Повелителю на верность, не имея никаких посягательств на трон.—невольно приведя к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Гюлесен-хатун вручила собеседнику золотой футляр с посланием для главной Хасеки юного Падишаха с подробным отчётом обо всём том, что происходит в гареме и во дворце здесь в провинции.
--Хорошо, Хатун. Я сегодня же отправлюсь в столицу и передам Падишаху твоё послание, а теперь возвращайся в гарем и жди новых распоряжений из главного дворца.—с одобрительным кивком заключил мужчина, не обращая никакого внимания на сильный снегопад, крупными мохнатыми хлопьями сыплющийся из хмурых туч, занёсших зимнее небо.
Гюлесен-хатун всё поняла и, не говоря больше ни единого слова, уверенно взялась за медные ручки дубовых створок и, крайне бесшумно открыв широкую дверь, вернулась в гарем, провожаемая задумчивым мрачным взглядом своего полноватого собеседника, который, простояв так какое-то время, отправился по своим делам на базаре.
Но, а чуть позже, когда юная Гюлесен Хатун вершулась в гарем и узнала от кизляра-аги о том, что с ней незамедлительно желает поговорить достопочтенная вдовствующая Хасеки Хюррем Султан, юная девушка покорно отправилась к ней и вошла в роскошные покои Хюррем Султан в тот самый момент, когда Султанша, царственно восседая на парчовой тахте, лениво попивая ягодный шербет и закусывая его свежими спелыми фруктами, была погружена в глубокую мрачную задумчивость о, случившемся с Нергиз Султан, несчастье, мысленно признавалась себе в том, что это очень сильно радует её, ведь дражайшая любимица горячо любимого сына Гюлесен Хатун, пусть и строит из себя ангелочка добросердечного, но на самом деле, избавила всю их семью от беспощадного ревнивого демона, за что итальянской наложнице необходимо высказать глубочайшую благодарность, от понимания о чём, иронично усмехнулась:
--Да уж, Гюлесен Хатун! Вот уж и вправду люди говорят о том, что в тихом омуте—черти водятся! Быстро же ты очаровала моего сына, заставив его, забыть о своей, ныне покойной Баш Хасеки, которую сгубила собственная ревность с властолюбием. Она могла бы жить и радоваться вместо того, чтобы сейчас кормить собой червей.—абсолютно уверенная в том, что находится в своих покоях совершенно одна.
Только это было, далеко не так, ведь, в эту самую минуту, к ней, крайне бесшумно подошла, слегка приподнимая юбку роскошного атласного сиреневого, обшитого серебристым гипюром, платья с дополнением блестящего шёлка, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Гюлесен Хатун, что прозвучало для очаровательной юной девушки, подобно, очень болезненной пощёчине, благодаря чему, юная девушка ошалело уставилась на мудрую покровительницу и инстинктивно поспешила оправдаться, смутно надеясь призвать Хюррем Султан к благоразумию с взаимопониманием:
--Госпожа, вы уж великодушно простите меня за дерзость, только я совеем не виновата в смерти Баш Хасеки Нергиз Султан, собственно, как и в, случившемся с ней, выкидыше!—а из ясных глаз брызнули горькие слёзы, тонкими прозрачными ручьями скатившиеся по пунцовым бархатистым щекам, хорошо ощущая то, как учащённо колотится в соблазнительной упругой груди разгорячённое и, рвущееся к достижению справедливости, доброе сердце, что заставило, изрядно уставшую от оправданий и слёз невестки, Хюррем Султан подать ей повелительный знак рукой с решительными, не терпящими никаких возражений, словами:
--Ладно! Хватит, Хатун! Смерть Нергиз Султан для всех нас станет только вознаграждением, ведь её амбиции с непреодолимой жаждой власти могли легко привести к тому, чтобы этот малолетний Султан Селим отправил бы к нам безмолвных палачей, а так, мы, хоть можем продолжать жить спокойно в санджаке Амасия.—что воспринялось, потрясённой до глубины души резкостью Султанши, Гюлесен Хатун, как за новую, очень болезненную отрезвляющую пощёчину, заставившую юную девушку, мгновенно перестать тихо плакать и, вновь ошалело уставиться на свою Валиде, не понимая одного, откуда в Султанше взялось столько жестокости к, успевшей, сполна расплатиться за все свои грехи, венецианке Нурбану.
