тем грузом ошибок и пороков, который он нёс на своих плечах. Буря, которая, возможно, затронет и их самих, вовлечёт в свою воронку страстей и предательств. Впереди их ждало неизбежное столкновение с последствиями чужой безответственности, и эта перспектива не сулила ничего хорошего. Каждый из них по-своему ощущал холодное дыхание надвигающейся катастрофы, предчувствуя грядущий хаос.
В зале, словно декорации к дорогостоящей, но фальшивой опере, блистало показное великолепие. Хрустальные люстры, словно гигантские перевернутые канделябры, отбрасывали каскады света от сотен свечей, превращая потолок в мерцающее звёздное небо — идеальный фон для тщательно срежиссированной постановки, разыгрываемой гостями. Молодые люди, увлечённые спорами об авангарде и ретроспективах в искусстве, о тонкостях восприятия модернизма и влиянии постимпрессионизма на современную скульптуру, не сразу осознали перемену в общем гуле голосов, словно их выдернули из интеллектуальной медитации в реальность.
Словно невидимый дирижёр плавно повернул регулятор громкости, общий шум усилился, приобретая оттенок навязчивости, и невольно выделил влюблённую пару, Эрика и Лизу, словно их осветил луч прожектора на театральной сцене. Появление новых гостей напоминало вторую волну прилива, захлестывающую берег: каждый стремился вручить молодожёнам свои самые тёплые, оригинальные поздравления, словно соревнуясь в красноречии, изысканности комплиментов и искренности, которая, однако, казалась натянутой и нарочитой.
На первый взгляд, всё было безупречно, словно сошло со страниц глянцевого журнала о роскошной жизни: элегантные вечерние платья, шуршащие тафтой и кружевом, безупречно сидящие строгие смокинги, безукоризненно сервированные столы, заставленные тонким фарфором, сверкающим серебром и хрустальными бокалами, наполненными искрящимся шампанским. Казалось, каждая деталь была тщательно продумана и отшлифована до блеска, выверена и подобрана с болезненной точностью. Однако под этой сверкающей оболочкой, под слоем дорогого лака и безупречных манер проступали едва заметные трещинки, как в безупречной мозаике древнего храма, где внезапно обнаруживаются пропущенные элементы, нарушающие общую гармонию и вызывающие подспудное чувство беспокойства. Лёгкий диссонанс в музыке, намеренно выбивающийся из общего ритма, чуть криво стоящая ваза с цветами, нарушающая симметрию, запоздалый и неестественный смех — эти мелочи, едва уловимые на первый взгляд, словно комариные укусы, создавали ощущение тревоги, словно предчувствие надвигающейся грозы ощущалось в спертом воздухе, несмотря на обилие свечей и открытых окон.
Эрик, словно затянутый в слишком тесный, навязчиво скребущий по коже костюм, стремясь соответствовать торжественной обстановке и ожиданиям окружающих, держался неестественно прямо, словно проглотил аршин, заставляя окружающих невольно вспоминать о выправке чопорного английского дворецкого. Его напряжённость выдавала скованность, как у солдата на параде, боящегося сбиться с шага. На его лице застыла маска — непроницаемое выражение, которое, вопреки его усилиям, мучительно напоминая о безразличии, не отражало ни искренней радости, ни восторженного предвкушения свадьбы, ни, тем более, любви. Друзья, знавшие его много лет, не могли не заметить напряженно сжатые губы, свидетельствующие о скрытом внутреннем конфликте, и пустые, безжизненные глаза, в которых вместо блеска счастья и надежды читались обреченность и смирение перед неизбежным, словно он уже знал трагический финал этого спектакля. Ян, один из его ближайших приятелей, невольно отметил странную отстраненность Эрика по отношению к Лизе, словно она была не его возлюбленной, а случайной попутчицей в междугороднем автобусе. Он избегал любого физического контакта, держась на максимально возможном расстоянии, которое позволяли строгие рамки приличия и суровая необходимость изображать счастливого жениха. Казалось, он даже не пытался поддержать или одобрить поведение своей семьи, что, впрочем, неудивительно, учитывая царящую вокруг атмосферу лицемерия и взаимной неприязни.
