ЛИДА
У гроба Егор стоял с непокрытой головой, и снежная февральская крупка застревала в волосах ранней сединой. С почти непристойным любопытством он рассматривал изменившееся до неузнаваемости силиконовое лицо, на котором знакомым оставалось только тёмное пятнышко справа над губой – тысячу раз поцелованная родинка. Неужели это Лида?
От обжигающе-холодного ветра заслезился глаз. Егор смахнул солёную каплю, и вдруг почудилось, что застывшая Лида тоже смигнула. Бред! Он оглянулся на траурную стайку скорбящих – никто из них не выказывал ужаса. Значит, показалось…
На поминки Егор не поехал. Достаточно было того, как Лидина подруга Надежда зыркнула на него ненавидящим взглядом и злобно прошипела: «это из-за тебя она…». Почему бабы из всего делают либо мелодраму, либо трагедию?
Там, на кладбище, Егор, должно быть, и простудился. К вечеру он почувствовал характерное сухое жжение в носоглотке. И гулкую пустоту в голове, где одиноко болталось воспоминание о силиконовом лице в гробу. Зачем она?..
Простуду Егор лечил не раз проверенным способом: пропариться как следует в горячей ванне. И когда потный, с тяжело бухающим сердцем, он вылез из воды и закутался в банный халат, то в запотевшем зеркале поймал мгновенный промельк женского лица. Вот уже и глюки пошли. Всё, пора в койку!
Сон накрыл душным одеялом. На зыбком краю беспамятства Егор услышал захлёбывающийся плач грудничка: «у-а-а, у-а-а». Соседка-клуша, должно быть, разродилась - теперь этот концерт придётся слушать каждый день. И вдруг над самым ухом усталый женский голос прошептал: «тс-с-с, спи». И сразу же всё затихло. Но сон моментально слетел. Егор сел в постели и опасливо прислушался.
Будильник мертвенным зеленоватым светом возвещал полночь – час призраков. Квартира прилежно притворялась обычной, но в её фальшивой пустоте ощущалось чьё-то присутствие. Егор нервно зажёг лампу. И в стеклянной дверце шкафа увидел удалявшийся женский силуэт.
Внезапно застывшую ночную тишину расколол звонок. Одна заливистая трель, другая и следом - отишие. Егор судорожно схватил мобильник: пропущенный вызов. И имя контакта, что находился в «чёрном списке». С тех пор, как он порвал с Лидой.
Нет, этого не может быть – это болезнь насмешничает. Егор растёр ладонями пылавшее лицо. Надо уснуть во что бы то ни стало. Сегодня был тяжёлый день. А завтра всё пройдёт. Он выпил таблетку снотворного и вскоре отключился.
Утром действительно стало лучше. Только справа над губой пульсировала боль – там вызревал вулканический прыщ. «Обошлось», - подумал Егор и стал собираться на работу.
Он разбил яйцо над шипящей сковородой, и вместе с желтком из скорлупы выпал плотный кровяной сгусток. Егор брезгливо подцепил его кончиком ножа, но только проткнул желток и утопил в нём несостоявшегося цыплёнка. Испорченную яичницу пришлось спустить в унитаз, а для завтрака наскоро соорудить бутерброд с колбасой.
День прошел нормально, но к вечеру вернулась надоедливая гриппозная лихорадка, и Егор отпросился у шефа на пару дней – подлечиться.
В машине его стало трясти. Хотелось быстрее попасть домой, но, как назло, впереди два «счастливца» притёрлись боками и перегородили сразу две полосы. Движение встало.
Больной, измученный, Егор добрался до квартиры уже в сумерках. И с порога учуял отвратительную вонь разложения. Колбасу, что ли, забыл утром в холодильник убрать?
На столе возле чашки с недопитым кофе протухал ошмёток серо-розовой плоти. Что это? Егор подошел ближе. Дохлый мышонок – слепой, безволосый, со сморщенной полупрозрачной кожицей и тонкими лапками, пальчики которых были сжаты в гневные, обиженные на жизнь, кулачки. А ниточка белёсого хвоста делала его похожим на тампакс.
Откуда?.. Егор задохнулся от омерзения. Надо немедленно вышвырнуть эту гадость из дома. Идти на улицу уже не было сил – голова раскалывалась от боли и мучил дёрганьем проклятый прыщ.
