. — Он не нашёл нас, но он знает, что мы где-то прячемся. Это не защита. Это — охота. И он только что отрезал нам все пути к отступлению. И убил её последнюю надежду».
Он рассыпался не с оглушительным грохотом, как разбитая чаша, а тихо, беззвучно, как осыпается пепел, оставляя после себя лишь холод и пустоту. Гулкий, властный голос смотрителя Брока, объявившего о гномьих замках, стал похоронным колоколом, отбившим последний удар по её хрупкой, выстроенной на чердаке надежде.
Она не пошла на ужин. Само слово «еда» казалось теперь кощунством, грубым, животным напоминанием о жизни, которая продолжалась, пока там, в холодной темноте чердака, умирала её единственная подруга. Она отделилась от небольшой группы девочек, с почти жадным нетерпением направлявшихся в столовую, и вернулась в свою новую, стерильную клетку. Комната была пуста. Тишина была абсолютной, нарушаемой лишь монотонным шумом дождя за высоким, зарешеченным окном и стуком её собственного сердца.
Она села на край своей аккуратно заправленной кровати и замерла, глядя в пустоту. Приговор Брока был не просто приказом. Он был стеной. Окончательной, непробиваемой. Стеной, которая навсегда отрезала её от Ночки.
«Я её бросила, — мысль, холодная и острая, как осколок льда, вонзилась ей в самое сердце. — Я оставила её там одну. Она ждала. А я… я не пришла. Она умирает там, в темноте, от голода и страха. И это всё из-за меня. Я виновата».
Тихое, ноющее горе, ставшее фоном её существования, вдруг взорвалось физической болью. Ледяной обруч отчаяния сдавил ей грудь, выбивая воздух. Она свернулась в комок, обхватив себя руками, и её маленькое тело начало сотрясаться от беззвучных, сухих рыданий. Слёз не было. Они, казалось, замёрзли где-то в глубине души, превратившись в тяжёлый, ледяной ком. Она не могла кричать. Она не могла дышать. Она просто тонула в вязкой, тёмной воде своей вины.
И именно там, на самом дне, когда, казалось, уже не было ни сил, ни воздуха, её сознание, в отчаянной попытке спастись, выбросило на поверхность обрывок воспоминания. Грубый, хриплый, полный презрения голос Ирвуда, брошенный тогда, в их первую, самую страшную ночь:
«Здесь не плачут. Здесь дерутся. Или сдыхают».
Слова ударили по ней, как пощёчина, вырывая из оцепенения. Она резко села, её дыхание стало прерывистым. Слёзы, до этого застывшие, хлынули из глаз горячим, обжигающим потоком. Она плакала не от горя. Она плакала от ярости. Ярости на себя — за свою слабость, за свою готовность сдаться.
«Нет, — мысль, родившаяся в этом огне, была твёрдой, как сталь. — Я не сдохну. И она не сдохнет. Я не брошу её. Я найду способ».
Она не знала, как. Она не знала, что будет делать. Апатия, парализовавшая её, отступила. Девочка выпрямилась, её сжавшиеся в комок плечи расправились, а в потухших глазах зажглась упрямая, злая искра. Она закрыла глаза.
Она не пыталась звать на помощь. Она не знала, кого звать. Она сделала единственное, что было в её силах, — дала клятву.
Это был не звук. Это был безмолвный крик её души, вся её любовь, всё её отчаяние, вся её отчаянная воля, сжатая в один-единственный, мощный импульс, направленный туда, во тьму, за эти стены. «Ночка… я тебя не брошу. Слышишь? Я не сдамся. Я найду тебя».
Резкий, настойчивый скрежет когтей по камню заставил её вздрогнуть и распахнуть глаза.
Звук повторился, громче, требовательнее. Он доносился не снизу, со двора. Он доносился отсюда, с высоты второго этажа. Прямо за окном.
Лэя, не веря своим ушам, подбежала к зарешеченному окну и прижалась лицом к холодным прутьям. И увидела.
Там, на узком, не шире ладони, каменном карнизе, под хлещущими струями ледяного дождя, сидела она. Ночка. Её угольно-чёрная шерсть намокла и слиплась, но зелёные глаза горели в полумраке двумя яркими, живыми огоньками. Она была не просто жива. Она была здесь.
