– Спасите его, – взмолился он. – Пожалуйста!
– Всё в руках Божьих, – сухо ответствовал кардинал.
– Если Божьим рукам потребуется помощь, – Ларс сознавал, насколько жалко это звучит, – вы только скажите, ваше высокопреосвященство.
– Богу требуется лишь крепкая вера в Него. – Кардинал повернулся к Гржельчику, и его железный тон изменился, слова прозвучали почти заботливо: – Сын мой, ты сможешь идти, или прислать коляску?
Гржельчик встал, придерживаясь за спинку стула. Взор застилала темнота, не желая уходить, и в голове засела боль, буравя всё сильнее, но он усмехнулся:
– Меня так просто не свалить.
Джеронимо Натта одобрительно кивнул и знаком велел двум монахам взять его под руки.
– Гржельчик, – вымолвил Максимилиансен, нещадно краснея от стыда, – простите меня. Я обещаю сделать всё, чтобы вы поправились. Я… буду молиться об этом.
Он вновь издал смешок.
– Боюсь, мне теперь только молитва и поможет.
– Так и есть, сын мой, – серьёзно произнёс кардинал. – Так и есть.
Салима не возмущалась и не осуждала, вообще не выражала никаких оценок. Просто произнесла спокойно, как вынужденный итог:
– Думаю, вы меня поймёте, Ларс, если я временно отстраню вас от командования флотом.
Старик промолчал. И хотелось бы сказать что-то в свою защиту, но смысл? Салима хорошо его знает. Не исключено, что она продолжает ему доверять. Но доверие флота он утратил, и Совет Безопасности ООН настаивает на смене главнокомандующего. Ему нужно время, чтобы оправдаться. Нужно следствие, которое убедительно докажет, что у него отсутствовал злой умысел и корысть. Унизительные процедуры, без которых не обойтись, если он хочет, чтобы капитаны не смотрели на него, как на несостоявшегося убийцу одного из них.
– «Ийон Тихий» так и стоит в Ебурге?
– Да, Салима. – Дедок потеребил свой золотой крестик. Что-то часто он стал его трогать. – Жителям столицы есть на что полюбоваться. Интернет пестрит кадрами со всевозможных ракурсов. Конечно, корабль надо оттуда убрать. Перегнать в космопорт, отремонтировать и использовать в другой задаче. Но…
– Но кораблю нужен капитан. Кого вы предлагаете на замену Гржельчику?
– Я… я не знаю. – Он досадливо помотал головой и признался: – Мне кажется, если отдать крейсер другому, Гржельчику станет не за что держаться в этом мире, и…
– Значит, надо назначить не капитана, а временно исполняющего обязанности.
Он вздохнул.
– Салима, вы не представляете… Дать кому-то капитанские полномочия, а потом отобрать? Причем не в наказание, а просто потому, что он лишний? С хорошим специалистом грех так обращаться, а плохой на командном посту не нужен.
– Неужели у вас нет хороших специалистов, которых вы терпеть не можете? – Она лукаво наклонила голову набок.
– Есть. – Ещё более душераздирающе вздохнул главнокомандующий. – Недавно Гржельчик таким и был.
– Хорошо, Ларс. – Она вытянула руку ладонью вперёд, как бы останавливая его. – Я вижу, что ваши муки долга вступают в противоречие с муками совести. Не терзайтесь. Раз вы отстранены, то не обязаны решать этот вопрос. Я сама его решу.
Он не стал спрашивать, как она планирует его решить. Не его это дело. Но он не мог не спросить:
– Кому вы отдадите флот?
– Вашему заму по идеологии, кому же как не ему? Джеронимо Натта.
Максимилиан с неудовольствием поморщился. Глупо спорить, но куда глупее делать вид, что это ему нравится.
– Салима, вряд ли этот человек смыслит в том, как командовать флотом.
– Зато он смыслит кое в чём другом, – заметила она. – Если эта война перестаёт быть делом нескольких миров и переходит в пласты света и тьмы, то мы поступили верно, поручив возглавить её тем, кто привык действовать в этих пластах. Крестовый поход из названия превращается в суть. Занятно, хоть и несколько страшновато. Никогда не думала, что…
Ларс кашлянул. Ему было неловко, но он всё-таки задал вопрос:
– Салима, а сейчас вы не жалеете, что не затеяли джихад вместо крестового похода? Не хотели бы всё переиграть, доверившись тем, кто вам ближе?