--Позвольте мне пройти к Шехзаде Мустафе, Валиде!—постепенно собравшись с мыслями, почти безжизненным тоном попросила разрешения у Хюррем Султан юная девушка, почтительно ей поклонившись и с молчаливого одобрения Султанши ушла прочь из покоев, провожаемая задумчивым взглядом Султанши, выражающим прежнюю ледяную безжалостность, с которой Хюррем Султан, опять поднесла к чувственным губам серебристый кубок с ягодным шербетом и сделала небольшой глоток, закусив его виноградом, не обращая никакого внимания на, стоявшую всё это время немного в стороне в мрачном молчании, Эмине-калфу.
А между тем, юная Гюлесен-хатун уже пришла в роскошные покои к, облачённому в шёлковую тёмную зелёную пижаму, Шехзаде Мустафе, который терпеливо ждал дражайшую возлюбленную, вальяжно восседая на, разбросанных по полу, мягких подушках с тёмными бархатными наволочками за небольшим круглым столом и увлечённо ужинал, не обращая никакого внимания на, сгустившиеся за окном тёмные сумерки и тихое потрескивание дров в мраморном камине, приятное тепло и лёгкое медное мерцание, исходящее от которого, заботливо окутывало просторные покои, подобно шерстяной шали, что продлилось ровно до тех пор, пока молодой человек, случайно ни заметив присутствия в комнате дражайшей возлюбленной, вставшей в почтительном поклоне и смиренном ожидании внимания, легонько приманил к себе с доброжелательными словами:
--Присоединяйся к ужину, Гюлесен.—в связи с чем, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, юная девушка поняла возлюбленного и, не говоря ни единого слова, робко подошла к нему и, заняв место напротив него, приступила к ужину, что очень сильно напрягло молодого мужчину, заставив, почувствовать себя крайне неуютно и, проявляя к ней огромное душевное участие, незамедлительно спросил.—Что-то случилось, Гюлесен? Почему ты пребываешь в мрачном молчании?
--Валиде Хюррем Султан сейчас призвала меня к себе в покои, где учинила мне целый допрос о том, когда и при каких условиях мы с вами стали парой!—измождёно вздыхая, откровенно поделилась с возлюбленным юная белокурая наложница, благодаря чему, их взгляды, мгновенно встретились друг с другом, от чего Шехзаде Мустафа, вновь погрузился в глубокую мрачную задумчивость, но уже о том, с чего это, вдруг, его Валиде стала проявлять интерес к его новой фаворитке, что его напрягало ещё больше, но, понимая, что не может больше сводить себя с ума догадками, поинтересовался:
--Ну и как поговорили? Надеюсь, она не слишком сильно тебя донимала?
--Совсем нет, Шехзаде. Валиде призналась мне, что смерть Баш Хасеки Нергиз Султан случилась, вполне себе, вовремя и избавила всех нас от серьёзных проблем!—измождённо вздыхая, вновь поделилась с возлюбленным душевным откровением Гюлесен-хатун, чем насторожила собеседника ещё больше, внезапно натолкнув его на мысль о том, что это как-то уж слишком подозрительно, учитывая то, как боготворила и отчаянно защищала от всего свою, ныне покойную невестку Хюррем Султан, в связи с чем, тоже тяжело вздохнул и, мудро рассудив:
--Не забивай свою хорошенькую голову мрачными мыслями, Гюлесен!—продолжил ужинать вместе с ней, но уже молча и в глубокой мрачной задумчивости.
Дворец Топкапы.
Стамбул.