Егор смахнул мышиный трупик на газету и понёс на балкон. Злой ветер тринадцатого этажа вырвал из рук створку остекления. Дзынь – мелким крошевом посыпались осколки: впились в кожу и окровавили руки. Мёртвое тельце упало на пол. Егор не стал поднимать – не до того. Он бросился в ванную и со страхом смотрел, как слив кружил порозовевшую от крови воду. Но как только поднял глаза – снова увидел в зеркале укоряющее лицо мёртвой любовницы. Её стертые губы что-то прошептали, но Егор не понял, что.
Он выскочил из ванной, захлопнул дверь и навалился на нее спиной – словно боялся, что Лида бросится следом. И тут же разозлился на себя: второй день он, как сопливый пацан, дёргался из-за распоясавшегося воображения. Нервы ни к чёрту! А тут ещё этот дохлый крысёныш. Так и свихнуться недолго в пустой квартире. Надо бы Светке позвонить, чтобы приехала. Но сил объясняться с ней, уговаривать не было.
Он принял таблетки, разделся и упал в кровать. Из-под балконной двери отчаянно сквозило. Завтра, всё завтра. В коридоре послышался быстрый топот крепких, словно копытца, детских пяток. Егор не успел удивиться – его мгновенно затянула вязкая топь сна.
Спал он урывками. И когда просыпался, осознавал боль: болела голова, зреющий прыщ над губой, иссечённые осколками руки и ещё что-то внутри, в самом подвздошьи. «Утром надо вызвать врача», - думал Егор и снова проваливался в беспамятство.
Перед утром ему приснился кошмар. Он видел молодую мать, которая грудью кормила дитя. Младенец, розовый и пухлый, как на Рождественских открытках, жадно сосал, похрюкивая и причмокивая. А мать – то ли мадонна, то ли Лида – поддерживала его за попку, с которой свешивался белёсый крысиный хвост. И улыбалась гордо и умильно. Внезапно детская кожица стала лопаться и расползаться, открывая сырую плоть. Но гниющий заживо младенец продолжал сосать, хрюкать и чмокать, как ни в чём не бывало. Как же он вонял! Егор задыхался от этой вони.
Насытившись, младенец отвалился от груди, сжал кулачки и свирепо погрозил ими. А мадонна Лида с укором посмотрела на Егора, обеими руками протянула ему кусок тухлого мяса, что минуту назад был ребёнком, и с надрывом спросила:
- Зачем ты убил моего мальчика?
- Ты сама так решила, - открестился Егор.
- Нет, это ты меня заставил.
На третий день Егор уже не отделял реальность от фантазмов расплавленного в жару воображения. Зато Лида перестала скрываться и освоилась в доме как хозяйка, которой мечтала стать, но так и не стала при жизни. Егор слышал, как она хлопотала на кухне: включала воду, звенела посудой. А потом возвращалась и, обжигая ухо холодом, шептала:
- Ты думал, я отпущу тебя? Нет, Егорушка. Мы - семья: ты, я и наш мальчик.
- Уйди, - в последнем проблеске сознания заупрямился Егор, - оставь меня. Ты - мёртвая.
- Смерть - это другая жизнь. Мы скучаем по тебе. Поторопись.
Лида всё шептала и шептала - убеждала смириться и принять неизбежное. И обессиливший Егор устал противиться. Ведь им когда-то было так хорошо вдвоём.
- Готов? – Лида безошибочно угадала момент, когда он решился.
- Да.
- Пойдём, - она протянула Егору узкую ладонь. Он принял руку Лиды и увидел впереди сияющий ослепительным магниевым светом тоннель.
РЕМИССИЯ
Я не могу, не могу… С тех пор, как ты ушёл, моя жизнь остановилась. Мелькание минут на дисплее часов, смена дня и ночи – это всего лишь иллюзия. Я застыла в пустоте. Внутри меня болит пустота. Ты ничего не оставил после себя. Ты всегда был жадным и выжимал мою любовь всю - до последней капли. Но тебе и этого оказалось мало…
- А я даже рада, что вы расстались. Он тебе не пара.
- Мам, как ты можешь? Мне плохо без него, понимаешь, плохо! Я жить без него не могу, дышать не могу. А ты говоришь…
- Наташа, ты должна взять себя в руки! Нельзя так распускаться! Посмотри, во что ты превратилась?
- Мне всё равно!