Семья Эрика, словно стая ворон, слетевшихся на пир, вела себя отвратительно, намеренно подливая масла в огонь и без того разгорающегося напряжения, словно это было их единственной целью на этом торжестве. Они создавали хаос и дискомфорт, саботируя этот вечер, как опытные диверсанты, взрывая бомбу за бомбой, подрывая и без того хрупкое перемирие между двумя семьями. Отец, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, с трудом удерживаясь на ногах и постоянно покачиваясь, словно старая берёза на ветру, пытался донести до одного из гостей, как он безмерно гордится своим старшим сыном, будущим зятем и, что особенно важно, выгодной партией, словно Лиза была дорогим антиквариатом, а не живым человеком. Однако заплетающийся язык, невнятная речь и раскрасневшееся лицо превращали его слова скорее в жалкую пародию на отцовскую гордость, вызывая у окружающих лишь неловкость, сочувствие и желание как можно скорее избежать дальнейшего общения, спрятаться в толпе и забыть об этой неприятной сцене. Мать с холодным и высокомерным видом оценивающе оглядывала гостей, перешёптываясь с родственниками и бросая презрительные взгляды в сторону семьи Лизы, словно они были незваными гостями на её личном празднике. Казалось, она намеренно подчёркивала социальную разницу между семьями, создавая атмосферу неприязни и враждебности, намеренно разжигая костёр вражды. Другие родственники, подхватив эту волну с энтузиазмом диких зверей, вели себя шумно и бесцеремонно, то и дело нарушая общепринятые правила приличия и превращая светское мероприятие в балаган.
Эрик, словно пытаясь искупить вину за позорное поведение родственников и спасти вечер, старался отвлечь внимание Лизы от их нелепых выходок и принять весь удар на себя, как телохранитель, закрывающий клиента от пуль. Он вежливо улыбался, отпускал шутки, которые казались натянутыми и неуместными, и пытался перевести разговор на другие, более безопасные и нейтральные темы, остро чувствуя, как Лизе становится всё более неловко и некомфортно от происходящего вокруг, как её плечи с каждой минутой опускаются всё ниже и ниже. В ее глазах, казавшихся ещё больше в свете софитов, начала плескаться тревога, переходящая в страх и отчаяние. Кружевное платье, казавшееся таким воздушным и праздничным ещё пару часов назад и символизировавшее надежду, теперь словно давило на нее, сковывая движения и подчеркивая ее уязвимость, превращаясь в символ заточения. Было очевидно, что этот вечер, призванный стать светлым и радостным праздником любви и надежды, началом долгой и счастливой семейной жизни, неумолимо превращался в мучительное испытание для всех присутствующих, особенно для будущей невесты, чьи мечты о сказочном начале семейной жизни, казалось, разбивались вдребезги с каждым новым словом или жестом родственников Эрика, падая на пол, как осколки стекла. Атмосфера сгущалась с каждой минутой, натягиваясь, как тетива лука, предвещая неминуемую бурю, которая вот-вот должна была разразиться, грозя смыть все остатки былого великолепия и оставив после себя лишь осколки разбитых надежд и горькое разочарование, словно после кораблекрушения. Ощущение катастрофы висело в воздухе, подобно тяжелому, наэлектризованному облаку перед грозой, пугающему своей мрачностью и молчаливой угрозой. Все замерли в ожидании, не зная, что станет той искрой, которая разожжёт пламя конфликта и превратит этот праздник в руины.
Сантос содрогнулся, словно услышал скрежет когтей по стеклу, пронзающий его изнутри ледяным ужасом. Перед его глазами вспыхнуло воспоминание — нечеткий, фрагментарный образ Эрика, пойманного в нечто липкое и удушающее, словно муха в паутине. Не физическая ловушка, нет, нечто гораздо более коварное. Ловушка, сотканная из нитей родового долга, навязанных ожиданий и негласных правил, которые душили его друга, лишали его воздуха, свободы выбора. Он видел, как эти нити туго стягиваются вокруг Эрика, сковывая его движения, диктуя каждый шаг.
— Боже упаси оказаться на его месте, — пробормотал Сантос, неотрывно глядя в темнеющую глубину своего бокала. Вино, казалось, отражало не свет свечей, а скорбные тени, нависшие над Эриком. В его голосе слышалась приглушённая боль, смесь сочувствия и предчувствия грядущей беды. Он словно видел сквозь парадный фасад, за которым другие замечали лишь великолепие и блеск. Он видел цену, которую Эрику придётся заплатить за этот блеск, цену, измеренную в утраченных мечтах и подавленных желаниях. Он видел не богатство и власть, а леденящую душу пустоту и одиночество, которые рано или поздно настигнут Эрика в его золотой клетке.