Увидев Лэю, кошка издала короткое, требовательное «мяу» и сделала движение головой в сторону старой башни, видневшейся неподалеку.
Лэя смотрела на неё, она замерла, прижав ладонь ко рту. Это был не просто шок — по спине пробежал холодок суеверного ужаса. Она не знала, как это возможно. Она не знала, как кошка смогла выжить, как смогла найти её. Но она знала одно, с абсолютной, нерушимой уверенностью. Ночка пришла не случайно. Она пришла на её зов.
И она пришла не просто так. Она пришла показать путь.
Лэя не стала ждать до утра. Едва дождавшись, пока её соседка по комнате уснёт, погрузившись в ровное, спокойное дыхание, она выскользнула в пустой, гулкий коридор и бесшумно прокралась к комнате мальчиков. Её условный стук — тихий, двойной, похожий на стук капель дождя — заставил их тут же вскочить.
Она проскользнула внутрь, и её шёпот, быстрый и возбуждённый, нарушил напряжённую тишину их комнаты.
— Ночка… она жива! Она нашла путь! Через камин.
Когда она закончила, мальчики переглянулись. В глазах Вайрэка, до этого полных мрачной задумчивости, блеснул холодный огонёк — разум стратега мгновенно оценил риски и возможности. Шанс был безумным. Но он был.
— Камин… — прошептал Вайрэк. — Это безумие. Но это наш единственный шанс. Нам нужен часовой. Кто-то, кто предупредит, если войдёт надзиратель
Ирвуд, не колеблясь, кивнул в сторону угла, где на своей кровати, сжавшись в комок, притворялся спящим Лео.
— Он.
Они подошли к нему. Лео вжал голову в плечи, его тело сотрясала дрожь.
— Нам нужна твоя помощь, — начал Вайрэк своим ровным, почти гипнотизирующим голосом. — Просто постоять у двери. И кашлянуть, если кто-то пойдёт. Мы вернёмся быстро.
Страх в глазах Лео боролся с отчаянным желанием угодить своим новым, пугающим покровителям. Он судорожно кивнул.
Несколько минут спустя они уже были в гулкой, пустой тишине общего зала для занятий, который после отбоя превращался в царство теней и сквозняков. Лео, бледный и дрожащий от осознания своей роли в заговоре, занял пост у двери, превратившись в испуганного, но решительного часового.
Лэя, изложила свой план. Её шёпот был тихим, но твёрдым, лишённым прежней робости. Она не предлагала — она инструктировала. Вайрэк, слушая её, анализировал каждый шаг, каждый риск, и его разум, привыкший к сложным построениям, с холодным восхищением признавал безупречную логику этого дикого, немыслимого маршрута. Ирвуд молчал, его дело было не в словах. Он был щитом. Он проверил, как скрипят половицы у выхода, оценил глубину теней в углах, и его молчаливый кивок стал финальным утверждением плана.
Они подошли к огромному, давно не чищенному камину в дальнем углу зала. Его тёмный, пахнущий сажей и сыростью зев казался входом в преисподнюю.
— Я первая, — без колебаний сказала Лэя. — Ночка покажет дорогу.
Кошка, словно поняв команду, одним плавным, бесшумным прыжком заскочила на остывшие угли и исчезла в удушливой темноте дымохода. Лэя, маленькая и гибкая, последовала за ней с той же лёгкостью, её худенькое тело без труда нашло опору на внутренних выступах кирпичной кладки.
Мальчикам пришлось сложнее. Вайрэк, сцепив зубы, полез следом. Удушливый, едкий запах старой сажи тут же забил нос и лёгкие, вызывая приступ глухого, сдавленного кашля. Теснота давила, чёрные, скользкие от копоти стены, казалось, сжимались, грозя раздавить. Он карабкался вверх в полной, дезориентирующей темноте, слыша лишь скрежет собственных ногтей по кирпичу и гулкий вой ветра где-то высоко над головой. Боль в рёбрах от каждого движения отзывалась тупым, ноющим протестом.