А между тем в главной резиденции Султанов Османской Империи к главным покоям подошла, облачённая в роскошное парчовое яркое оранжевое с золотым растительным частым орнаментом платье с дополнением алого шёлка, главная Хасеки Султана Селим хана Мейлишах Султан, где её с почтительным поклоном встретили Великий визирь Лютфи-паша и хранитель главных покоев Газанфер-ага, загадочно переглядываясь между собой, что, очень сильно насторожило юную пятнадцатилетнюю золотоволосую девушку, заставив незамедлительно спросить:
--А вам, случайно не известно то, для чего меня позвал к себе наш достопочтенный Повелитель?—её хорошенькое, подобное луне, лицо озарилось искренней доброжелательной улыбкой, способной взять в добровольный сладостный плен любого мужчину.
Конечно, до неё доносились, раздающиеся звуки весёлой музыки со звонким беззаботным смехом Баш Хасеки Нурбану Султан, о чём-то чуть слышно разговаривающей с их общим венценосным возлюбленным, что причиняло юной девушке невыносимые душевные страдания из-за, переполнявшей всю её трепетную душу, обжигающей ревности, сжигающей Мейлишах Султан изнутри, что было хорошо понятно Великому визирю с хранителем покоев, благодаря чему, они вновь переглянулись между собой.
--Повелитель позвал Вас, Султанша, для того, чтобы Вы вместе с Баш Хасеки Нурбану Султан разделили с ним его огромную радость, ведь полтора часа тому назад к нему пришло послание из провинции Амасия от Шехзаде Мустафы, который заочно присягнул Повелителю в верности, сообщив, что никаких притязаний на престол не имеет и распустил войско ещё три дня тому назад.—ничего не скрывая, доложил Главной Хасеки Великий визирь, невольно заставив её, вздохнуть с огромным облегчением:
--Слава милостивейшему Аллаху! Это, воистину, самая прекрасная новость.—не обращая никакого внимания на, окутывающее их троих, лёгкое медное мерцание от пламени, исходящее от медных настенных факелов, разбавляющих непроглядную темноту просторного дворцового коридора, но, вспомнив о, находящейся в гареме Шехзаде Мустафы, наложнице по имени Гюлесен-хатун, отправленной к племяннику Шах-Хубан Султан ещё в прошлом месяце, задала свой последний вопрос.—А от Гюлесен-хатун ещё, пока никаких известий не поступало?
--Нет, Султанша! Ждём.—со вздохом искреннего глубокого понимания честно ответил Газанфер-ага, не поднимая на юную Султаншу глаз, что позволило ей одобрительно кивнуть и, не говоря больше ни слова, наконец, пройти во внутрь главных покоев, предварительно терпеливо дождавшись момента, когда молчаливые стражники распахнули перед ней дубовые створки широкой двери, после чего их снова закрыли, обдавая Газанфера-агу с Лютфи-пашой приятным прохладным дуновением.
И вот, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что в отправлении завтра утром Нурмелек-хатун в Амасию, нет нужды, ведь там уже есть Гюлесен-хатун, решившая оставить Нурмелек-хатун возле себя, Мейлишах Султан уже стояла на пороге главных покоев, где во всю проходил весёлый шумный праздник с музыкантами и танцовщицами, развлекающими собой, вальяжно восседающих на парчовой тахте, Султана Селим хана Хазретлири с Баш Хасеки Нурбану Султан, которые о чём-то беззаботно беседовали друг с другом, что сопровождалось их звонким смехом, благодаря чему, юная главная Хасеки почувствовала себя лишней на этом весёлом празднике жизни, не говоря уже о том, что с ущемлённой гордостью, ведь Повелителю с его Баш Хасеки было очень даже неплохо вдвоём, в связи с чем, юная главная Хасеки решила не мешать им и, пятясь к двери, собралась уже было уйти, как оказалась внезапно замечена юным Падишахом, затуманенный алкоголем взгляд которого, мгновенно прояснился, собственно, как и сам юноша резко протрезвел, заставив его незамедлительно собраться с мыслями и легонько приманить свою главную Хасеки к себе.