Она покачала головой, обёрнутой на сей раз бледно-голубым платком.
– Какая разница, Ларс, как назвать войну меж тьмой и светом? Она выходит и за пределы религий, и за пределы миров. Всё уже началось, пусть продолжается. Коней на переправе не меняют.
Он мог бы уже вести содержательный диспут с любым земным попом на предмет того, что происходит с душами, покинувшими тело. И он вышел бы в этом диспуте победителем, поскольку опыт неопровержим. Но бестелесная душа не умеет говорить. Если только в чьём-то сне, но разве он приснится какому-нибудь попу? Может быть, лишь в ночном кошмаре, исключающем всякий конструктивный диалог.
Он не чувствовал ни времени, ни пространства. Их просто не было. А он хотел, чтобы было. Где-то там, во времени и пространстве, лежало тело, и кто-то шептал его имя, звал из пустоты, а он не понимал, где. Однажды зов почудился совсем близким, и он ворвался в пространство-время, а минуту спустя едва не умер опять от ужаса: кругом были незнакомцы, и тело было совершенно незнакомым, полным и морщинистым, и вообще не таким… Силуэт в зелёном бросился к нему – он не успел понять, кто это, – заорал:
– Имя? Назови своё имя!
Он назвал.
– Полное! – крикнул зелёный.
Он не успевал соображать, безымянные предметы кружились перед глазами, и он никак не мог вспомнить, как же они называются и для чего нужны. Он дико тормозил, словно программа для современного компьютера, запихнутая в древний счётный ящик, занявшая весь жёсткий диск и вяло-вяло копошащаяся, не в силах перевариться дохленьким процессором. Невероятная жуть вдруг пронзила его.
– Не-ет! – застонал он. – Выпустите меня отсюда!
Зелёный склонился над ним, в глазах мелькнуло понимание и сочувствие:
– Ты шитанн?
– Н-наверное, – вымучил он. – Я не помню, как это называется. Не хочу… не хочу так!
Ему почудилось, что доктор в зелёном халате шарахнул его по голове тяжеленной рессорой, но это был всего лишь электрический удар, вышвырнувший его обратно, прочь из чужого седого тела, принадлежавшего только что умершему кетреййи с таким же именем, как у него. Он перепугался страшно, это был настоящий шок. Он ещё много раз слышал, как его звали, но боялся. Боялся, что откроет глаза и вновь обнаружит себя среди чужих и, что самое ужасное – тормозящим, отупевшим… продвинутый софт, убитый примитивным хардом…
Но очень трудно не следовать зову, если хочешь жить. Часть тебя содрогается, а другая часть пищит, словно мышка: жить, жить, хотя бы так!
И он не смог устоять. Там будет плохо, верещала от ужаса часть его, а другая часть нетерпеливо подпрыгивала: там будет хорошо, конечно же, хорошо!
Он вынырнул в полумраке. И, разумеется, было плохо, просто смерть как плохо. Болело всё, от макушки до кончиков ног. Какая же мука – иметь тело! Он застонал; что-то мешало, и он шевельнул рукой, выдирая пластиковые трубки изо рта.
Рядом раздался визг. До боли знакомый, до сводящего ощущения в повздошье.
Она неотрывно глядела на приборы и, конечно, первая заметила, как размеренные ритмы электрических импульсов сменились резкими всплесками и провалами, но не поняла, что это значит. А потом он шевельнулся, и она закричала – то ли от страха, то ли от радости, то ли от всего вместе.
Ворвавшиеся доктора чуть не сбили её с ног.
– Жить, – прохрипел он. – Я хочу жить! Помогите…
– Как вас зовут? – Вот оно, опять! Врач в зелёном тянется к шокеру – сейчас он знал, как это называется и для чего нужно: чтобы выбросить сознание вон, если окажется, что оно заняло не то тело. – Слышите? Скажите своё имя!
– Мрланк. – А под ложечкой сосало: вдруг не угадал? – Селдхреди.
– Жену свою помните?
Он скосил глаза.
– Это не она. Это Эйзза.