Ирвуд лез последним, прикрывая тыл. Он двигался медленнее обычного, но уверенно, его тело помнило подобные лазы в сточных трубах и подвалах. Добравшись до самого сложного, почти вертикального участка, он упёрся ногами в стену и подтолкнул замешкавшегося Вайрэка снизу, не давая ему ни шанса на сомнение.
Они выбрались на крышу, грязные, задыхающиеся, покрытые с ног до головы липкой сажей. Холодный, мокрый ветер тут же ударил в лицо, принося с собой пьянящий запах свободы. Крыша Центрального корпуса, скользкая от дождя, блестела в тусклом свете далёких звёзд, пробивавшихся сквозь рваные облака. Отсюда, с высоты, до них донёсся тихий, прерывистый кашель из зала внизу. Лео. Он был на посту.
Впереди, через небольшое пустое пространство, чернела громада старой башни.
— Бегом, — прошипел Ирвуд.
Это была короткая, но отчаянная перебежка по мокрой, скользкой каменной черепице, под хлещущими порывами ветра. Добравшись до основания башни, они замерли, глядя вверх. Пути разделились. В каменной стене, чуть выше человеческого роста, чернел узкий проём незастеклённой бойницы, в которую едва ли мог пролезть ребёнок.
— Мы с Ночкой — туда, — шёпотом скомандовала Лэя. — Вы — на крышу, как в прошлый раз. Встретимся у окна.
Ирвуд подсадил её. Лэя, цепкая, как ящерица, ухватилась за нижний край и проскользнула внутрь. Кошка запрыгнула следом.
Мальчики остались одни. Ирвуд, не говоря ни слова, полез по знакомой стене с редкими, едва заметными выступами. Следом, с трудом сдерживая дрожь от страха и холода, двинулся Вайрэк. Наконец, они оказались на покатом скате крыши, прямо у их цели — старого, заколоченного окна, в котором зияла тёмная щель от оторванной доски. Секунду царила тишина, а затем изнутри донёсся тихий скрежет — звук, который мог издать только засов, с трудом сдвигаемый маленькими, детскими руками.
Ирвуд, не теряя ни мгновения, первым протиснулся в узкую щель. Он спрыгнул на что-то мягкое и пыльное, тут же разворачиваясь, чтобы помочь Вайрэку. Тот, неуклюже перевалившись через раму, рухнул рядом, подняв в воздух целое облако вековой пыли. Едва он откашлялся, вытирая сажу с лица, как увидел их.
В густой, почти осязаемой темноте чердака, в слабом свете, пробивавшемся сквозь щель в крыше, их ждала Лэя. Она сидела на корточках, прижимая к себе маленькую чёрную кошку, и её большие, серьёзные глаза, полные тревоги и облегчения, смотрели на них. Ночка, увидев мальчиков, издала тихое, приветственное мурлыканье.
Они снова были в своём убежище.
Они снова были в своём убежище. В своём королевстве, вырванном у серого, безжалостного мира. Воздух здесь, в отличие от стерильной пустоты Особого крыла, был живым — пах сухим деревом и вековой пылью. Пламя единственного огарка свечи, который принёс Ирвуд, начало потрескивать и оплывать, наполняя воздух едким, горьковатым запахом гаснущего фитиля — знаком того, что их время на исходе. Сквозь щели в досках крыши доносилась глухая, монотонная капель с тающих на крыше остатков снега.
Они двигались быстро, слаженно, как единый механизм, отточенный общей опасностью. Ирвуд, не говоря ни слова, поддел своим обломком ножа шаткую половицу. Вайрэк осторожно, почти с благоговением, достал из тайника их сокровища: толстый гроссбух Феодора и книгу легенд.
Лэя, чьё лицо в тёплом, живом свете огарка всё ещё было бледным, но уже не испуганным, а сосредоточенным, достала из складок своей робы крошечный, завёрнутый в тряпицу кусочек сыра — сэкономленный от ужина — и положила его перед Ночкой. Кошка, издав тихое, благодарное мурлыканье, принялась за еду.
Вайрэк смотрел на эту сцену, и в его душе, выжженной холодом и яростью, прорастало новое, незнакомое чувство. Не жалость. Уважение.