Мейлишах, хотя и продолжала чувствовать себя, крайне сковано и неуютно от присутствия здесь в главных покоях венецианки по имени Нурбану, но ослушаться мужа не посмела, хотя и всем сердцем с душой желала исчезнуть куда-нибудь так, чтобы не видеть и не слышать звонкий смех венецианки, получающей от общения с Повелителем бескрайнее удовольствие, Меейлишах Султан всё-таки подошла ближе, держа в руках фарфоровый кувшин с прохладной ключевой водой, которую поставила на тумбочку, находящуюся возле тахты, и замерла в терпеливом ожидании Высочайших распоряжений, чем воспользовалась венецианская Баш Хасеки.
--Может, я лучше вернусь к нашим детям, Повелитель?—возвращая к себе внимание Султана, доброжелательно ему улыбаясь, легкомысленно поинтересовалась она у него, мысленно признаваясь себе в том, что ей совершенно не нравилось присутствие в главных покоях гречанки по имени Мейлишах, ведь они с Повелителем так мило проводили время вместе, не обращая никакого внимания на зажигательную игру музыкантов с танцами рабынь, пока ни пришла главная Хасеки.
--Как хочешь, Нурбану.—с полным безразличием небрежно отмахнулся Селим, которому уже не было никакого дела до своей Баш Хасеки. Она прекрасно поняла его и с печальным вздохом:
--С Вашего позволения, Повелитель!—с царственной грацией встала с тахты и, расправляя складки роскошного белоснежного шёлкового платья с парчовым безрукавным кафтаном, напоминающим шкуру леопарда, почтительно откланялась юной правящей чете и с их молчаливого одобрения поспешила уйти, провожаемая взглядом юного Султана Селима, полного огромного безразличия с мрачной глубокой задумчивостью.
Только для начала, молодой Баш Хасеки Нурбану Султан пришлось подойти к двери и, громко постучавшись в одну из дубовых резных створок, терпеливо дождалась момента, когда, стоявшие по внешнюю сторону, стражники бесшумно отворили створки, что позволило Султанше покинуть главные покои и отправиться в гарем, оставляя Султанскую чету одних, за что юный Падишах был ей искренне благодарен в мыслях, ведь теперь ему с дражайшей Мейлишах никто не мог помешать поговорить по душам, к чему он и приступил немедленно.
Конечно, для юного Падишаха не было сюрприза в том, что его дражайшая возлюбленная с ума сходит от ревности, безжалостно сжигающей юную главную Хасеки изнутри, что собственно, так и происходило с ней в данную минуту, в связи с чем, Селим решительно и, понимающе вздыхая:
--Можешь выдохнуть с огромным облегчением, Мейлишах, Нурбану-хатун ушла!—встал с тахты и, мягкой уверенной походкой приблизившись к дражайшей возлюбленной, ласково принялся поглаживать её по румяным бархатистым щекам обеими руками, благодаря чему, юная девушка инстинктивно закрыла голубые, как небо в ясную безоблачную погоду, глаза и мечтательно вздохнула:
--Ах, Повелитель! Знали бы Вы о том, как мне хочется, чтобы скорее прошёл уже этот бесконечный, подобно целой вечности месяц для того, чтобы я, снова смогла делить с вами ложе так, как полагается любящей своего мужчину, добропорядочной женщине и не сводить себя с ума от понимания того, что ночью он делит ложе с другими Хатун, что ранит меня в самое сердце!—и, открыв глаза, вновь вдумчиво всмотрелась в ласковые голубые глаза дражайшего возлюбленного мужа, смутно надеясь на его взаимопонимание, о чём могла и не просить избранника, ведь он, итак всё прекрасно понимая, взял её за руку и, не говоря ни единого слова, подвёл к парчовой тахте, где недавно сидел сам и, удобно расположившись на ней уже вместе с горячо любимой женой, продолжил вести душевный разговор, добровольно утопая в её голубых глазах:
--Я до сих пор не могу поверить в то, что между мной и моими братьями воцарился долгожданный мир, Мейлишах!