– Это он, он! – звонко прощебетала Эйзза. – Хирра Мрланк! Я сейчас позову хирра Айцтрану. – И, включив коммуникатор прямо в реанимационном блоке, где это строжайше запрещалось, принялась набирать номер.
– Вон отсюда! – гаркнул один из докторов, подкручивая настройки на каком-то приборе. – В коридор, мышка, там звони!
Он посмотрел на врачей мутноватым взором и пожаловался:
– Больно… Сделайте что-нибудь, а?
Пожилая докторша хохотнула.
– Да что мы ещё можем сделать? Думаете, раз вы к нам вернулись, так самое худшее позади? Самое худшее только начинается. Терпите, милый.
Топ-топ, тук-тук. Размеренный цокот убаюкивал, непрекращающийся ветер завывал колыбельную. Здесь, на высоте четырёх тысяч метров, постоянно дули холодные ветра. Кто бы мог подумать, что на Земле остались места, куда не добраться ни самолётом, ни вертолётом? Небольшой караван из навьюченных флегматичных лам, обросших длинной шерстью, взбирался вверх по каменистой тропе. Караван сопровождали тепло одетые монахи, вооружённые, помимо икон и чёток, парализаторами и винтовками – древнее оружие, но от того не менее действенное против крупного зверя ли, недоброго человека ли, закосневшего во зле и не внемлющего слову Божьему. Монахи степенно вышагивали по бокам каравана, без лишней спешки погоняя лам и несуетливо вознося молитвы столь близкому здесь небу.
Только один человек не шёл пешком, а покачивался в седле, прильнув к гриве ламы так, что фактически лежал, заботливо обёрнутый в меховые одеяла и привязанный ремнями, чтобы не упасть. Монахи отдавали дань почтения его стойкости, не дающей смертельно больному пасть духом, сломаться, но одолеть путь на своих ногах ему было бы не по силам. Слишком он был изранен в неравном бою с тьмой.
Караван выбрался на небольшое плато, головная лама остановилась. Один из монахов аккуратно похлопал седока по спине, распуская ремни:
– Брат, слезайте. Вам помочь? – Не дожидаясь ответа, он подставил жилистые руки для опоры.
Йозеф очнулся от полудрёмы. В последнее время он стал путать явь со сном: в яви перед глазами то и дело темнело, а боль и тошнота донимали даже во сне. Он тяжело сполз вниз, постоял, приходя в себя, уткнувшись лицом в спутанную шерсть. Лама пахла ламой – мохнатым животным, за которым в меру ухаживают, но не купают с шампунем. Значит, явь.
Воздух был чист, разрежен и холоден. Йозеф тёр виски, пока тьма перед глазами не рассеялась, сопроводив свой уход новой порцией острой боли. Прозрачное небо было окрашено в розовые закатные цвета. На фоне заката парила большая птица – кондор, не кондор, он особо в зоологии не разбирался. Розовые солнечные блики отражались в позолоченных крестах монастыря, будто приклеившегося к западному склону одной из вершин Анд. Четыре тысячи сто метров над уровнем моря. Выше в небо – ближе к Богу, так сказал кардинал Натта. Йозеф еще пошутил тогда: может, сразу в крейсер – и в космос? Запросто, пошутил в ответ кардинал, если ваш главнокомандующий отрядит один из крейсеров под летающий храм и передаст Церкви.
Джеронимо Натта понравился Йозефу. Суровый, деловой мужик, чуждый излишеств и слащавости, часто присущих священникам. Он не скрывал, что будет трудно. Будет очень трудно, сказал он. Тебе надо забыть об интернете, о войне, о женщинах. О дочке – можешь помнить, но только о ней. Укрыться от цивилизации, как от заразы в стерильной операционной, где твою душу станут чистить от инфекции опытные хирурги. Без наркоза – он и этого не скрывал. Душа – не тело, наркоз здесь только навредит, а то и сделает операцию вовсе невозможной.
– А тело? – спросил Йозеф. – Я хочу верить, что вы спасёте мою душу, но… я умру?
– Все мы умрём, – философски ответил кардинал. – Возможно, и скоро. Возможно, и ты. Пути Господни неисповедимы. Твоя болезнь наведена дьяволом, излечишь душу – уйдёт и она. Однако… помнишь, что я говорил про наркоз? Выдержишь боль исцеления – будешь жить. Не хотел бы я оказаться на твоём месте, сын мой, – откровенно признался он. – Мне и на своём неуютно, ибо в муках ты станешь меня проклинать за то, что я обрёк тебя на них.
Йозеф упрямо закусил губу.
– Не стану.
– Может, и не станешь, – согласился кардинал. – Есть в тебе стержень. Да пребудет с тобой Божье благословение. – Он перекрестил Йозефа, поцеловал в лоб и оставил одного.
А потом за ним пришли монахи. Помогли собраться в дорогу, сопроводили в аэропорт, затем на поезд… Следом пришёл черёд лам.
– Это монастырь святого Бенедикта, – пояснил монах, видя, как он разглядывает острые пики, венчающие каменную ограду, возвышающиеся над ней кресты и колокольню. – Здесь вы избавитесь от зла, терзающего вас, брат.
Насчет боли кардинал не обманул. Йозеф ещё и в ворота не ступил, а боль грызла нещадно. О том, чтобы взять с собой лекарства и тем паче наркотик, речи не было. Муки ломки перебивали привычные страдания медленно умирающего тела. Есть он не мог уже двое суток, пил с трудом. Но всё-таки сострил:
– Или зло избавится от меня. Одно из двух, кто-то да победит.
– Мы будем молиться за вашу победу, – заверил его монах.
Они двинулись к воротам, монахи поддерживали его под локти. Навстречу просеменил худой измождённый человек, подозрительно легко одетый, взял поводья лам, придерживая их, чтобы пропустить идущих людей. Йозеф сморгнул вновь зависшую темную пелену, присмотрелся. Так и есть, человек был бос.
– Кто это? – спросил он.
– Кающийся грешник, – как ни в чём не бывало, ответил монах и кликнул: – Эй, поди сюда, раб Божий!
Человек послушно примотал поводья к столбику, быстро подбежал, встал, смиренно потупив взор и сложив руки на животе. Руки у него были замерзшие и покрасневшие, как и ступни, пальцы которых он невольно поджимал.
– Расскажи брату Йозефу, кто ты такой, – велел монах.
Он шмыгнул носом.
– Я великий грешник, – пробормотал, не поднимая глаз. – Я виновен в преступлениях против рода человеческого и Земли, колыбели светлых религий. – Похоже, текст был твёрдо заучен; не исключено, что грешника заставляли, скажем, ежевечерне повторять покаяние, стоя на коленях: такая методика надёжно впечатывает повторяемое в подкорку. – Я надеюсь искупить свой тяжкий грех добровольным умерщвлением плоти и смиренным служением матери нашей Церкви.
Интересно, насколько добровольно его самоистязание, подумал Йозеф. Наверняка добровольно-принудительно.
– Что за преступление ты совершил? – Ему было любопытно, за какие грехи светская власть, твёрдо держащая в руках всю пенитенциарную систему, сочла целесообразным передать преступника Церкви.
Грешник съёжился.
– Я… я служил злокозненным нехристям, предавая им род человеческий, аки Иуда Господа нашего Иисуса Христа, получая денежную мзду. – Стилистика текста была отточена; и кто из здешних монахов балуется высоким слогом? – Я открыл ящики Пандоры, полные богопротивных тварей, изготовленных злокозненными нехристями по сатанинскому наущению, дабы лишить Землю силы и низвергнуть её в пучину…
– Парень, – не выдержал Йозеф, – ты по-английски нормально говорить умеешь?
– Да. – Он опять шмыгнул носом и поёжился, бросив быстрый взгляд на монахов. – Я был гъдеанским агентом. Передавал им только безвредную информацию, ничего такого, не подумайте… Но потом они приказали мне получить посылку и подсунуть на корабли несколько ящиков. Я даже не знал, что в них!
Йозефа осенило.
– А там были шнурогрызки! – Он шагнул вперёд, сгребая грешника за ветхий ворот. – Ах ты, скот, мать твоя шлюха, я ж тебя…
– Не надо, брат. – Монах остановил Йозефа, ненавязчиво похлопав по руке. – Не сейчас. Спасти вашу душу гораздо важнее, чем его.
– Всё в руках Божьих, – сухо ответствовал кардинал.
– Если Божьим рукам потребуется помощь, – Ларс сознавал, насколько жалко это звучит, – вы только скажите, ваше высокопреосвященство.
– Богу требуется лишь крепкая вера в Него. – Кардинал повернулся к Гржельчику, и его железный тон изменился, слова прозвучали почти заботливо: – Сын мой, ты сможешь идти, или прислать коляску?
Гржельчик встал, придерживаясь за спинку стула. Взор застилала темнота, не желая уходить, и в голове засела боль, буравя всё сильнее, но он усмехнулся:
– Меня так просто не свалить.
Джеронимо Натта одобрительно кивнул и знаком велел двум монахам взять его под руки.
– Гржельчик, – вымолвил Максимилиансен, нещадно краснея от стыда, – простите меня. Я обещаю сделать всё, чтобы вы поправились. Я… буду молиться об этом.
Он вновь издал смешок.
– Боюсь, мне теперь только молитва и поможет.
– Так и есть, сын мой, – серьёзно произнёс кардинал. – Так и есть.
Салима не возмущалась и не осуждала, вообще не выражала никаких оценок. Просто произнесла спокойно, как вынужденный итог:
– Думаю, вы меня поймёте, Ларс, если я временно отстраню вас от командования флотом.
Старик промолчал. И хотелось бы сказать что-то в свою защиту, но смысл? Салима хорошо его знает. Не исключено, что она продолжает ему доверять. Но доверие флота он утратил, и Совет Безопасности ООН настаивает на смене главнокомандующего. Ему нужно время, чтобы оправдаться. Нужно следствие, которое убедительно докажет, что у него отсутствовал злой умысел и корысть. Унизительные процедуры, без которых не обойтись, если он хочет, чтобы капитаны не смотрели на него, как на несостоявшегося убийцу одного из них.
– «Ийон Тихий» так и стоит в Ебурге?
– Да, Салима. – Дедок потеребил свой золотой крестик. Что-то часто он стал его трогать. – Жителям столицы есть на что полюбоваться. Интернет пестрит кадрами со всевозможных ракурсов. Конечно, корабль надо оттуда убрать. Перегнать в космопорт, отремонтировать и использовать в другой задаче. Но…
– Но кораблю нужен капитан. Кого вы предлагаете на замену Гржельчику?
– Я… я не знаю. – Он досадливо помотал головой и признался: – Мне кажется, если отдать крейсер другому, Гржельчику станет не за что держаться в этом мире, и…
– Значит, надо назначить не капитана, а временно исполняющего обязанности.
Он вздохнул.
– Салима, вы не представляете… Дать кому-то капитанские полномочия, а потом отобрать? Причем не в наказание, а просто потому, что он лишний? С хорошим специалистом грех так обращаться, а плохой на командном посту не нужен.
– Неужели у вас нет хороших специалистов, которых вы терпеть не можете? – Она лукаво наклонила голову набок.
– Есть. – Ещё более душераздирающе вздохнул главнокомандующий. – Недавно Гржельчик таким и был.
– Хорошо, Ларс. – Она вытянула руку ладонью вперёд, как бы останавливая его. – Я вижу, что ваши муки долга вступают в противоречие с муками совести. Не терзайтесь. Раз вы отстранены, то не обязаны решать этот вопрос. Я сама его решу.
Он не стал спрашивать, как она планирует его решить. Не его это дело. Но он не мог не спросить:
– Кому вы отдадите флот?
– Вашему заму по идеологии, кому же как не ему? Джеронимо Натта.
Максимилиан с неудовольствием поморщился. Глупо спорить, но куда глупее делать вид, что это ему нравится.
– Салима, вряд ли этот человек смыслит в том, как командовать флотом.
– Зато он смыслит кое в чём другом, – заметила она. – Если эта война перестаёт быть делом нескольких миров и переходит в пласты света и тьмы, то мы поступили верно, поручив возглавить её тем, кто привык действовать в этих пластах. Крестовый поход из названия превращается в суть. Занятно, хоть и несколько страшновато. Никогда не думала, что…
Ларс кашлянул. Ему было неловко, но он всё-таки задал вопрос:
– Салима, а сейчас вы не жалеете, что не затеяли джихад вместо крестового похода? Не хотели бы всё переиграть, доверившись тем, кто вам ближе?
Она покачала головой, обёрнутой на сей раз бледно-голубым платком.
– Какая разница, Ларс, как назвать войну меж тьмой и светом? Она выходит и за пределы религий, и за пределы миров. Всё уже началось, пусть продолжается. Коней на переправе не меняют.
Он мог бы уже вести содержательный диспут с любым земным попом на предмет того, что происходит с душами, покинувшими тело. И он вышел бы в этом диспуте победителем, поскольку опыт неопровержим. Но бестелесная душа не умеет говорить. Если только в чьём-то сне, но разве он приснится какому-нибудь попу? Может быть, лишь в ночном кошмаре, исключающем всякий конструктивный диалог.
Он не чувствовал ни времени, ни пространства. Их просто не было. А он хотел, чтобы было. Где-то там, во времени и пространстве, лежало тело, и кто-то шептал его имя, звал из пустоты, а он не понимал, где. Однажды зов почудился совсем близким, и он ворвался в пространство-время, а минуту спустя едва не умер опять от ужаса: кругом были незнакомцы, и тело было совершенно незнакомым, полным и морщинистым, и вообще не таким… Силуэт в зелёном бросился к нему – он не успел понять, кто это, – заорал:
– Имя? Назови своё имя!
Он назвал.
– Полное! – крикнул зелёный.
Он не успевал соображать, безымянные предметы кружились перед глазами, и он никак не мог вспомнить, как же они называются и для чего нужны. Он дико тормозил, словно программа для современного компьютера, запихнутая в древний счётный ящик, занявшая весь жёсткий диск и вяло-вяло копошащаяся, не в силах перевариться дохленьким процессором. Невероятная жуть вдруг пронзила его.
– Не-ет! – застонал он. – Выпустите меня отсюда!
Зелёный склонился над ним, в глазах мелькнуло понимание и сочувствие:
– Ты шитанн?
– Н-наверное, – вымучил он. – Я не помню, как это называется. Не хочу… не хочу так!
Ему почудилось, что доктор в зелёном халате шарахнул его по голове тяжеленной рессорой, но это был всего лишь электрический удар, вышвырнувший его обратно, прочь из чужого седого тела, принадлежавшего только что умершему кетреййи с таким же именем, как у него. Он перепугался страшно, это был настоящий шок. Он ещё много раз слышал, как его звали, но боялся. Боялся, что откроет глаза и вновь обнаружит себя среди чужих и, что самое ужасное – тормозящим, отупевшим… продвинутый софт, убитый примитивным хардом…
Но очень трудно не следовать зову, если хочешь жить. Часть тебя содрогается, а другая часть пищит, словно мышка: жить, жить, хотя бы так!
И он не смог устоять. Там будет плохо, верещала от ужаса часть его, а другая часть нетерпеливо подпрыгивала: там будет хорошо, конечно же, хорошо!
Он вынырнул в полумраке. И, разумеется, было плохо, просто смерть как плохо. Болело всё, от макушки до кончиков ног. Какая же мука – иметь тело! Он застонал; что-то мешало, и он шевельнул рукой, выдирая пластиковые трубки изо рта.
Рядом раздался визг. До боли знакомый, до сводящего ощущения в повздошье.
Она неотрывно глядела на приборы и, конечно, первая заметила, как размеренные ритмы электрических импульсов сменились резкими всплесками и провалами, но не поняла, что это значит. А потом он шевельнулся, и она закричала – то ли от страха, то ли от радости, то ли от всего вместе.
Ворвавшиеся доктора чуть не сбили её с ног.
– Жить, – прохрипел он. – Я хочу жить! Помогите…
– Как вас зовут? – Вот оно, опять! Врач в зелёном тянется к шокеру – сейчас он знал, как это называется и для чего нужно: чтобы выбросить сознание вон, если окажется, что оно заняло не то тело. – Слышите? Скажите своё имя!
– Мрланк. – А под ложечкой сосало: вдруг не угадал? – Селдхреди.
– Жену свою помните?
Он скосил глаза.
– Это не она. Это Эйзза.
– Это он, он! – звонко прощебетала Эйзза. – Хирра Мрланк! Я сейчас позову хирра Айцтрану. – И, включив коммуникатор прямо в реанимационном блоке, где это строжайше запрещалось, принялась набирать номер.
– Вон отсюда! – гаркнул один из докторов, подкручивая настройки на каком-то приборе. – В коридор, мышка, там звони!
Он посмотрел на врачей мутноватым взором и пожаловался:
– Больно… Сделайте что-нибудь, а?
Пожилая докторша хохотнула.
– Да что мы ещё можем сделать? Думаете, раз вы к нам вернулись, так самое худшее позади? Самое худшее только начинается. Терпите, милый.
Топ-топ, тук-тук. Размеренный цокот убаюкивал, непрекращающийся ветер завывал колыбельную. Здесь, на высоте четырёх тысяч метров, постоянно дули холодные ветра. Кто бы мог подумать, что на Земле остались места, куда не добраться ни самолётом, ни вертолётом? Небольшой караван из навьюченных флегматичных лам, обросших длинной шерстью, взбирался вверх по каменистой тропе. Караван сопровождали тепло одетые монахи, вооружённые, помимо икон и чёток, парализаторами и винтовками – древнее оружие, но от того не менее действенное против крупного зверя ли, недоброго человека ли, закосневшего во зле и не внемлющего слову Божьему. Монахи степенно вышагивали по бокам каравана, без лишней спешки погоняя лам и несуетливо вознося молитвы столь близкому здесь небу.
Только один человек не шёл пешком, а покачивался в седле, прильнув к гриве ламы так, что фактически лежал, заботливо обёрнутый в меховые одеяла и привязанный ремнями, чтобы не упасть. Монахи отдавали дань почтения его стойкости, не дающей смертельно больному пасть духом, сломаться, но одолеть путь на своих ногах ему было бы не по силам. Слишком он был изранен в неравном бою с тьмой.
Караван выбрался на небольшое плато, головная лама остановилась. Один из монахов аккуратно похлопал седока по спине, распуская ремни:
– Брат, слезайте. Вам помочь? – Не дожидаясь ответа, он подставил жилистые руки для опоры.
Йозеф очнулся от полудрёмы. В последнее время он стал путать явь со сном: в яви перед глазами то и дело темнело, а боль и тошнота донимали даже во сне. Он тяжело сполз вниз, постоял, приходя в себя, уткнувшись лицом в спутанную шерсть. Лама пахла ламой – мохнатым животным, за которым в меру ухаживают, но не купают с шампунем. Значит, явь.
Воздух был чист, разрежен и холоден. Йозеф тёр виски, пока тьма перед глазами не рассеялась, сопроводив свой уход новой порцией острой боли. Прозрачное небо было окрашено в розовые закатные цвета. На фоне заката парила большая птица – кондор, не кондор, он особо в зоологии не разбирался. Розовые солнечные блики отражались в позолоченных крестах монастыря, будто приклеившегося к западному склону одной из вершин Анд. Четыре тысячи сто метров над уровнем моря. Выше в небо – ближе к Богу, так сказал кардинал Натта. Йозеф еще пошутил тогда: может, сразу в крейсер – и в космос? Запросто, пошутил в ответ кардинал, если ваш главнокомандующий отрядит один из крейсеров под летающий храм и передаст Церкви.
Джеронимо Натта понравился Йозефу. Суровый, деловой мужик, чуждый излишеств и слащавости, часто присущих священникам. Он не скрывал, что будет трудно. Будет очень трудно, сказал он. Тебе надо забыть об интернете, о войне, о женщинах. О дочке – можешь помнить, но только о ней. Укрыться от цивилизации, как от заразы в стерильной операционной, где твою душу станут чистить от инфекции опытные хирурги. Без наркоза – он и этого не скрывал. Душа – не тело, наркоз здесь только навредит, а то и сделает операцию вовсе невозможной.
– А тело? – спросил Йозеф. – Я хочу верить, что вы спасёте мою душу, но… я умру?
– Все мы умрём, – философски ответил кардинал. – Возможно, и скоро. Возможно, и ты. Пути Господни неисповедимы. Твоя болезнь наведена дьяволом, излечишь душу – уйдёт и она. Однако… помнишь, что я говорил про наркоз? Выдержишь боль исцеления – будешь жить. Не хотел бы я оказаться на твоём месте, сын мой, – откровенно признался он. – Мне и на своём неуютно, ибо в муках ты станешь меня проклинать за то, что я обрёк тебя на них.
Йозеф упрямо закусил губу.
– Не стану.
– Может, и не станешь, – согласился кардинал. – Есть в тебе стержень. Да пребудет с тобой Божье благословение. – Он перекрестил Йозефа, поцеловал в лоб и оставил одного.
А потом за ним пришли монахи. Помогли собраться в дорогу, сопроводили в аэропорт, затем на поезд… Следом пришёл черёд лам.
– Это монастырь святого Бенедикта, – пояснил монах, видя, как он разглядывает острые пики, венчающие каменную ограду, возвышающиеся над ней кресты и колокольню. – Здесь вы избавитесь от зла, терзающего вас, брат.
Насчет боли кардинал не обманул. Йозеф ещё и в ворота не ступил, а боль грызла нещадно. О том, чтобы взять с собой лекарства и тем паче наркотик, речи не было. Муки ломки перебивали привычные страдания медленно умирающего тела. Есть он не мог уже двое суток, пил с трудом. Но всё-таки сострил:
– Или зло избавится от меня. Одно из двух, кто-то да победит.
– Мы будем молиться за вашу победу, – заверил его монах.
Они двинулись к воротам, монахи поддерживали его под локти. Навстречу просеменил худой измождённый человек, подозрительно легко одетый, взял поводья лам, придерживая их, чтобы пропустить идущих людей. Йозеф сморгнул вновь зависшую темную пелену, присмотрелся. Так и есть, человек был бос.
– Кто это? – спросил он.
– Кающийся грешник, – как ни в чём не бывало, ответил монах и кликнул: – Эй, поди сюда, раб Божий!
Человек послушно примотал поводья к столбику, быстро подбежал, встал, смиренно потупив взор и сложив руки на животе. Руки у него были замерзшие и покрасневшие, как и ступни, пальцы которых он невольно поджимал.
– Расскажи брату Йозефу, кто ты такой, – велел монах.
Он шмыгнул носом.
– Я великий грешник, – пробормотал, не поднимая глаз. – Я виновен в преступлениях против рода человеческого и Земли, колыбели светлых религий. – Похоже, текст был твёрдо заучен; не исключено, что грешника заставляли, скажем, ежевечерне повторять покаяние, стоя на коленях: такая методика надёжно впечатывает повторяемое в подкорку. – Я надеюсь искупить свой тяжкий грех добровольным умерщвлением плоти и смиренным служением матери нашей Церкви.
Интересно, насколько добровольно его самоистязание, подумал Йозеф. Наверняка добровольно-принудительно.
– Что за преступление ты совершил? – Ему было любопытно, за какие грехи светская власть, твёрдо держащая в руках всю пенитенциарную систему, сочла целесообразным передать преступника Церкви.
Грешник съёжился.
– Я… я служил злокозненным нехристям, предавая им род человеческий, аки Иуда Господа нашего Иисуса Христа, получая денежную мзду. – Стилистика текста была отточена; и кто из здешних монахов балуется высоким слогом? – Я открыл ящики Пандоры, полные богопротивных тварей, изготовленных злокозненными нехристями по сатанинскому наущению, дабы лишить Землю силы и низвергнуть её в пучину…
– Парень, – не выдержал Йозеф, – ты по-английски нормально говорить умеешь?
– Да. – Он опять шмыгнул носом и поёжился, бросив быстрый взгляд на монахов. – Я был гъдеанским агентом. Передавал им только безвредную информацию, ничего такого, не подумайте… Но потом они приказали мне получить посылку и подсунуть на корабли несколько ящиков. Я даже не знал, что в них!
Йозефа осенило.
– А там были шнурогрызки! – Он шагнул вперёд, сгребая грешника за ветхий ворот. – Ах ты, скот, мать твоя шлюха, я ж тебя…
– Не надо, брат. – Монах остановил Йозефа, ненавязчиво похлопав по руке. – Не сейчас. Спасти вашу душу гораздо важнее, чем его.