«Я строил планы, Ирвуд пробивал стены. Мы думали, у нас всё под контролем. Но мы оба были слепы. Без неё, без её тихого, незаметного хода, вся наша стратегия была бы бесполезна. Она — не просто пешка. Она — та фигура, которая меняет всю доску».
Он не верил в случайности. Он верил в системы. И сейчас его система дала сбой. Он не знал, где именно, но чувствовал это, как опытный часовщик чувствует лишнюю вибрацию в безупречном механизме. Его взгляд остановился на серебряном ножичке для бумаг. Он медленно взял его в руки, и его тонкие пальцы едва заметно погладили холодный металл.
«Отчаявшийся зверь совершает ошибки, — продолжил он свой беззвучный анализ. — Нужно загнать их в угол. Лишить их всех нор, всех щелей. И тогда они сами вылезут на свет».
Он дёрнул за засаленный шнур колокольчика. Резкий, дребезжащий звон разорвал тишину. Не прошло и минуты, как дверь бесшумно отворилась, и в кабинет, твёрдо ступая своими тяжёлыми сапогами, вошёл смотритель Брок.
— Брок, мне надоела эта мышиная возня, — сказал Феодор, не поднимая головы от своего ножичка. — С сегодняшнего дня — тотальный контроль. Закрыть доступ ко всем неиспользуемым помещениям: кладовкам, подвалам, старым башням. Повесить новые замки.
Он наконец поднял свои блёклые глаза, и в них не было ни гнева, ни нетерпения. Только холодный, выверенный расчёт.
— Гномьи замки. На всё. Выполняйте.
Душный, пахнущий мелом и скукой воздух общего зала для занятий, казалось, застыл, превратившись в густую, сонную массу. Монотонное бормотание Наставника Линуса убаюкивало, погружая детей в состояние полудрёмы. Вайрэк сидел, ссутулившись над своей грифельной дощечкой, и механически выводил руны, но его мысли были далеко. Он думал о чердаке, о книгах, о том ледяном холоде, что исходил от камня в руках Ирвуда.
Внезапно монотонность была взорвана. Тяжёлые двери зала с оглушительным грохотом распахнулись, ударившись о каменные стены. Все вздрогнули, оторвавшись от своих дощечек. В проёме, перекрыв собой тусклый свет коридора, стоял смотритель Брок. Его лицо было суровым, как всегда, но в его появлении было что-то новое — торжествующее, почти театральное.
— Именем Главного Смотрителя! — проревел он, и его голос, усиленный гулкой акустикой зала, ударил по ушам, как удар молота. — Слушать всем! В связи с участившимися случаями нарушения дисциплины, с сего дня вводится особый режим! Доступ во все неиспользуемые помещения — чердаки, подвалы, кладовые и старые башни — строжайше воспрещён! Все входы будут опечатаны и заперты на новые, гномьи замки!
По рядам пронёсся испуганный, шипящий вздох.
— Гномьи? — пролепетал кто-то рядом с Вайрэком. — Их же даже лучшие взломщики в городе не берут!
Это было не просто ужесточение правил. Это был приговор.
Вайрэк замер. Он не услышал страха в голосах других детей. Он услышал щелчок захлопнувшейся ловушки. Его взгляд инстинктивно метнулся через весь зал. Он нашёл Ирвуда. Тот сидел, прямой, как натянутая тетива, и его кулаки были сжаты так, что костяшки побелели. Затем Вайрэк нашёл её. Лэю.
Он увидел, как её маленькое, бледное личико на мгновение застыло, превратившись в маску чистого, детского ужаса. Он увидел, как из её ослабевших пальцев выскользнул и с тихим стуком упал на каменный пол грифель. Он увидел, как её глаза, огромные и тёмные, наполнились такой безысходностью, что у него самого перехватило дыхание.
«Он знает, — пронеслась в его голове мысль, холодная и ясная. — Он не нашёл нас, но он знает, что мы где-то прячемся. Это не защита. Это — охота. И он только что отрезал нам все пути к отступлению. И убил её последнюю надежду».