Это заставило Мейлишах Султан вздохнуть с огромным облегчением:
--Слава Аллаху!—и приняться с глубокой мрачной задумчивостью смотреть на танцовщиц, по-прежнему продолжающих развлекать венценосных супругов своими танцами, что ни укрылось от внимания юного Падишаха, добродушно усмехнувшегося с понимающим вздохом:
--Хорошо, Хатун. Я сегодня же отправлюсь в столицу и передам Падишаху твоё послание, а теперь возвращайся в гарем и жди новых распоряжений из главного дворца.—с одобрительным кивком заключил мужчина, не обращая никакого внимания на сильный снегопад, крупными мохнатыми хлопьями сыплющийся из хмурых туч, занёсших зимнее небо.
Гюлесен-хатун всё поняла и, не говоря больше ни единого слова, уверенно взялась за медные ручки дубовых створок и, крайне бесшумно открыв широкую дверь, вернулась в гарем, провожаемая задумчивым мрачным взглядом своего полноватого собеседника, который, простояв так какое-то время, отправился по своим делам на базаре.
Но, а чуть позже, когда юная Гюлесен Хатун вершулась в гарем и узнала от кизляра-аги о том, что с ней незамедлительно желает поговорить достопочтенная вдовствующая Хасеки Хюррем Султан, юная девушка покорно отправилась к ней и вошла в роскошные покои Хюррем Султан в тот самый момент, когда Султанша, царственно восседая на парчовой тахте, лениво попивая ягодный шербет и закусывая его свежими спелыми фруктами, была погружена в глубокую мрачную задумчивость о, случившемся с Нергиз Султан, несчастье, мысленно признавалась себе в том, что это очень сильно радует её, ведь дражайшая любимица горячо любимого сына Гюлесен Хатун, пусть и строит из себя ангелочка добросердечного, но на самом деле, избавила всю их семью от беспощадного ревнивого демона, за что итальянской наложнице необходимо высказать глубочайшую благодарность, от понимания о чём, иронично усмехнулась:
--Да уж, Гюлесен Хатун! Вот уж и вправду люди говорят о том, что в тихом омуте—черти водятся! Быстро же ты очаровала моего сына, заставив его, забыть о своей, ныне покойной Баш Хасеки, которую сгубила собственная ревность с властолюбием. Она могла бы жить и радоваться вместо того, чтобы сейчас кормить собой червей.—абсолютно уверенная в том, что находится в своих покоях совершенно одна.
Только это было, далеко не так, ведь, в эту самую минуту, к ней, крайне бесшумно подошла, слегка приподнимая юбку роскошного атласного сиреневого, обшитого серебристым гипюром, платья с дополнением блестящего шёлка, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Гюлесен Хатун, что прозвучало для очаровательной юной девушки, подобно, очень болезненной пощёчине, благодаря чему, юная девушка ошалело уставилась на мудрую покровительницу и инстинктивно поспешила оправдаться, смутно надеясь призвать Хюррем Султан к благоразумию с взаимопониманием:
--Госпожа, вы уж великодушно простите меня за дерзость, только я совеем не виновата в смерти Баш Хасеки Нергиз Султан, собственно, как и в, случившемся с ней, выкидыше!—а из ясных глаз брызнули горькие слёзы, тонкими прозрачными ручьями скатившиеся по пунцовым бархатистым щекам, хорошо ощущая то, как учащённо колотится в соблазнительной упругой груди разгорячённое и, рвущееся к достижению справедливости, доброе сердце, что заставило, изрядно уставшую от оправданий и слёз невестки, Хюррем Султан подать ей повелительный знак рукой с решительными, не терпящими никаких возражений, словами:
--Ладно! Хватит, Хатун! Смерть Нергиз Султан для всех нас станет только вознаграждением, ведь её амбиции с непреодолимой жаждой власти могли легко привести к тому, чтобы этот малолетний Султан Селим отправил бы к нам безмолвных палачей, а так, мы, хоть можем продолжать жить спокойно в санджаке Амасия.—что воспринялось, потрясённой до глубины души резкостью Султанши, Гюлесен Хатун, как за новую, очень болезненную отрезвляющую пощёчину, заставившую юную девушку, мгновенно перестать тихо плакать и, вновь ошалело уставиться на свою Валиде, не понимая одного, откуда в Султанше взялось столько жестокости к, успевшей, сполна расплатиться за все свои грехи, венецианке Нурбану.