— Да, Эрику чертовски повезло! Лиза — настоящая находка! — выпалил Антонио, откинувшись на спинку стула с самодовольной уверенностью. Он говорил так, словно повторял заученный текст, словно читал рекламный проспект, убеждающий в неоспоримых преимуществах этой сделки. — Она из древнего рода, грациозна, умна, воспитана безупречно! Настоящая жемчужина аристократии! Блистать при дворе? Она затмит всех звёзд! А уж какие возможности открывает перед ним этот брак! Влияние… богатство… связи…
Антонио был ослеплен блеском драгоценностей и титулов. Он видел в Лизе лишь символ статуса, трофей, достойный украшения. Он с упоением перечислял материальные выгоды, упуская из виду главное — счастье Эрика, его внутренний мир, его право на выбор. Он был слишком очарован великолепием праздника, чтобы заметить зарево пожара, который вскоре поглотит его друга.
— Она его сломает, — тихо и мрачно произнёс Сантос, словно вынося смертный приговор.
Его голос прозвучал диссонансом в оптимистичной тираде Антонио. В его словах сквозило не просто опасение, а горькое знание, словно он видел будущее Эрика во всей его неприглядности.
Он представлял себе Лиз не как любящую супругу, а как безжалостного кукловода, чья красота лишь маскирует холодное сердце и непоколебимую волю. Он видел, как она будет манипулировать Эриком, опутывая его паутиной долга и традиций, лишая его свободы выбора, превращая его в послушную марионетку. Сантос живо представлял себе будущую жизнь Эрика, ощущая её всем своим существом:
Дом, ставший тюрьмой: огромный величественный особняк, где каждый предмет роскоши будет напоминать Эрику о его несвободе. Золотые клетки старинных люстр будут отражать в его глазах безысходность, а шелест дорогих штор — шепот несбывшихся надежд. Сады, некогда полные жизни, превратятся в идеальные, но бездушные декорации, ограждающие его от мира.
Улыбка, ставшая маской: Лиза будет безупречно улыбаться на приемах и балах, но эта улыбка станет лишь маской, скрывающей холодный расчет и неумолимое стремление к власти. Эрик будет видеть в ней не любовь и поддержку, а лишь отражение собственных страданий.
Разговоры, ставшие ритуалом: их беседы превратятся в тщательно отрепетированные диалоги, полные светских любезностей и пустых обещаний. В них не будет места искренности, теплу и взаимопониманию. Эрик будет чувствовать себя всё более одиноким даже в окружении толпы.
Мечты, ставшие пеплом: все его мечты и стремления постепенно угаснут, погребённые под грузом обязательств и навязанных правил. Он забудет, кем хотел быть, и превратится в тень самого себя, в послушного исполнителя чужой воли.
Семья, ставшая обузой: рождение наследников не принесет ему радости, а лишь усилит его зависимость от Лизы и ее семьи. Он будет видеть в детях не продолжение себя, а лишь инструмент для укрепления их власти и влияния.
Он видел, как золотая клетка, сплетённая из корысти и амбиций, захлопывается вокруг Эрика, душит его, парализует его волю. В его взгляде читалась нескрываемая тревога за друга, за его счастье, которое, как ему казалось, уже было потеряно. Он знал, что блеск богатства и власти ослепляет, что за улыбками могут скрываться коварные замыслы, что легко потеряться в лабиринте амбиций и долга, забыв о самом себе. Он видел стальной стержень в хрупкой фигуре Лизы, неутолимую жажду власти и боялся, что Эрик не сможет противостоять ее чарам, ее влиянию. Он видел, как Эрик медленно угасает под грузом обязательств и ожиданий, и чувствовал себя беспомощным, зная, что не в силах его спасти. Он чувствовал, как эта ловушка сжимается вокруг его друга, ограничивая его выбор, диктуя ему правила игры. Он видел не только блеск и роскошь, но и пустоту, холод и одиночество, которыми может быть наполнена жизнь, лишённая истинной страсти и любви. Он видел Эрика, превращающегося в призрак самого себя, облачённого в дорогие одежды, но лишённого души. И это видение преследовало его, словно кошмар, от которого невозможно проснуться.
15
Эрик очнулся от липкого, вязкого до остервенения приступа посттравмата и приторных, фальшивых улыбок, словно вынырнув из грязного болота, только к середине празднования собственной помолвки с Лизой. Голова раскалывалась, как после взрыва гранаты, во рту пересохло, а в памяти, как после контузии, зияли провалы. Он пытался восстановить хронологию событий, но обрывки вчерашней ночи складывались в хаотичную, болезненную мозаику: тосты, произносимые надменными голосами, ледяное шампанское, льющееся рекой, танцы под фальшивые улыбки и, самое отвратительное, липкое ощущение, что он продаёт себя.
Торжество, развернувшееся во всей своей помпезной уродливости, проходило в родовом поместье Дорсет, огромном и претенциозном, до тошноты пропитанном духом лицемерия и старых денег. Казалось, сами стены, увешанные портретами высокомерных предков, источали презрение к тем, кто не родился в их привилегированном кругу. Огромные люстры, усыпанные бриллиантами, отбрасывали холодный, расчётливый свет на лица гостей, выявляя каждую морщинку, каждую фальшивую усмешку, каждое проявление алчности. Величественная архитектура, призванная внушать трепет и благоговение, казалась Эрику гротескной декорацией для тщательно разыгранного спектакля, в котором каждый участник знал свою роль и ни на шаг не отступал от сценария.
Каждый чопорный гость, облачённый в дорогие, но зачастую безвкусные наряды, казалось, преследовал свои корыстные цели, тщательно скрывая их за маской натянутой вежливости и щедро раздавая колкости, завуалированные комплиментами. Их слова, словно отточенные клинки, скользили в воздухе, оставляя невидимые, но вполне ощутимые порезы на его самолюбии и терпении. «Какой удачный выбор, Эрик, она так...» «Проста», — прозвучало в его адрес от дальней родственницы с накрахмаленной улыбкой и взглядом, оценивающим Лизу как породистую кобылу. «Уверен, она станет прекрасной матерью для наследника, столь необходимого для продолжения рода Дорсет», — поддакнул другой, с лицемерным радушием пожимая ему руку.
Эрик чувствовал себя чужаком среди этой надменной толпы, словно случайно попал в клетку с хищниками, готовыми разорвать его на части одним лишь презрительным взглядом. Он был словно голый под всевидящим оком этих акул Старого Света. Ему казалось, что каждый шорох шёлкового платья, каждое покашливание, призванное подчеркнуть превосходство, каждый глоток шампанского Cristalle, презрительно игнорирующий правила хорошего тона, преследовали его.
В зале, словно декорации к дорогостоящей, но фальшивой опере, блистало показное великолепие. Хрустальные люстры, словно гигантские перевернутые канделябры, отбрасывали каскады света от сотен свечей, превращая потолок в мерцающее звёздное небо — идеальный фон для тщательно срежиссированной постановки, разыгрываемой гостями. Молодые люди, увлечённые спорами об авангарде и ретроспективах в искусстве, о тонкостях восприятия модернизма и влиянии постимпрессионизма на современную скульптуру, не сразу осознали перемену в общем гуле голосов, словно их выдернули из интеллектуальной медитации в реальность.
Словно невидимый дирижёр плавно повернул регулятор громкости, общий шум усилился, приобретая оттенок навязчивости, и невольно выделил влюблённую пару, Эрика и Лизу, словно их осветил луч прожектора на театральной сцене. Появление новых гостей напоминало вторую волну прилива, захлестывающую берег: каждый стремился вручить молодожёнам свои самые тёплые, оригинальные поздравления, словно соревнуясь в красноречии, изысканности комплиментов и искренности, которая, однако, казалась натянутой и нарочитой.
На первый взгляд, всё было безупречно, словно сошло со страниц глянцевого журнала о роскошной жизни: элегантные вечерние платья, шуршащие тафтой и кружевом, безупречно сидящие строгие смокинги, безукоризненно сервированные столы, заставленные тонким фарфором, сверкающим серебром и хрустальными бокалами, наполненными искрящимся шампанским. Казалось, каждая деталь была тщательно продумана и отшлифована до блеска, выверена и подобрана с болезненной точностью. Однако под этой сверкающей оболочкой, под слоем дорогого лака и безупречных манер проступали едва заметные трещинки, как в безупречной мозаике древнего храма, где внезапно обнаруживаются пропущенные элементы, нарушающие общую гармонию и вызывающие подспудное чувство беспокойства. Лёгкий диссонанс в музыке, намеренно выбивающийся из общего ритма, чуть криво стоящая ваза с цветами, нарушающая симметрию, запоздалый и неестественный смех — эти мелочи, едва уловимые на первый взгляд, словно комариные укусы, создавали ощущение тревоги, словно предчувствие надвигающейся грозы ощущалось в спертом воздухе, несмотря на обилие свечей и открытых окон.
Эрик, словно затянутый в слишком тесный, навязчиво скребущий по коже костюм, стремясь соответствовать торжественной обстановке и ожиданиям окружающих, держался неестественно прямо, словно проглотил аршин, заставляя окружающих невольно вспоминать о выправке чопорного английского дворецкого. Его напряжённость выдавала скованность, как у солдата на параде, боящегося сбиться с шага. На его лице застыла маска — непроницаемое выражение, которое, вопреки его усилиям, мучительно напоминая о безразличии, не отражало ни искренней радости, ни восторженного предвкушения свадьбы, ни, тем более, любви. Друзья, знавшие его много лет, не могли не заметить напряженно сжатые губы, свидетельствующие о скрытом внутреннем конфликте, и пустые, безжизненные глаза, в которых вместо блеска счастья и надежды читались обреченность и смирение перед неизбежным, словно он уже знал трагический финал этого спектакля. Ян, один из его ближайших приятелей, невольно отметил странную отстраненность Эрика по отношению к Лизе, словно она была не его возлюбленной, а случайной попутчицей в междугороднем автобусе. Он избегал любого физического контакта, держась на максимально возможном расстоянии, которое позволяли строгие рамки приличия и суровая необходимость изображать счастливого жениха. Казалось, он даже не пытался поддержать или одобрить поведение своей семьи, что, впрочем, неудивительно, учитывая царящую вокруг атмосферу лицемерия и взаимной неприязни.
Семья Эрика, словно стая ворон, слетевшихся на пир, вела себя отвратительно, намеренно подливая масла в огонь и без того разгорающегося напряжения, словно это было их единственной целью на этом торжестве. Они создавали хаос и дискомфорт, саботируя этот вечер, как опытные диверсанты, взрывая бомбу за бомбой, подрывая и без того хрупкое перемирие между двумя семьями. Отец, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, с трудом удерживаясь на ногах и постоянно покачиваясь, словно старая берёза на ветру, пытался донести до одного из гостей, как он безмерно гордится своим старшим сыном, будущим зятем и, что особенно важно, выгодной партией, словно Лиза была дорогим антиквариатом, а не живым человеком. Однако заплетающийся язык, невнятная речь и раскрасневшееся лицо превращали его слова скорее в жалкую пародию на отцовскую гордость, вызывая у окружающих лишь неловкость, сочувствие и желание как можно скорее избежать дальнейшего общения, спрятаться в толпе и забыть об этой неприятной сцене. Мать с холодным и высокомерным видом оценивающе оглядывала гостей, перешёптываясь с родственниками и бросая презрительные взгляды в сторону семьи Лизы, словно они были незваными гостями на её личном празднике. Казалось, она намеренно подчёркивала социальную разницу между семьями, создавая атмосферу неприязни и враждебности, намеренно разжигая костёр вражды. Другие родственники, подхватив эту волну с энтузиазмом диких зверей, вели себя шумно и бесцеремонно, то и дело нарушая общепринятые правила приличия и превращая светское мероприятие в балаган.
Эрик, словно пытаясь искупить вину за позорное поведение родственников и спасти вечер, старался отвлечь внимание Лизы от их нелепых выходок и принять весь удар на себя, как телохранитель, закрывающий клиента от пуль. Он вежливо улыбался, отпускал шутки, которые казались натянутыми и неуместными, и пытался перевести разговор на другие, более безопасные и нейтральные темы, остро чувствуя, как Лизе становится всё более неловко и некомфортно от происходящего вокруг, как её плечи с каждой минутой опускаются всё ниже и ниже. В ее глазах, казавшихся ещё больше в свете софитов, начала плескаться тревога, переходящая в страх и отчаяние. Кружевное платье, казавшееся таким воздушным и праздничным ещё пару часов назад и символизировавшее надежду, теперь словно давило на нее, сковывая движения и подчеркивая ее уязвимость, превращаясь в символ заточения. Было очевидно, что этот вечер, призванный стать светлым и радостным праздником любви и надежды, началом долгой и счастливой семейной жизни, неумолимо превращался в мучительное испытание для всех присутствующих, особенно для будущей невесты, чьи мечты о сказочном начале семейной жизни, казалось, разбивались вдребезги с каждым новым словом или жестом родственников Эрика, падая на пол, как осколки стекла. Атмосфера сгущалась с каждой минутой, натягиваясь, как тетива лука, предвещая неминуемую бурю, которая вот-вот должна была разразиться, грозя смыть все остатки былого великолепия и оставив после себя лишь осколки разбитых надежд и горькое разочарование, словно после кораблекрушения. Ощущение катастрофы висело в воздухе, подобно тяжелому, наэлектризованному облаку перед грозой, пугающему своей мрачностью и молчаливой угрозой. Все замерли в ожидании, не зная, что станет той искрой, которая разожжёт пламя конфликта и превратит этот праздник в руины.
Сантос содрогнулся, словно услышал скрежет когтей по стеклу, пронзающий его изнутри ледяным ужасом. Перед его глазами вспыхнуло воспоминание — нечеткий, фрагментарный образ Эрика, пойманного в нечто липкое и удушающее, словно муха в паутине. Не физическая ловушка, нет, нечто гораздо более коварное. Ловушка, сотканная из нитей родового долга, навязанных ожиданий и негласных правил, которые душили его друга, лишали его воздуха, свободы выбора. Он видел, как эти нити туго стягиваются вокруг Эрика, сковывая его движения, диктуя каждый шаг.
— Боже упаси оказаться на его месте, — пробормотал Сантос, неотрывно глядя в темнеющую глубину своего бокала. Вино, казалось, отражало не свет свечей, а скорбные тени, нависшие над Эриком. В его голосе слышалась приглушённая боль, смесь сочувствия и предчувствия грядущей беды. Он словно видел сквозь парадный фасад, за которым другие замечали лишь великолепие и блеск. Он видел цену, которую Эрику придётся заплатить за этот блеск, цену, измеренную в утраченных мечтах и подавленных желаниях. Он видел не богатство и власть, а леденящую душу пустоту и одиночество, которые рано или поздно настигнут Эрика в его золотой клетке.
— Да, Эрику чертовски повезло! Лиза — настоящая находка! — выпалил Антонио, откинувшись на спинку стула с самодовольной уверенностью. Он говорил так, словно повторял заученный текст, словно читал рекламный проспект, убеждающий в неоспоримых преимуществах этой сделки. — Она из древнего рода, грациозна, умна, воспитана безупречно! Настоящая жемчужина аристократии! Блистать при дворе? Она затмит всех звёзд! А уж какие возможности открывает перед ним этот брак! Влияние… богатство… связи…
Антонио был ослеплен блеском драгоценностей и титулов. Он видел в Лизе лишь символ статуса, трофей, достойный украшения. Он с упоением перечислял материальные выгоды, упуская из виду главное — счастье Эрика, его внутренний мир, его право на выбор. Он был слишком очарован великолепием праздника, чтобы заметить зарево пожара, который вскоре поглотит его друга.
— Она его сломает, — тихо и мрачно произнёс Сантос, словно вынося смертный приговор.
Его голос прозвучал диссонансом в оптимистичной тираде Антонио. В его словах сквозило не просто опасение, а горькое знание, словно он видел будущее Эрика во всей его неприглядности.
Он представлял себе Лиз не как любящую супругу, а как безжалостного кукловода, чья красота лишь маскирует холодное сердце и непоколебимую волю. Он видел, как она будет манипулировать Эриком, опутывая его паутиной долга и традиций, лишая его свободы выбора, превращая его в послушную марионетку. Сантос живо представлял себе будущую жизнь Эрика, ощущая её всем своим существом:
Дом, ставший тюрьмой: огромный величественный особняк, где каждый предмет роскоши будет напоминать Эрику о его несвободе. Золотые клетки старинных люстр будут отражать в его глазах безысходность, а шелест дорогих штор — шепот несбывшихся надежд. Сады, некогда полные жизни, превратятся в идеальные, но бездушные декорации, ограждающие его от мира.
Улыбка, ставшая маской: Лиза будет безупречно улыбаться на приемах и балах, но эта улыбка станет лишь маской, скрывающей холодный расчет и неумолимое стремление к власти. Эрик будет видеть в ней не любовь и поддержку, а лишь отражение собственных страданий.
Разговоры, ставшие ритуалом: их беседы превратятся в тщательно отрепетированные диалоги, полные светских любезностей и пустых обещаний. В них не будет места искренности, теплу и взаимопониманию. Эрик будет чувствовать себя всё более одиноким даже в окружении толпы.
Мечты, ставшие пеплом: все его мечты и стремления постепенно угаснут, погребённые под грузом обязательств и навязанных правил. Он забудет, кем хотел быть, и превратится в тень самого себя, в послушного исполнителя чужой воли.
Семья, ставшая обузой: рождение наследников не принесет ему радости, а лишь усилит его зависимость от Лизы и ее семьи. Он будет видеть в детях не продолжение себя, а лишь инструмент для укрепления их власти и влияния.
Он видел, как золотая клетка, сплетённая из корысти и амбиций, захлопывается вокруг Эрика, душит его, парализует его волю. В его взгляде читалась нескрываемая тревога за друга, за его счастье, которое, как ему казалось, уже было потеряно. Он знал, что блеск богатства и власти ослепляет, что за улыбками могут скрываться коварные замыслы, что легко потеряться в лабиринте амбиций и долга, забыв о самом себе. Он видел стальной стержень в хрупкой фигуре Лизы, неутолимую жажду власти и боялся, что Эрик не сможет противостоять ее чарам, ее влиянию. Он видел, как Эрик медленно угасает под грузом обязательств и ожиданий, и чувствовал себя беспомощным, зная, что не в силах его спасти. Он чувствовал, как эта ловушка сжимается вокруг его друга, ограничивая его выбор, диктуя ему правила игры. Он видел не только блеск и роскошь, но и пустоту, холод и одиночество, которыми может быть наполнена жизнь, лишённая истинной страсти и любви. Он видел Эрика, превращающегося в призрак самого себя, облачённого в дорогие одежды, но лишённого души. И это видение преследовало его, словно кошмар, от которого невозможно проснуться.
15
Эрик очнулся от липкого, вязкого до остервенения приступа посттравмата и приторных, фальшивых улыбок, словно вынырнув из грязного болота, только к середине празднования собственной помолвки с Лизой. Голова раскалывалась, как после взрыва гранаты, во рту пересохло, а в памяти, как после контузии, зияли провалы. Он пытался восстановить хронологию событий, но обрывки вчерашней ночи складывались в хаотичную, болезненную мозаику: тосты, произносимые надменными голосами, ледяное шампанское, льющееся рекой, танцы под фальшивые улыбки и, самое отвратительное, липкое ощущение, что он продаёт себя.
Торжество, развернувшееся во всей своей помпезной уродливости, проходило в родовом поместье Дорсет, огромном и претенциозном, до тошноты пропитанном духом лицемерия и старых денег. Казалось, сами стены, увешанные портретами высокомерных предков, источали презрение к тем, кто не родился в их привилегированном кругу. Огромные люстры, усыпанные бриллиантами, отбрасывали холодный, расчётливый свет на лица гостей, выявляя каждую морщинку, каждую фальшивую усмешку, каждое проявление алчности. Величественная архитектура, призванная внушать трепет и благоговение, казалась Эрику гротескной декорацией для тщательно разыгранного спектакля, в котором каждый участник знал свою роль и ни на шаг не отступал от сценария.
Каждый чопорный гость, облачённый в дорогие, но зачастую безвкусные наряды, казалось, преследовал свои корыстные цели, тщательно скрывая их за маской натянутой вежливости и щедро раздавая колкости, завуалированные комплиментами. Их слова, словно отточенные клинки, скользили в воздухе, оставляя невидимые, но вполне ощутимые порезы на его самолюбии и терпении. «Какой удачный выбор, Эрик, она так...» «Проста», — прозвучало в его адрес от дальней родственницы с накрахмаленной улыбкой и взглядом, оценивающим Лизу как породистую кобылу. «Уверен, она станет прекрасной матерью для наследника, столь необходимого для продолжения рода Дорсет», — поддакнул другой, с лицемерным радушием пожимая ему руку.
Эрик чувствовал себя чужаком среди этой надменной толпы, словно случайно попал в клетку с хищниками, готовыми разорвать его на части одним лишь презрительным взглядом. Он был словно голый под всевидящим оком этих акул Старого Света. Ему казалось, что каждый шорох шёлкового платья, каждое покашливание, призванное подчеркнуть превосходство, каждый глоток шампанского Cristalle, презрительно игнорирующий правила хорошего тона, преследовали его.