Он рассыпался не с оглушительным грохотом, как разбитая чаша, а тихо, беззвучно, как осыпается пепел, оставляя после себя лишь холод и пустоту. Гулкий, властный голос смотрителя Брока, объявившего о гномьих замках, стал похоронным колоколом, отбившим последний удар по её хрупкой, выстроенной на чердаке надежде.
Она не пошла на ужин. Само слово «еда» казалось теперь кощунством, грубым, животным напоминанием о жизни, которая продолжалась, пока там, в холодной темноте чердака, умирала её единственная подруга. Она отделилась от небольшой группы девочек, с почти жадным нетерпением направлявшихся в столовую, и вернулась в свою новую, стерильную клетку. Комната была пуста. Тишина была абсолютной, нарушаемой лишь монотонным шумом дождя за высоким, зарешеченным окном и стуком её собственного сердца.
Она села на край своей аккуратно заправленной кровати и замерла, глядя в пустоту. Приговор Брока был не просто приказом. Он был стеной. Окончательной, непробиваемой. Стеной, которая навсегда отрезала её от Ночки.
«Я её бросила, — мысль, холодная и острая, как осколок льда, вонзилась ей в самое сердце. — Я оставила её там одну. Она ждала. А я… я не пришла. Она умирает там, в темноте, от голода и страха. И это всё из-за меня. Я виновата».
Тихое, ноющее горе, ставшее фоном её существования, вдруг взорвалось физической болью. Ледяной обруч отчаяния сдавил ей грудь, выбивая воздух. Она свернулась в комок, обхватив себя руками, и её маленькое тело начало сотрясаться от беззвучных, сухих рыданий. Слёз не было. Они, казалось, замёрзли где-то в глубине души, превратившись в тяжёлый, ледяной ком. Она не могла кричать. Она не могла дышать. Она просто тонула в вязкой, тёмной воде своей вины.
И именно там, на самом дне, когда, казалось, уже не было ни сил, ни воздуха, её сознание, в отчаянной попытке спастись, выбросило на поверхность обрывок воспоминания. Грубый, хриплый, полный презрения голос Ирвуда, брошенный тогда, в их первую, самую страшную ночь:
«Здесь не плачут. Здесь дерутся. Или сдыхают».
Слова ударили по ней, как пощёчина, вырывая из оцепенения. Она резко села, её дыхание стало прерывистым. Слёзы, до этого застывшие, хлынули из глаз горячим, обжигающим потоком. Она плакала не от горя. Она плакала от ярости. Ярости на себя — за свою слабость, за свою готовность сдаться.
«Нет, — мысль, родившаяся в этом огне, была твёрдой, как сталь. — Я не сдохну. И она не сдохнет. Я не брошу её. Я найду способ».
Она не знала, как. Она не знала, что будет делать. Апатия, парализовавшая её, отступила. Девочка выпрямилась, её сжавшиеся в комок плечи расправились, а в потухших глазах зажглась упрямая, злая искра. Она закрыла глаза.
Она не пыталась звать на помощь. Она не знала, кого звать. Она сделала единственное, что было в её силах, — дала клятву.
Это был не звук. Это был безмолвный крик её души, вся её любовь, всё её отчаяние, вся её отчаянная воля, сжатая в один-единственный, мощный импульс, направленный туда, во тьму, за эти стены. «Ночка… я тебя не брошу. Слышишь? Я не сдамся. Я найду тебя».
Резкий, настойчивый скрежет когтей по камню заставил её вздрогнуть и распахнуть глаза.
Звук повторился, громче, требовательнее. Он доносился не снизу, со двора. Он доносился отсюда, с высоты второго этажа. Прямо за окном.
Лэя, не веря своим ушам, подбежала к зарешеченному окну и прижалась лицом к холодным прутьям. И увидела.
Там, на узком, не шире ладони, каменном карнизе, под хлещущими струями ледяного дождя, сидела она. Ночка. Её угольно-чёрная шерсть намокла и слиплась, но зелёные глаза горели в полумраке двумя яркими, живыми огоньками. Она была не просто жива. Она была здесь.
Увидев Лэю, кошка издала короткое, требовательное «мяу» и сделала движение головой в сторону старой башни, видневшейся неподалеку.
Лэя смотрела на неё, она замерла, прижав ладонь ко рту. Это был не просто шок — по спине пробежал холодок суеверного ужаса. Она не знала, как это возможно. Она не знала, как кошка смогла выжить, как смогла найти её. Но она знала одно, с абсолютной, нерушимой уверенностью. Ночка пришла не случайно. Она пришла на её зов.
И она пришла не просто так. Она пришла показать путь.
Лэя не стала ждать до утра. Едва дождавшись, пока её соседка по комнате уснёт, погрузившись в ровное, спокойное дыхание, она выскользнула в пустой, гулкий коридор и бесшумно прокралась к комнате мальчиков. Её условный стук — тихий, двойной, похожий на стук капель дождя — заставил их тут же вскочить.
Она проскользнула внутрь, и её шёпот, быстрый и возбуждённый, нарушил напряжённую тишину их комнаты.
— Ночка… она жива! Она нашла путь! Через камин.
Когда она закончила, мальчики переглянулись. В глазах Вайрэка, до этого полных мрачной задумчивости, блеснул холодный огонёк — разум стратега мгновенно оценил риски и возможности. Шанс был безумным. Но он был.
— Камин… — прошептал Вайрэк. — Это безумие. Но это наш единственный шанс. Нам нужен часовой. Кто-то, кто предупредит, если войдёт надзиратель
Ирвуд, не колеблясь, кивнул в сторону угла, где на своей кровати, сжавшись в комок, притворялся спящим Лео.
— Он.
Они подошли к нему. Лео вжал голову в плечи, его тело сотрясала дрожь.
— Нам нужна твоя помощь, — начал Вайрэк своим ровным, почти гипнотизирующим голосом. — Просто постоять у двери. И кашлянуть, если кто-то пойдёт. Мы вернёмся быстро.
Страх в глазах Лео боролся с отчаянным желанием угодить своим новым, пугающим покровителям. Он судорожно кивнул.
Несколько минут спустя они уже были в гулкой, пустой тишине общего зала для занятий, который после отбоя превращался в царство теней и сквозняков. Лео, бледный и дрожащий от осознания своей роли в заговоре, занял пост у двери, превратившись в испуганного, но решительного часового.
Лэя, изложила свой план. Её шёпот был тихим, но твёрдым, лишённым прежней робости. Она не предлагала — она инструктировала. Вайрэк, слушая её, анализировал каждый шаг, каждый риск, и его разум, привыкший к сложным построениям, с холодным восхищением признавал безупречную логику этого дикого, немыслимого маршрута. Ирвуд молчал, его дело было не в словах. Он был щитом. Он проверил, как скрипят половицы у выхода, оценил глубину теней в углах, и его молчаливый кивок стал финальным утверждением плана.
Они подошли к огромному, давно не чищенному камину в дальнем углу зала. Его тёмный, пахнущий сажей и сыростью зев казался входом в преисподнюю.
— Я первая, — без колебаний сказала Лэя. — Ночка покажет дорогу.
Кошка, словно поняв команду, одним плавным, бесшумным прыжком заскочила на остывшие угли и исчезла в удушливой темноте дымохода. Лэя, маленькая и гибкая, последовала за ней с той же лёгкостью, её худенькое тело без труда нашло опору на внутренних выступах кирпичной кладки.
Мальчикам пришлось сложнее. Вайрэк, сцепив зубы, полез следом. Удушливый, едкий запах старой сажи тут же забил нос и лёгкие, вызывая приступ глухого, сдавленного кашля. Теснота давила, чёрные, скользкие от копоти стены, казалось, сжимались, грозя раздавить. Он карабкался вверх в полной, дезориентирующей темноте, слыша лишь скрежет собственных ногтей по кирпичу и гулкий вой ветра где-то высоко над головой. Боль в рёбрах от каждого движения отзывалась тупым, ноющим протестом.
Ирвуд лез последним, прикрывая тыл. Он двигался медленнее обычного, но уверенно, его тело помнило подобные лазы в сточных трубах и подвалах. Добравшись до самого сложного, почти вертикального участка, он упёрся ногами в стену и подтолкнул замешкавшегося Вайрэка снизу, не давая ему ни шанса на сомнение.
Они выбрались на крышу, грязные, задыхающиеся, покрытые с ног до головы липкой сажей. Холодный, мокрый ветер тут же ударил в лицо, принося с собой пьянящий запах свободы. Крыша Центрального корпуса, скользкая от дождя, блестела в тусклом свете далёких звёзд, пробивавшихся сквозь рваные облака. Отсюда, с высоты, до них донёсся тихий, прерывистый кашель из зала внизу. Лео. Он был на посту.
Впереди, через небольшое пустое пространство, чернела громада старой башни.
— Бегом, — прошипел Ирвуд.
Это была короткая, но отчаянная перебежка по мокрой, скользкой каменной черепице, под хлещущими порывами ветра. Добравшись до основания башни, они замерли, глядя вверх. Пути разделились. В каменной стене, чуть выше человеческого роста, чернел узкий проём незастеклённой бойницы, в которую едва ли мог пролезть ребёнок.
— Мы с Ночкой — туда, — шёпотом скомандовала Лэя. — Вы — на крышу, как в прошлый раз. Встретимся у окна.
Ирвуд подсадил её. Лэя, цепкая, как ящерица, ухватилась за нижний край и проскользнула внутрь. Кошка запрыгнула следом.
Мальчики остались одни. Ирвуд, не говоря ни слова, полез по знакомой стене с редкими, едва заметными выступами. Следом, с трудом сдерживая дрожь от страха и холода, двинулся Вайрэк. Наконец, они оказались на покатом скате крыши, прямо у их цели — старого, заколоченного окна, в котором зияла тёмная щель от оторванной доски. Секунду царила тишина, а затем изнутри донёсся тихий скрежет — звук, который мог издать только засов, с трудом сдвигаемый маленькими, детскими руками.
Ирвуд, не теряя ни мгновения, первым протиснулся в узкую щель. Он спрыгнул на что-то мягкое и пыльное, тут же разворачиваясь, чтобы помочь Вайрэку. Тот, неуклюже перевалившись через раму, рухнул рядом, подняв в воздух целое облако вековой пыли. Едва он откашлялся, вытирая сажу с лица, как увидел их.
В густой, почти осязаемой темноте чердака, в слабом свете, пробивавшемся сквозь щель в крыше, их ждала Лэя. Она сидела на корточках, прижимая к себе маленькую чёрную кошку, и её большие, серьёзные глаза, полные тревоги и облегчения, смотрели на них. Ночка, увидев мальчиков, издала тихое, приветственное мурлыканье.
Они снова были в своём убежище.
Они снова были в своём убежище. В своём королевстве, вырванном у серого, безжалостного мира. Воздух здесь, в отличие от стерильной пустоты Особого крыла, был живым — пах сухим деревом и вековой пылью. Пламя единственного огарка свечи, который принёс Ирвуд, начало потрескивать и оплывать, наполняя воздух едким, горьковатым запахом гаснущего фитиля — знаком того, что их время на исходе. Сквозь щели в досках крыши доносилась глухая, монотонная капель с тающих на крыше остатков снега.
Они двигались быстро, слаженно, как единый механизм, отточенный общей опасностью. Ирвуд, не говоря ни слова, поддел своим обломком ножа шаткую половицу. Вайрэк осторожно, почти с благоговением, достал из тайника их сокровища: толстый гроссбух Феодора и книгу легенд.
Лэя, чьё лицо в тёплом, живом свете огарка всё ещё было бледным, но уже не испуганным, а сосредоточенным, достала из складок своей робы крошечный, завёрнутый в тряпицу кусочек сыра — сэкономленный от ужина — и положила его перед Ночкой. Кошка, издав тихое, благодарное мурлыканье, принялась за еду.
Вайрэк смотрел на эту сцену, и в его душе, выжженной холодом и яростью, прорастало новое, незнакомое чувство. Не жалость. Уважение.
«Я строил планы, Ирвуд пробивал стены. Мы думали, у нас всё под контролем. Но мы оба были слепы. Без неё, без её тихого, незаметного хода, вся наша стратегия была бы бесполезна. Она — не просто пешка. Она — та фигура, которая меняет всю доску».