--Позвольте мне пройти к Шехзаде Мустафе, Валиде!—постепенно собравшись с мыслями, почти безжизненным тоном попросила разрешения у Хюррем Султан юная девушка, почтительно ей поклонившись и с молчаливого одобрения Султанши ушла прочь из покоев, провожаемая задумчивым взглядом Султанши, выражающим прежнюю ледяную безжалостность, с которой Хюррем Султан, опять поднесла к чувственным губам серебристый кубок с ягодным шербетом и сделала небольшой глоток, закусив его виноградом, не обращая никакого внимания на, стоявшую всё это время немного в стороне в мрачном молчании, Эмине-калфу.
А между тем, юная Гюлесен-хатун уже пришла в роскошные покои к, облачённому в шёлковую тёмную зелёную пижаму, Шехзаде Мустафе, который терпеливо ждал дражайшую возлюбленную, вальяжно восседая на, разбросанных по полу, мягких подушках с тёмными бархатными наволочками за небольшим круглым столом и увлечённо ужинал, не обращая никакого внимания на, сгустившиеся за окном тёмные сумерки и тихое потрескивание дров в мраморном камине, приятное тепло и лёгкое медное мерцание, исходящее от которого, заботливо окутывало просторные покои, подобно шерстяной шали, что продлилось ровно до тех пор, пока молодой человек, случайно ни заметив присутствия в комнате дражайшей возлюбленной, вставшей в почтительном поклоне и смиренном ожидании внимания, легонько приманил к себе с доброжелательными словами:
--Присоединяйся к ужину, Гюлесен.—в связи с чем, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, юная девушка поняла возлюбленного и, не говоря ни единого слова, робко подошла к нему и, заняв место напротив него, приступила к ужину, что очень сильно напрягло молодого мужчину, заставив, почувствовать себя крайне неуютно и, проявляя к ней огромное душевное участие, незамедлительно спросил.—Что-то случилось, Гюлесен? Почему ты пребываешь в мрачном молчании?
--Валиде Хюррем Султан сейчас призвала меня к себе в покои, где учинила мне целый допрос о том, когда и при каких условиях мы с вами стали парой!—измождёно вздыхая, откровенно поделилась с возлюбленным юная белокурая наложница, благодаря чему, их взгляды, мгновенно встретились друг с другом, от чего Шехзаде Мустафа, вновь погрузился в глубокую мрачную задумчивость, но уже о том, с чего это, вдруг, его Валиде стала проявлять интерес к его новой фаворитке, что его напрягало ещё больше, но, понимая, что не может больше сводить себя с ума догадками, поинтересовался:
--Ну и как поговорили? Надеюсь, она не слишком сильно тебя донимала?
--Совсем нет, Шехзаде. Валиде призналась мне, что смерть Баш Хасеки Нергиз Султан случилась, вполне себе, вовремя и избавила всех нас от серьёзных проблем!—измождённо вздыхая, вновь поделилась с возлюбленным душевным откровением Гюлесен-хатун, чем насторожила собеседника ещё больше, внезапно натолкнув его на мысль о том, что это как-то уж слишком подозрительно, учитывая то, как боготворила и отчаянно защищала от всего свою, ныне покойную невестку Хюррем Султан, в связи с чем, тоже тяжело вздохнул и, мудро рассудив:
--Не забивай свою хорошенькую голову мрачными мыслями, Гюлесен!—продолжил ужинать вместе с ней, но уже молча и в глубокой мрачной задумчивости.
Дворец Топкапы.
Стамбул.