- Не говори глупостей! Он – не первый и не последний. Через год ты сама посмеёшься над своими страданиями.
- Мам, прекрати! Извини… Мне нужно идти… Я к Тамаре.
- Ну, так-то лучше. Привет ей от меня.
- Ты же мудрая, Тамарка. Ну, помоги мне! Сделай же что-нибудь. Иначе сделаю я… То, о чём даже думать страшно. Но, кажется, это единственный способ остановить боль.
- Наташка, даже заикаться об этом не смей! Он не стоит тебя.
- Стоит – не стоит… Мы же не на рынке! С ним я могла быть собой. Даже лучше, чем собой. Но он ушёл, и меня больше нет. То, что ты видишь – это лишь пустая оболочка.
Я бреду по длинному полутемному коридору. Жарко, душно, влажно. Густой пар растворяет перспективу. Своды нависают низко, и с них падают тяжелые капли. Свет... Свет идёт откуда-то снизу, и от того тень моя ложится не на пол, а на стены. И на клубы пара. И колышется вместе с ними...
На мне длинная холщовая рубаха. Голова покрыта капюшоном, ноги босы. Вдоль позвоночника щекотно скатываются капли пота. Рубашка пропиталась сыростью и липнет к телу.
Куда я бреду, грешная, неприкаянная душа?
Тяжёлое дыхание подсказывает, что в дымной темноте пещеры кто-то есть. Кто-то огромный и ужасный. Страх поднимает дыбом волосы на теле. Я задыхаюсь от внезапного выплеска адреналина. Но убежать невозможно – отяжелевшие ноги прилипли к мокрому камню.
- Ты кто? – истерично взвизгиваю я, и эхо многократно умножает панику: - Ты кто? Ты кто?
Из горячего марева выступает громадная птичья лапа. На растопыренных пальцах толщиной в мою ногу – сетка кожи и кривые чёрные когти. Когти скребут по полу, подбираясь всё ближе. Мимо виска просвистывает что-то тяжёлое и, извиваясь, хлещет об пол. Я вижу хвост в роговой чешуе. Высоко надо мной гремит голос невидимого чудовища:
- Я Сфинкс. Сфинкс. Сфинкс.
Сфинкс. Я знаю его. Это тот, кто задаёт загадки.
- Почему ты такой?
- А каким я должен быть?
- Тебя изображают львом с женской головой и грудью…
Сфинкс снисходительно смеётся, и эхо раскатывает по дальним углам пещеры булыжники его смеха:
- Ты думала, что я – безобидный котёнок? Глупая девочка… Чего ты хочешь?
- Я хочу свободы. Хочу вернуть себя. Или потерять совсем. Ты поможешь мне?
- Ты должна отгадать загадку…
Моя голова - на твоём голом плече, твоя рука перебирает прядки моих волос. Покой. Безмятежность. Это счастье, золотое и тягучее, как мёд.
- Какая у тебя мягкая шерстка, котёнок! – говоришь ты. - И вся ты такая мягонькая…
- Мур-р-р…
Я поворачиваю голову и целую твоё плечо. Из подмышки сочится горьковатый запах любовного пота и можжевелового дезодоранта. Обожаю запах твоего тела! Помнишь, как я купила тебе новую рубашку и отдала в обмен на старую, ношеную. Когда ты уходишь, я беру её с собой в постель и нюхаю, нюхаю… Хочу, чтобы ты мне снился. Хочу быть с тобой даже во сне…
- Не уходи!
- В чем загадка, Сфинкс?
- Слушай. И долга и коротка, а один одному не верит: всяк сам по себе мерит.
- Как это: один одному не верит?
- Это жизнь. Никому нельзя верить!
- Никому?
- А разве ты этого не поняла? Отгадай, почему он бросил тебя?
И снова меня скручивает боль: «Почему?»
- Ответь на этот вопрос, и ты освободишься…
- Но я не знаю! Что я сделала не так? Я думаю об этом каждый день, каждую ночь. Я думаю только об этом. И не нахожу ответа…
- Наташка!
Кто-то сильно трясёт меня за плечо.
- Наташка! Просыпайся же, дурища!
Я нехотя разлепляю веки. Это Тамара. Откуда она здесь?
- А, это ты, - зеваю. - Доброе утро…
- Утро? Какое к чёрту утро? Уже вечер давно! Семь часов!
- Так поздно?
- Как же ты меня напугала! Я звоню-звоню, а ты всё не отвечаешь. Ни по мобильному, ни по городскому. Я уж подумала… Вот открыла дверь запасным ключом. Чуть не обделалась со страха!
- Что ты мне вчера дала? Наркотик? Я легла и провалилась…
- Ты что, мать! Скажешь тоже! Откуда у меня наркотики?
- А что это было?
- Обычный каркаде с пустырником. Ты же уже неделю не спишь. Тебе необходимо было выспаться. Ну как, полегчало?
- Знаешь, я, кажется, поняла...
- Что ты поняла?
- Я поняла, почему он бросил меня…
- Тоже мне - бином Ньютона! Потому что он – козёл!
- Нет. Он такой, какой есть. Он любит женщин, но не может любить женщину. Ему никогда не будет достаточно одной. И дело тут не во мне. Просто он такой…
Октябрь медленно перевалил за середину.
Я живу, если это можно назвать жизнью. Ем, пью, хожу на работу... Вечерами тупо сижу перед телевизором. Главное, не смотреть ничего про любовь. Потому что из меня сразу же начинает сочиться… Сколько же в человеке жидкости? Если я выплачу все свои слезы, то усохну как мумия. Стану крошечным хрустящим трупиком. Как кыштымский гуманоид Алёшенька...
Лучше всего заходит мордобой. Хрясть-хрясть! Трещат кости, хлещет кровь. Хоть кому-то хуже, чем мне…
А ты? Ты хотя бы иногда вспоминаешь меня? Жалеешь? Ну, хоть самую капельку?
Телефонный звонок. Это твой рингтон! «Our love is alive and so we begin…». Сердце делает опасное тройное сальто. Наша любовь жива, и мы начинаем… Неужели мы сможем начать всё заново? Трясущимися пальцами тыкаю в зеленую трубку на дисплее и ликующе кричу: Да!
Да - на всё, что ты скажешь! Да - всему, что ты готов дать мне! Пусть ненадолго: на день, на час. Но да! Да! Да!
В трубке незнакомый женский голос. Кто эта женщина? Почему у неё твой телефон? И почему она звонит мне?
- Наталья?
- Да.
- Это Агния, сестра Игоря.
Мне послышалось или это был всхлип? И далее неясное, мокрое от слез бормотание: «на мотоцикле… после дождя… темно… занесло… огромная фура… во вторник на Николо-Архангельском… Вы придёте?»
Ты освободил меня.
АРАХНА
В детстве я часто болела и от того не ходила в детский сад. Мама оставляла меня дома с бабушкой. Бабуля всегда вязала. Она сидела в глубоком кресле, рассказывала мне сказки, истории из своей и маминой жизни, а сама непрерывно работала. Я смотрела, как мелькают в её ловких пальцах стальные спицы, как из клубков разноцветных ниток возникают носочки, варежки, кофточки... И это было увлекательней любой сказки. Магия творения - она заворожила меня навсегда.
Я выучилась вязать в шесть лет. Теперь мы с бабулей работали на пару. Садились рядышком, как равные, и вязали, вязали… Уютно позвякивали спицы. Мы говорили обо всём на свете. Но чаще всего обсуждали то, чем занимались: когда с лицевой петли пора переходить на кромочную, как правильно сделать протяжку, какая плотность вязки лучше подойдёт... Каким счастливым было моё детство!
К восьми годам я обвязала всех своих кукол и мишек. Одевать их было интересней, чем играть с ними, притворяясь, что они живые. Куклы стали первыми моими моделями. А в одиннадцать я уже одевала себя. Вязала свитера и юбочки, гольфики, беретки... Жаль только, что некуда было их носить.
Потом умерла бабушка, и мы остались вдвоём с мамой. Я стала вязать ещё больше, чтобы заштопать образовавшуюся после потери пустоту. Вязание наполнило моё существование смыслом - буквально привязало к жизни.
К пятнадцати не было ни одного предмета одежды, который я не могла бы связать. У меня и у мамы всё было вязанным – от белья до пальто. А я всё никак не могла остановиться. Мама уговаривала меня заняться чем-то другим: сходить погулять или в кино. Но если я и выходила из дома, то обязательно брала с собой нитки и спицы. Я вязала вслепую – стоя, на ходу, в темноте кинозала. Я не делала этого только во сне.
У гроба Егор стоял с непокрытой головой, и снежная февральская крупка застревала в волосах ранней сединой. С почти непристойным любопытством он рассматривал изменившееся до неузнаваемости силиконовое лицо, на котором знакомым оставалось только тёмное пятнышко справа над губой – тысячу раз поцелованная родинка. Неужели это Лида?
От обжигающе-холодного ветра заслезился глаз. Егор смахнул солёную каплю, и вдруг почудилось, что застывшая Лида тоже смигнула. Бред! Он оглянулся на траурную стайку скорбящих – никто из них не выказывал ужаса. Значит, показалось…
На поминки Егор не поехал. Достаточно было того, как Лидина подруга Надежда зыркнула на него ненавидящим взглядом и злобно прошипела: «это из-за тебя она…». Почему бабы из всего делают либо мелодраму, либо трагедию?
***
Там, на кладбище, Егор, должно быть, и простудился. К вечеру он почувствовал характерное сухое жжение в носоглотке. И гулкую пустоту в голове, где одиноко болталось воспоминание о силиконовом лице в гробу. Зачем она?..
Простуду Егор лечил не раз проверенным способом: пропариться как следует в горячей ванне. И когда потный, с тяжело бухающим сердцем, он вылез из воды и закутался в банный халат, то в запотевшем зеркале поймал мгновенный промельк женского лица. Вот уже и глюки пошли. Всё, пора в койку!
Сон накрыл душным одеялом. На зыбком краю беспамятства Егор услышал захлёбывающийся плач грудничка: «у-а-а, у-а-а». Соседка-клуша, должно быть, разродилась - теперь этот концерт придётся слушать каждый день. И вдруг над самым ухом усталый женский голос прошептал: «тс-с-с, спи». И сразу же всё затихло. Но сон моментально слетел. Егор сел в постели и опасливо прислушался.
Будильник мертвенным зеленоватым светом возвещал полночь – час призраков. Квартира прилежно притворялась обычной, но в её фальшивой пустоте ощущалось чьё-то присутствие. Егор нервно зажёг лампу. И в стеклянной дверце шкафа увидел удалявшийся женский силуэт.
Внезапно застывшую ночную тишину расколол звонок. Одна заливистая трель, другая и следом - отишие. Егор судорожно схватил мобильник: пропущенный вызов. И имя контакта, что находился в «чёрном списке». С тех пор, как он порвал с Лидой.
Нет, этого не может быть – это болезнь насмешничает. Егор растёр ладонями пылавшее лицо. Надо уснуть во что бы то ни стало. Сегодня был тяжёлый день. А завтра всё пройдёт. Он выпил таблетку снотворного и вскоре отключился.
***
Утром действительно стало лучше. Только справа над губой пульсировала боль – там вызревал вулканический прыщ. «Обошлось», - подумал Егор и стал собираться на работу.
Он разбил яйцо над шипящей сковородой, и вместе с желтком из скорлупы выпал плотный кровяной сгусток. Егор брезгливо подцепил его кончиком ножа, но только проткнул желток и утопил в нём несостоявшегося цыплёнка. Испорченную яичницу пришлось спустить в унитаз, а для завтрака наскоро соорудить бутерброд с колбасой.
День прошел нормально, но к вечеру вернулась надоедливая гриппозная лихорадка, и Егор отпросился у шефа на пару дней – подлечиться.
В машине его стало трясти. Хотелось быстрее попасть домой, но, как назло, впереди два «счастливца» притёрлись боками и перегородили сразу две полосы. Движение встало.
Больной, измученный, Егор добрался до квартиры уже в сумерках. И с порога учуял отвратительную вонь разложения. Колбасу, что ли, забыл утром в холодильник убрать?
На столе возле чашки с недопитым кофе протухал ошмёток серо-розовой плоти. Что это? Егор подошел ближе. Дохлый мышонок – слепой, безволосый, со сморщенной полупрозрачной кожицей и тонкими лапками, пальчики которых были сжаты в гневные, обиженные на жизнь, кулачки. А ниточка белёсого хвоста делала его похожим на тампакс.
Откуда?.. Егор задохнулся от омерзения. Надо немедленно вышвырнуть эту гадость из дома. Идти на улицу уже не было сил – голова раскалывалась от боли и мучил дёрганьем проклятый прыщ.
Егор смахнул мышиный трупик на газету и понёс на балкон. Злой ветер тринадцатого этажа вырвал из рук створку остекления. Дзынь – мелким крошевом посыпались осколки: впились в кожу и окровавили руки. Мёртвое тельце упало на пол. Егор не стал поднимать – не до того. Он бросился в ванную и со страхом смотрел, как слив кружил порозовевшую от крови воду. Но как только поднял глаза – снова увидел в зеркале укоряющее лицо мёртвой любовницы. Её стертые губы что-то прошептали, но Егор не понял, что.
Он выскочил из ванной, захлопнул дверь и навалился на нее спиной – словно боялся, что Лида бросится следом. И тут же разозлился на себя: второй день он, как сопливый пацан, дёргался из-за распоясавшегося воображения. Нервы ни к чёрту! А тут ещё этот дохлый крысёныш. Так и свихнуться недолго в пустой квартире. Надо бы Светке позвонить, чтобы приехала. Но сил объясняться с ней, уговаривать не было.
Он принял таблетки, разделся и упал в кровать. Из-под балконной двери отчаянно сквозило. Завтра, всё завтра. В коридоре послышался быстрый топот крепких, словно копытца, детских пяток. Егор не успел удивиться – его мгновенно затянула вязкая топь сна.
***
Спал он урывками. И когда просыпался, осознавал боль: болела голова, зреющий прыщ над губой, иссечённые осколками руки и ещё что-то внутри, в самом подвздошьи. «Утром надо вызвать врача», - думал Егор и снова проваливался в беспамятство.
Перед утром ему приснился кошмар. Он видел молодую мать, которая грудью кормила дитя. Младенец, розовый и пухлый, как на Рождественских открытках, жадно сосал, похрюкивая и причмокивая. А мать – то ли мадонна, то ли Лида – поддерживала его за попку, с которой свешивался белёсый крысиный хвост. И улыбалась гордо и умильно. Внезапно детская кожица стала лопаться и расползаться, открывая сырую плоть. Но гниющий заживо младенец продолжал сосать, хрюкать и чмокать, как ни в чём не бывало. Как же он вонял! Егор задыхался от этой вони.
Насытившись, младенец отвалился от груди, сжал кулачки и свирепо погрозил ими. А мадонна Лида с укором посмотрела на Егора, обеими руками протянула ему кусок тухлого мяса, что минуту назад был ребёнком, и с надрывом спросила:
- Зачем ты убил моего мальчика?
- Ты сама так решила, - открестился Егор.
- Нет, это ты меня заставил.
***
На третий день Егор уже не отделял реальность от фантазмов расплавленного в жару воображения. Зато Лида перестала скрываться и освоилась в доме как хозяйка, которой мечтала стать, но так и не стала при жизни. Егор слышал, как она хлопотала на кухне: включала воду, звенела посудой. А потом возвращалась и, обжигая ухо холодом, шептала:
- Ты думал, я отпущу тебя? Нет, Егорушка. Мы - семья: ты, я и наш мальчик.
- Уйди, - в последнем проблеске сознания заупрямился Егор, - оставь меня. Ты - мёртвая.
- Смерть - это другая жизнь. Мы скучаем по тебе. Поторопись.
Лида всё шептала и шептала - убеждала смириться и принять неизбежное. И обессиливший Егор устал противиться. Ведь им когда-то было так хорошо вдвоём.
- Готов? – Лида безошибочно угадала момент, когда он решился.
- Да.
- Пойдём, - она протянула Егору узкую ладонь. Он принял руку Лиды и увидел впереди сияющий ослепительным магниевым светом тоннель.
РЕМИССИЯ
Я не могу, не могу… С тех пор, как ты ушёл, моя жизнь остановилась. Мелькание минут на дисплее часов, смена дня и ночи – это всего лишь иллюзия. Я застыла в пустоте. Внутри меня болит пустота. Ты ничего не оставил после себя. Ты всегда был жадным и выжимал мою любовь всю - до последней капли. Но тебе и этого оказалось мало…
***
- А я даже рада, что вы расстались. Он тебе не пара.
- Мам, как ты можешь? Мне плохо без него, понимаешь, плохо! Я жить без него не могу, дышать не могу. А ты говоришь…
- Наташа, ты должна взять себя в руки! Нельзя так распускаться! Посмотри, во что ты превратилась?
- Мне всё равно!
- Не говори глупостей! Он – не первый и не последний. Через год ты сама посмеёшься над своими страданиями.
- Мам, прекрати! Извини… Мне нужно идти… Я к Тамаре.
- Ну, так-то лучше. Привет ей от меня.
***
- Ты же мудрая, Тамарка. Ну, помоги мне! Сделай же что-нибудь. Иначе сделаю я… То, о чём даже думать страшно. Но, кажется, это единственный способ остановить боль.
- Наташка, даже заикаться об этом не смей! Он не стоит тебя.
- Стоит – не стоит… Мы же не на рынке! С ним я могла быть собой. Даже лучше, чем собой. Но он ушёл, и меня больше нет. То, что ты видишь – это лишь пустая оболочка.
***
Я бреду по длинному полутемному коридору. Жарко, душно, влажно. Густой пар растворяет перспективу. Своды нависают низко, и с них падают тяжелые капли. Свет... Свет идёт откуда-то снизу, и от того тень моя ложится не на пол, а на стены. И на клубы пара. И колышется вместе с ними...
На мне длинная холщовая рубаха. Голова покрыта капюшоном, ноги босы. Вдоль позвоночника щекотно скатываются капли пота. Рубашка пропиталась сыростью и липнет к телу.
Куда я бреду, грешная, неприкаянная душа?
***
Тяжёлое дыхание подсказывает, что в дымной темноте пещеры кто-то есть. Кто-то огромный и ужасный. Страх поднимает дыбом волосы на теле. Я задыхаюсь от внезапного выплеска адреналина. Но убежать невозможно – отяжелевшие ноги прилипли к мокрому камню.
- Ты кто? – истерично взвизгиваю я, и эхо многократно умножает панику: - Ты кто? Ты кто?
Из горячего марева выступает громадная птичья лапа. На растопыренных пальцах толщиной в мою ногу – сетка кожи и кривые чёрные когти. Когти скребут по полу, подбираясь всё ближе. Мимо виска просвистывает что-то тяжёлое и, извиваясь, хлещет об пол. Я вижу хвост в роговой чешуе. Высоко надо мной гремит голос невидимого чудовища:
- Я Сфинкс. Сфинкс. Сфинкс.
Сфинкс. Я знаю его. Это тот, кто задаёт загадки.
- Почему ты такой?
- А каким я должен быть?
- Тебя изображают львом с женской головой и грудью…
Сфинкс снисходительно смеётся, и эхо раскатывает по дальним углам пещеры булыжники его смеха:
- Ты думала, что я – безобидный котёнок? Глупая девочка… Чего ты хочешь?
- Я хочу свободы. Хочу вернуть себя. Или потерять совсем. Ты поможешь мне?
- Ты должна отгадать загадку…
***
Моя голова - на твоём голом плече, твоя рука перебирает прядки моих волос. Покой. Безмятежность. Это счастье, золотое и тягучее, как мёд.
- Какая у тебя мягкая шерстка, котёнок! – говоришь ты. - И вся ты такая мягонькая…
- Мур-р-р…
Я поворачиваю голову и целую твоё плечо. Из подмышки сочится горьковатый запах любовного пота и можжевелового дезодоранта. Обожаю запах твоего тела! Помнишь, как я купила тебе новую рубашку и отдала в обмен на старую, ношеную. Когда ты уходишь, я беру её с собой в постель и нюхаю, нюхаю… Хочу, чтобы ты мне снился. Хочу быть с тобой даже во сне…
- Не уходи!
***
- В чем загадка, Сфинкс?
- Слушай. И долга и коротка, а один одному не верит: всяк сам по себе мерит.
- Как это: один одному не верит?
- Это жизнь. Никому нельзя верить!
- Никому?
- А разве ты этого не поняла? Отгадай, почему он бросил тебя?
И снова меня скручивает боль: «Почему?»
- Ответь на этот вопрос, и ты освободишься…
- Но я не знаю! Что я сделала не так? Я думаю об этом каждый день, каждую ночь. Я думаю только об этом. И не нахожу ответа…
***
- Наташка!
Кто-то сильно трясёт меня за плечо.
- Наташка! Просыпайся же, дурища!
Я нехотя разлепляю веки. Это Тамара. Откуда она здесь?
- А, это ты, - зеваю. - Доброе утро…
- Утро? Какое к чёрту утро? Уже вечер давно! Семь часов!
- Так поздно?
- Как же ты меня напугала! Я звоню-звоню, а ты всё не отвечаешь. Ни по мобильному, ни по городскому. Я уж подумала… Вот открыла дверь запасным ключом. Чуть не обделалась со страха!
- Что ты мне вчера дала? Наркотик? Я легла и провалилась…
- Ты что, мать! Скажешь тоже! Откуда у меня наркотики?
- А что это было?
- Обычный каркаде с пустырником. Ты же уже неделю не спишь. Тебе необходимо было выспаться. Ну как, полегчало?
***
- Знаешь, я, кажется, поняла...
- Что ты поняла?
- Я поняла, почему он бросил меня…
- Тоже мне - бином Ньютона! Потому что он – козёл!
- Нет. Он такой, какой есть. Он любит женщин, но не может любить женщину. Ему никогда не будет достаточно одной. И дело тут не во мне. Просто он такой…
***
Октябрь медленно перевалил за середину.
Я живу, если это можно назвать жизнью. Ем, пью, хожу на работу... Вечерами тупо сижу перед телевизором. Главное, не смотреть ничего про любовь. Потому что из меня сразу же начинает сочиться… Сколько же в человеке жидкости? Если я выплачу все свои слезы, то усохну как мумия. Стану крошечным хрустящим трупиком. Как кыштымский гуманоид Алёшенька...
Лучше всего заходит мордобой. Хрясть-хрясть! Трещат кости, хлещет кровь. Хоть кому-то хуже, чем мне…
А ты? Ты хотя бы иногда вспоминаешь меня? Жалеешь? Ну, хоть самую капельку?
***
Телефонный звонок. Это твой рингтон! «Our love is alive and so we begin…». Сердце делает опасное тройное сальто. Наша любовь жива, и мы начинаем… Неужели мы сможем начать всё заново? Трясущимися пальцами тыкаю в зеленую трубку на дисплее и ликующе кричу: Да!
Да - на всё, что ты скажешь! Да - всему, что ты готов дать мне! Пусть ненадолго: на день, на час. Но да! Да! Да!
***
В трубке незнакомый женский голос. Кто эта женщина? Почему у неё твой телефон? И почему она звонит мне?
- Наталья?
- Да.
- Это Агния, сестра Игоря.
Мне послышалось или это был всхлип? И далее неясное, мокрое от слез бормотание: «на мотоцикле… после дождя… темно… занесло… огромная фура… во вторник на Николо-Архангельском… Вы придёте?»
Ты освободил меня.
АРАХНА
В детстве я часто болела и от того не ходила в детский сад. Мама оставляла меня дома с бабушкой. Бабуля всегда вязала. Она сидела в глубоком кресле, рассказывала мне сказки, истории из своей и маминой жизни, а сама непрерывно работала. Я смотрела, как мелькают в её ловких пальцах стальные спицы, как из клубков разноцветных ниток возникают носочки, варежки, кофточки... И это было увлекательней любой сказки. Магия творения - она заворожила меня навсегда.
Я выучилась вязать в шесть лет. Теперь мы с бабулей работали на пару. Садились рядышком, как равные, и вязали, вязали… Уютно позвякивали спицы. Мы говорили обо всём на свете. Но чаще всего обсуждали то, чем занимались: когда с лицевой петли пора переходить на кромочную, как правильно сделать протяжку, какая плотность вязки лучше подойдёт... Каким счастливым было моё детство!
К восьми годам я обвязала всех своих кукол и мишек. Одевать их было интересней, чем играть с ними, притворяясь, что они живые. Куклы стали первыми моими моделями. А в одиннадцать я уже одевала себя. Вязала свитера и юбочки, гольфики, беретки... Жаль только, что некуда было их носить.
Потом умерла бабушка, и мы остались вдвоём с мамой. Я стала вязать ещё больше, чтобы заштопать образовавшуюся после потери пустоту. Вязание наполнило моё существование смыслом - буквально привязало к жизни.
К пятнадцати не было ни одного предмета одежды, который я не могла бы связать. У меня и у мамы всё было вязанным – от белья до пальто. А я всё никак не могла остановиться. Мама уговаривала меня заняться чем-то другим: сходить погулять или в кино. Но если я и выходила из дома, то обязательно брала с собой нитки и спицы. Я вязала вслепую – стоя, на ходу, в темноте кинозала. Я не делала этого только во сне.