А между тем в главной резиденции Султанов Османской Империи к главным покоям подошла, облачённая в роскошное парчовое яркое оранжевое с золотым растительным частым орнаментом платье с дополнением алого шёлка, главная Хасеки Султана Селим хана Мейлишах Султан, где её с почтительным поклоном встретили Великий визирь Лютфи-паша и хранитель главных покоев Газанфер-ага, загадочно переглядываясь между собой, что, очень сильно насторожило юную пятнадцатилетнюю золотоволосую девушку, заставив незамедлительно спросить:
--А вам, случайно не известно то, для чего меня позвал к себе наш достопочтенный Повелитель?—её хорошенькое, подобное луне, лицо озарилось искренней доброжелательной улыбкой, способной взять в добровольный сладостный плен любого мужчину.
Конечно, до неё доносились, раздающиеся звуки весёлой музыки со звонким беззаботным смехом Баш Хасеки Нурбану Султан, о чём-то чуть слышно разговаривающей с их общим венценосным возлюбленным, что причиняло юной девушке невыносимые душевные страдания из-за, переполнявшей всю её трепетную душу, обжигающей ревности, сжигающей Мейлишах Султан изнутри, что было хорошо понятно Великому визирю с хранителем покоев, благодаря чему, они вновь переглянулись между собой.
--Повелитель позвал Вас, Султанша, для того, чтобы Вы вместе с Баш Хасеки Нурбану Султан разделили с ним его огромную радость, ведь полтора часа тому назад к нему пришло послание из провинции Амасия от Шехзаде Мустафы, который заочно присягнул Повелителю в верности, сообщив, что никаких притязаний на престол не имеет и распустил войско ещё три дня тому назад.—ничего не скрывая, доложил Главной Хасеки Великий визирь, невольно заставив её, вздохнуть с огромным облегчением:
--Слава милостивейшему Аллаху! Это, воистину, самая прекрасная новость.—не обращая никакого внимания на, окутывающее их троих, лёгкое медное мерцание от пламени, исходящее от медных настенных факелов, разбавляющих непроглядную темноту просторного дворцового коридора, но, вспомнив о, находящейся в гареме Шехзаде Мустафы, наложнице по имени Гюлесен-хатун, отправленной к племяннику Шах-Хубан Султан ещё в прошлом месяце, задала свой последний вопрос.—А от Гюлесен-хатун ещё, пока никаких известий не поступало?
--Нет, Султанша! Ждём.—со вздохом искреннего глубокого понимания честно ответил Газанфер-ага, не поднимая на юную Султаншу глаз, что позволило ей одобрительно кивнуть и, не говоря больше ни слова, наконец, пройти во внутрь главных покоев, предварительно терпеливо дождавшись момента, когда молчаливые стражники распахнули перед ней дубовые створки широкой двери, после чего их снова закрыли, обдавая Газанфера-агу с Лютфи-пашой приятным прохладным дуновением.
И вот, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что в отправлении завтра утром Нурмелек-хатун в Амасию, нет нужды, ведь там уже есть Гюлесен-хатун, решившая оставить Нурмелек-хатун возле себя, Мейлишах Султан уже стояла на пороге главных покоев, где во всю проходил весёлый шумный праздник с музыкантами и танцовщицами, развлекающими собой, вальяжно восседающих на парчовой тахте, Султана Селим хана Хазретлири с Баш Хасеки Нурбану Султан, которые о чём-то беззаботно беседовали друг с другом, что сопровождалось их звонким смехом, благодаря чему, юная главная Хасеки почувствовала себя лишней на этом весёлом празднике жизни, не говоря уже о том, что с ущемлённой гордостью, ведь Повелителю с его Баш Хасеки было очень даже неплохо вдвоём, в связи с чем, юная главная Хасеки решила не мешать им и, пятясь к двери, собралась уже было уйти, как оказалась внезапно замечена юным Падишахом, затуманенный алкоголем взгляд которого, мгновенно прояснился, собственно, как и сам юноша резко протрезвел, заставив его незамедлительно собраться с мыслями и легонько приманить свою главную Хасеки к себе.
Мейлишах, хотя и продолжала чувствовать себя, крайне сковано и неуютно от присутствия здесь в главных покоях венецианки по имени Нурбану, но ослушаться мужа не посмела, хотя и всем сердцем с душой желала исчезнуть куда-нибудь так, чтобы не видеть и не слышать звонкий смех венецианки, получающей от общения с Повелителем бескрайнее удовольствие, Меейлишах Султан всё-таки подошла ближе, держа в руках фарфоровый кувшин с прохладной ключевой водой, которую поставила на тумбочку, находящуюся возле тахты, и замерла в терпеливом ожидании Высочайших распоряжений, чем воспользовалась венецианская Баш Хасеки.
--Может, я лучше вернусь к нашим детям, Повелитель?—возвращая к себе внимание Султана, доброжелательно ему улыбаясь, легкомысленно поинтересовалась она у него, мысленно признаваясь себе в том, что ей совершенно не нравилось присутствие в главных покоях гречанки по имени Мейлишах, ведь они с Повелителем так мило проводили время вместе, не обращая никакого внимания на зажигательную игру музыкантов с танцами рабынь, пока ни пришла главная Хасеки.
--Как хочешь, Нурбану.—с полным безразличием небрежно отмахнулся Селим, которому уже не было никакого дела до своей Баш Хасеки. Она прекрасно поняла его и с печальным вздохом:
--С Вашего позволения, Повелитель!—с царственной грацией встала с тахты и, расправляя складки роскошного белоснежного шёлкового платья с парчовым безрукавным кафтаном, напоминающим шкуру леопарда, почтительно откланялась юной правящей чете и с их молчаливого одобрения поспешила уйти, провожаемая взглядом юного Султана Селима, полного огромного безразличия с мрачной глубокой задумчивостью.
Только для начала, молодой Баш Хасеки Нурбану Султан пришлось подойти к двери и, громко постучавшись в одну из дубовых резных створок, терпеливо дождалась момента, когда, стоявшие по внешнюю сторону, стражники бесшумно отворили створки, что позволило Султанше покинуть главные покои и отправиться в гарем, оставляя Султанскую чету одних, за что юный Падишах был ей искренне благодарен в мыслях, ведь теперь ему с дражайшей Мейлишах никто не мог помешать поговорить по душам, к чему он и приступил немедленно.
Конечно, для юного Падишаха не было сюрприза в том, что его дражайшая возлюбленная с ума сходит от ревности, безжалостно сжигающей юную главную Хасеки изнутри, что собственно, так и происходило с ней в данную минуту, в связи с чем, Селим решительно и, понимающе вздыхая:
--Можешь выдохнуть с огромным облегчением, Мейлишах, Нурбану-хатун ушла!—встал с тахты и, мягкой уверенной походкой приблизившись к дражайшей возлюбленной, ласково принялся поглаживать её по румяным бархатистым щекам обеими руками, благодаря чему, юная девушка инстинктивно закрыла голубые, как небо в ясную безоблачную погоду, глаза и мечтательно вздохнула:
--Ах, Повелитель! Знали бы Вы о том, как мне хочется, чтобы скорее прошёл уже этот бесконечный, подобно целой вечности месяц для того, чтобы я, снова смогла делить с вами ложе так, как полагается любящей своего мужчину, добропорядочной женщине и не сводить себя с ума от понимания того, что ночью он делит ложе с другими Хатун, что ранит меня в самое сердце!—и, открыв глаза, вновь вдумчиво всмотрелась в ласковые голубые глаза дражайшего возлюбленного мужа, смутно надеясь на его взаимопонимание, о чём могла и не просить избранника, ведь он, итак всё прекрасно понимая, взял её за руку и, не говоря ни единого слова, подвёл к парчовой тахте, где недавно сидел сам и, удобно расположившись на ней уже вместе с горячо любимой женой, продолжил вести душевный разговор, добровольно утопая в её голубых глазах:
--Я до сих пор не могу поверить в то, что между мной и моими братьями воцарился долгожданный мир, Мейлишах!
Это заставило Мейлишах Султан вздохнуть с огромным облегчением:
--Слава Аллаху!—и приняться с глубокой мрачной задумчивостью смотреть на танцовщиц, по-прежнему продолжающих развлекать венценосных супругов своими танцами, что ни укрылось от внимания юного Падишаха, добродушно усмехнувшегося с понимающим вздохом:
