Стук, стук. Передвинулся. Передышка. Стук, стук… При поддержке Димы папа добирается до кухни. Кряхтит, иногда постанывает. Каждый шаг для него – подвиг. Прежде, чем опереться на палочку, прощупывает надежность пола. Пошатывается, словно разминается перед прыжком через бездну.
Каждое «стук» отдается пульсацией в моих висках.
- Странно, что даже слова мне не сказал, когда вы приехали и я ему сообщила, что повезут в госпиталь, - говорит мама, пожимая плечами.
Она удивлена. А я подозрительно прищуриваюсь. Мелькнувшую мысль гоню прочь. Одеваюсь и выхожу в мороз, не чувствуя холода. Рассаживаемся. Свое место смертника уступаю папе, я поеду сзади. Ничего. Буду смотреть в щель между сидениями, обнимая их обеими руками…
- Ну что, настоящий Санта Клаус, поехали? – смеется Дима. – Не хватает вам мешка с подарками и оленей, да, Степаныч?
- Ага, особенно оленей, - смеется в ответ мой папочка.
Достает сигарету и спички. Открывает окно. Мама машет ему через стекло, но он даже не смотрит в ее сторону.
Сцепление. Газ. Снег хрустит под колесами…
В девять вечера мы в Киеве толкаемся в пробках, пробиваемся на Госпитальную 16. Диски на всех колесах квадратные. Радует одно – добрались…
Приемное отделение. Геша здоровается с нами, пожимает руку папе – аккуратно, чтоб не причинить боли. Медработник выкатывает к машине кресло-каталку. Заходим в светлое чистое помещение. Шесть врачей собираются вокруг папы, вопросы, осматривания, ощупывания. Я отдаю пакет со всеми бумагами и сообщаю одному из врачей, что папу надо уколоть бетаспаном. У того глаза открываются шире.
- Назначение на бетаспан, - требует он.
Мой сиплый голос мне самой кажется тупым блеянием:
- Нет назначения.
- Почему колите?
- Врач по телефону назначил.
Он долго смотрит на меня. Высокий, статный, мускулистый мужчина смотрит так, словно сканирует мой мозг на адекватность.
- И сколько дней он на уколах? – наконец, он решил, что еще хотя бы на один вопрос я-таки смогу ответить.
- Десять месяцев, - говорю, и мне хочется рыдать и ржать одновременно от выражения на его лице.
Он захлопывает дверь в кабинет, оставляя меня в пустом коридоре созерцать кафельный пол, несколько других закрытых дверей и светящиеся желтым потолочные плафоны.
«В далеком созвездии Тау Кита
Все стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»
А нас посылают обратно.
На Тау Ките
Живут в красоте,
Живут, между прочим, по-разному
Товарищи наши по разуму»
У меня на физиономии возникает истерическая улыбка. Я стою здесь больше часа и только сейчас замечаю кушетку для ожидающих. Подхватываю пакет с одеждой – какого черта я его притащила сюда из машины? Видать, автоматически пальцы взяли то, что мама сунула. Осторожно помещаю зад и откидываюсь спиной на стену, и на меня наваливается смертельная усталость. Но я боюсь закрыть глаза. Потому, что тогда наступит темнота и мысли, как изголодавшиеся крысы, хлынут внутрь и сожрут.
Выходят Геша и Дима. Переговариваются, а я не могу их понять. Словно внезапно они освоили японский язык. Врачи покидают кабинет. Я подскакиваю и провожаю их взглядом. Несколько минут растерянно думаю, что я должна делать. Подбираюсь к кабинету и украдкой засовываю голову в приоткрытую щель. Папа один. Сидит в кресле, устало опустив голову на грудь. Куртка лежит на стуле. И теплый жилет.
Что ж они его так бросили? Ему, наверное, холодно.
- Папа, - зову тихо и захожу, - папа, ты почему один? Куда они растворились?
Он смотрит на меня и уголок губы дергается в улыбке.
- Спать хочу. Давление 90 на 60. Вымотался с дороги.
- Тебе помочь одеться? Замерз?
Седая роскошная борода отрицательно качнулась из стороны в сторону. Он сам тянется к жилету, затем медленно всовывается в куртку. Он ненавидит слабость свою и почти беспомощность. Зря я предложила. Только лишний раз обидела.
Меня зовут в коридор. Врач сообщает мне, что госпиталь переполнен ранеными и мест совсем нет. И папу на обследование положить они не могут, мол, нет острых показаний к госпитализации. Дает листок с результатом осмотра и рецепт на два вида лекарств. Все, что папа до сих пор пил – отменить. Ни в коем случае не колоть бетаспан. И заставлять двигаться. Делать хоть небольшие физические упражнения. И обязательно носить хирургический бандаж на пояснице. Ясно.
Мы прощаемся с Гешей, запихиваемся в машину, почти полночь, пытаемся сообразить, какая из ближайших аптек работает. Подъезжаем к круглосуточной и Дима идет к окошку. Общается с фармацевткой, посмеивается, делает несколько кругов вокруг себя, бросает взгляд на нас в машине, что-то объясняет.
Папа оживляется, поворачивается ко мне, будто не болит спина и нет никакой усталости, и бодро говорит, счастливо усмехаясь:
- А что, Шурка, вот было бы здОрово, если бы я здесь умер, и ты бы меня тут же в крематорий отвезла, а?!
Я хлопаю глазами и открытым ртом, кажется, целую вечность. Вот почему он без проблем согласился ехать с нами!!!
Не секрет – кремация. Мы с ним много раз обсуждали раньше этот момент. Я, как и он, огнепоклонник. И я обещала ему. И он – мне…
- Пап, что ты мелешь! Да мы с тобой еще побухаем, когда диализ сделаем! Надо жить!
Он тяжело вздохнул и отвернулся.
- Разве это жизнь, Шурка? – глухо сказал и мне завыть захотелось.
- Деньги на кремацию и похороны у меня есть.
- Ты говорил. Я знаю, - процеживаю сквозь зубы, подавляя слезы и мысленно обхватывая и его и себя руками. – Еще не время тебе. Поживи, пап. Ты мне нужен.
Он молчит. Достает сигарету и спички. И я тоже.
Я вспоминаю, как однажды, очень давно, когда мы еще вместе могли выпить немного пива, он опасался, что за кремацию нечем будет заплатить. Времена наступали смутные и голодные…
- Положите тогда меня на большой костер в центре огорода. Там, за сараем мой отец кучу дров наготовил. И подпалите. Только обязательно вызови врача какого-нибудь, пусть мне везде сухожилия надрежет. А то, когда тело начинает гореть, сухожилия стягиваются. И труп начинает в этом огне танцевать. Я не хочу танцевать. Так что, сухожилия надо будет надрезать…
Вот, юморист. Мы тогда вместе хохотали и болтали в воздухе руками и ногами, сидя в креслах под виноградником. В самом прекрасном месте на планете – в родовом доме…
На водительское сидение запрыгивает Дима.
- Все курите? – взбудоражено улыбается, еле держится от переутомления. – Ну что, настоящий Санта Клаус, домой спать? И поесть бы не мешало чего-нибудь.
Передает мне пакет с бандажом и двумя флаконами очередных пилюлек. Зачем-то читаю действующее вещество на одном из них. Транк. Амитриптиллин. Доза полтаблетки. Дрожащими руками сворачиваю бумажку.
Транк…
Сердце пропускает пару ударов, бьет горячим в глотку. Мне опять нечем дышать…
Время час ночи. Суббота истекла. Папа с двумя палочками, поддерживаемый Димой, медленно двигается к лестнице подъезда. Консъержка выбегает и открывает дверь. Держит ее. Шесть ступеней злобно хихикают, наверное.
- Какой красивый дедушка, - говорит консъержка и смотрит на меня. – Плохо ходит, болеет?
Я киваю.
- Мой папочка… У вас стул есть?
Женщина бежит в дальнюю комнату, а я заменяю ее на посту держателя двери. Папа, пропуская слоги, тихо матерится, примеряясь преодолеть третью ступеньку. Стул уже стоит в качестве награды за трудное восхождение. Минут пятнадцать папа сидит, собирая остатки сил, чтобы перебраться в лифт.
Два часа ночи и мы дома. Папа стонет от боли в спине и буквально падает на быстро разложенную мной раскладушку, вытягиваясь во весь рост.
- Сейчас чуть полежу, потом встану и разденусь, - говорит. – Все нормуль, Шурка. Просто устал с дороги.
Я кидаюсь к плите, на сковородку – куриные ноги и крылья, размороженные в микроволновке. Ну, хоть что-то пожевать. Достаю маминого сомика, с сомнением нюхаю, открывая крышку. Вроде, не воняет. Хрен знает, можно это есть? Пробую кусочек. Хрен знает.
Дима возвращается со стоянки. Помогает папе встать и раздеться, дойти до кухни, сесть. Колочу папе маккофе. Он его любит. Пока шкворчат на сковородке дутые запчасти курицы, застилаю постель, а Дима надувает резиновый матрац. Сомика папа брезгливо отодвигает. Есть ЕЕ еду он не будет… С удовольствием жуем макароны с надоевшей курятиной.
Ломаю амитриптиллин не совсем пополам, протягиваю только треть таблетки, и мои руки уже не трясутся. Укладываем папу на кровать. Он берет книгу Стругацких, очки и просит конфету. У него во рту горько. Рассасывая шоколад, он смотрит на потолок и выдает:
- На хрена вы стол к потолку прибили?
Я изумленно поднимаю голову, пару минут собираю мозги в кучу, а потом начинаю громко ржать. Люстра из резного дерева, квадратная, с четырьмя плафонами. Правда, стол. Ржу и чувствую, как отпускает напряжение во всех затекших мышцах. Потом мы долго разговариваем, обсуждая наш любимый роман «Пикник на обочине», обсасываем фразы, манеру подачи читателям и прочее.
Полчетвертого. Пытаемся спать…
Воскресенье. Папа спит. Каждые полчаса заглядываю в комнату, прислушиваюсь. После четырех решаюсь его разбудить.
- Как же тут у вас хорошо! – произносит он, потягиваясь.
И я снова надеюсь на чудо.
- Что-нибудь покушаешь?
- Маккофе и круассаны, будьте так любезны, сударыня.
- Это я мигом!
Стук – стук. Добирается до ванной. Умывается. Стук-стук. Садится на мягкое сидение кухонного диванчика. Палочки сбоку пристраивает. После такого чуресчур позднего завтрака заставляю его дать руку померять давление. По-прежнему 90 на 60. А он гипертоник. А я не врач. Но мне это давление совсем не нравится. Разглаживаю тревожную складку у себя на лбу.
- Как себя чувствуешь? Болит где-нибудь?
- Неа.
Прикуривает. Подаю пепельницу. Начинаю готовить ужин под анегдоты. Папу можно слушать и днями и ночами. У него в хранилище невозможное количество увлекательных историй. Я полжизни грозилась купить диктофон и записывать его. Так и не купила…
Одна из любимейших с четким выделением первой буквы:
«Однажды отец Онуфрий очнулся, опохмелился оставшимися огурчиками, отрезвел, оделся, оставил опочивальню, отслужил обедню, окрестил отрока. Отвинтил, открутил, откупорил, отхлебнул – опьянел опять. Отведал окрошки, откушал орешков, отпробовал осетринки, окорочков, окуньков, оладушек, овощей – объевшийся отец отобедал основательно.
Отдохнув, отец Онуфрий отправился осматривать окрестности Онежского озера. Обойдя оврагом огороженный от овец овин, он основательно остолбенел. Обитательница окрестной окраины, обнаженная отроковица Ольга осторожно отмывала опыленные одежды. Отец Онуфрий обстоятельно оглядел оную отуманившую очи особу.
- О, Ольга! Отдайся! Осчастливлю!
Ольга отдалась. Отец Онуфрий околел»
Много позже я в интернете нашла более развернутую версию. Однако мой папа интеллигент. Он никогда не смущал дочерей непотребствами…
Сейчас он рассказывал, а я хохотала, отбивая ломти куриной грудки, перекладывая с картошкой, замазывая майонезом и посыпая тертым сыром. Конечно, вкуснее с мясом, но я папу не брошу дома одного, а Дима пока работает, таксуя. Ужин получился чуть ли не королевским. Позвонила мама. Поняв, что в госпитализации отказали, начала кричать, чтобы мы везли Витаса и требовали от врачей его полечить.
- Как я должна от них это потребовать?
- Ну не знаю! Требуй! Пусть Геша тоже требует! Не вздумай возвращать Витаса в Светловодск! Делай, что хочешь!
Охренительно мне понравились ее аргументы.
- Может, сама приедешь и сама потребуешь? – спросила я.
- Мне собак надо кормить! И Аня скоро с работы придет, ее тоже надо покормить! Дай мне Витаса, я поговорю.
Я протянула трубку папе. Он сказал:
- Да?
Помолчал. И отключил.
Перезванивает.
- Чего Витас бросает мобилу? Говорить не хочет? Я что-то не так объясняю?!
Я тоже молчу. Слушаю.
- Пошли ее на хрен, - советует мне папа. – Достала уже.
Отключаю. И правда, достала.
- А чего Анюту надо кормить? У твоей сестрички отвалились руки и ноги? – подкалывает Дима.
- Скорее всего, - передергиваю плечами.
- Холодно, пойду спать, - папа берет свои палочки.
Стук-стук. Ложится. Я тихо хихикаю, вспоминая про стол, прикрученный к потолку.
- Шурка, а есть еще одеяло?
Мой смех обрывается. Я укрываю папу, а он дрожит. Бросаюсь наполнять пластиковые бутылки горячей водой, подсовываю их поближе к его телу. Сажусь рядом.
На нем футболка, рубашка, свитер и меховый жилет. Он под зимним одеялом. В квартире плюс двадцать шесть градусов.
Холодно???
Давление 90 на 60. Ничего не болит. Беззаботно смакует конфету. Берет Стругацких и очки.
- Почитаю немного и буду спать.
- Хорошо, пап. Зови, если… еще конфету захочешь. Или еще чего-нибудь.
- Лады, Шурка.
- Согрелся?
- Угу.
Шелестят странички книги…
Мы с Димой спим на кухне. Я – на раскладушке. Он – на воздушном матраце. Нет, мы не спим – дремаем, прислушиваемся.
«И снизу лед и сверху – маюсь между, -
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно – всплыть и не терять надежду,
А там – за дело в ожиданье виз.
Лед надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи»
Через пару часов, когда сон сморил нас окончательно, крик выдирает нас в реальность.
- Шурка, помоги! В туалет срочно.
Папа сидит на кровати и порывается встать, скривившись. Мои пятьдесят кг против его восьмидесяти пяти… Дима уже подбегает и подхватывает папу. Они вдвоем в несколько шагов преодолевают комнату и коридор. Через несколько минут слышится сливаемая вода. И Дима заходит внутрь, помогает подняться и, мельком взглянув на меня, кивает в сторону туалета.
Теперь туда захожу я. Берусь за ручку двери и закрываюсь, зажимая рот ладонью, погашая стон, разрывающий мои внутренности. Отворачиваюсь - не верю. Поворачиваюсь. Правда. Унитаз в крови. Включаю воду, одновременно всхлипываю и кусаю себя за ладонь.
Реветь – нельзя! Это – случайно. Может, от того, что без таблеток? Или что?
Почему я не врач, а учительница литературы, журналистка, косметолог, продавец, профессиональная вязальщица и куча ненужного всего еще?!
У папы ведь ничего не болит?!
Набираю полную грудь воздуха и задерживаю дыхание, убивая подступающую панику. Отмываю. Умываюсь сама. Успокаиваюсь. Смотрю в зеркало, растягивая губы в улыбке: не надо, чтобы папа видел перекошенное от ужаса мое лицо. Причесываюсь. Принимаю сонный спокойный вид. Выхожу.
- Папа, как ты? Прикольно вы побежали! А ты все за палочки берешься!
Он смеется:
- Ох и припекло, боялся на ковер обделаться.
- Ну, ничего, успел же! Согрелся?
- Одеяло уже не надо. Хорошо уже. Ты свет не выключай, почитаю на сон прерванный.
- Ладно. Ты зови, если опять надумаешь побегать.
- Всенепременно, Шурка!
Очки, шелест страниц и шелест разворачиваемой конфеты…
Понедельник. Папа проснулся в девять. Я уже колдовала у раковины и плиты. Стук-стук.
- Степаныч, да вы нас обманываете, оказывается! Вчера так бегали, и сегодня сами до кухни дошли. Давайте, выбрасывайте свои палочки! – Дима бодрячком.
- Ага, тебе бы так бегать, - отзывается папа, смеясь. – Маккофе буду и круассаны.
- Отлично, - говорю я, - сию минуту.
- Ну что, домой поедем, раз уж Геша и сегодня не нашел способа в госпиталь вас упрятать?
- Поедем, Дима, поедем, - соглашается.
Каждое «стук» отдается пульсацией в моих висках.
- Странно, что даже слова мне не сказал, когда вы приехали и я ему сообщила, что повезут в госпиталь, - говорит мама, пожимая плечами.
Она удивлена. А я подозрительно прищуриваюсь. Мелькнувшую мысль гоню прочь. Одеваюсь и выхожу в мороз, не чувствуя холода. Рассаживаемся. Свое место смертника уступаю папе, я поеду сзади. Ничего. Буду смотреть в щель между сидениями, обнимая их обеими руками…
- Ну что, настоящий Санта Клаус, поехали? – смеется Дима. – Не хватает вам мешка с подарками и оленей, да, Степаныч?
- Ага, особенно оленей, - смеется в ответ мой папочка.
Достает сигарету и спички. Открывает окно. Мама машет ему через стекло, но он даже не смотрит в ее сторону.
Сцепление. Газ. Снег хрустит под колесами…
В девять вечера мы в Киеве толкаемся в пробках, пробиваемся на Госпитальную 16. Диски на всех колесах квадратные. Радует одно – добрались…
Приемное отделение. Геша здоровается с нами, пожимает руку папе – аккуратно, чтоб не причинить боли. Медработник выкатывает к машине кресло-каталку. Заходим в светлое чистое помещение. Шесть врачей собираются вокруг папы, вопросы, осматривания, ощупывания. Я отдаю пакет со всеми бумагами и сообщаю одному из врачей, что папу надо уколоть бетаспаном. У того глаза открываются шире.
- Назначение на бетаспан, - требует он.
Мой сиплый голос мне самой кажется тупым блеянием:
- Нет назначения.
- Почему колите?
- Врач по телефону назначил.
Он долго смотрит на меня. Высокий, статный, мускулистый мужчина смотрит так, словно сканирует мой мозг на адекватность.
- И сколько дней он на уколах? – наконец, он решил, что еще хотя бы на один вопрос я-таки смогу ответить.
- Десять месяцев, - говорю, и мне хочется рыдать и ржать одновременно от выражения на его лице.
Он захлопывает дверь в кабинет, оставляя меня в пустом коридоре созерцать кафельный пол, несколько других закрытых дверей и светящиеся желтым потолочные плафоны.
«В далеком созвездии Тау Кита
Все стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»
А нас посылают обратно.
На Тау Ките
Живут в красоте,
Живут, между прочим, по-разному
Товарищи наши по разуму»
У меня на физиономии возникает истерическая улыбка. Я стою здесь больше часа и только сейчас замечаю кушетку для ожидающих. Подхватываю пакет с одеждой – какого черта я его притащила сюда из машины? Видать, автоматически пальцы взяли то, что мама сунула. Осторожно помещаю зад и откидываюсь спиной на стену, и на меня наваливается смертельная усталость. Но я боюсь закрыть глаза. Потому, что тогда наступит темнота и мысли, как изголодавшиеся крысы, хлынут внутрь и сожрут.
Выходят Геша и Дима. Переговариваются, а я не могу их понять. Словно внезапно они освоили японский язык. Врачи покидают кабинет. Я подскакиваю и провожаю их взглядом. Несколько минут растерянно думаю, что я должна делать. Подбираюсь к кабинету и украдкой засовываю голову в приоткрытую щель. Папа один. Сидит в кресле, устало опустив голову на грудь. Куртка лежит на стуле. И теплый жилет.
Что ж они его так бросили? Ему, наверное, холодно.
- Папа, - зову тихо и захожу, - папа, ты почему один? Куда они растворились?
Он смотрит на меня и уголок губы дергается в улыбке.
- Спать хочу. Давление 90 на 60. Вымотался с дороги.
- Тебе помочь одеться? Замерз?
Седая роскошная борода отрицательно качнулась из стороны в сторону. Он сам тянется к жилету, затем медленно всовывается в куртку. Он ненавидит слабость свою и почти беспомощность. Зря я предложила. Только лишний раз обидела.
Меня зовут в коридор. Врач сообщает мне, что госпиталь переполнен ранеными и мест совсем нет. И папу на обследование положить они не могут, мол, нет острых показаний к госпитализации. Дает листок с результатом осмотра и рецепт на два вида лекарств. Все, что папа до сих пор пил – отменить. Ни в коем случае не колоть бетаспан. И заставлять двигаться. Делать хоть небольшие физические упражнения. И обязательно носить хирургический бандаж на пояснице. Ясно.
Мы прощаемся с Гешей, запихиваемся в машину, почти полночь, пытаемся сообразить, какая из ближайших аптек работает. Подъезжаем к круглосуточной и Дима идет к окошку. Общается с фармацевткой, посмеивается, делает несколько кругов вокруг себя, бросает взгляд на нас в машине, что-то объясняет.
Папа оживляется, поворачивается ко мне, будто не болит спина и нет никакой усталости, и бодро говорит, счастливо усмехаясь:
- А что, Шурка, вот было бы здОрово, если бы я здесь умер, и ты бы меня тут же в крематорий отвезла, а?!
Я хлопаю глазами и открытым ртом, кажется, целую вечность. Вот почему он без проблем согласился ехать с нами!!!
Не секрет – кремация. Мы с ним много раз обсуждали раньше этот момент. Я, как и он, огнепоклонник. И я обещала ему. И он – мне…
- Пап, что ты мелешь! Да мы с тобой еще побухаем, когда диализ сделаем! Надо жить!
Он тяжело вздохнул и отвернулся.
- Разве это жизнь, Шурка? – глухо сказал и мне завыть захотелось.
- Деньги на кремацию и похороны у меня есть.
- Ты говорил. Я знаю, - процеживаю сквозь зубы, подавляя слезы и мысленно обхватывая и его и себя руками. – Еще не время тебе. Поживи, пап. Ты мне нужен.
Он молчит. Достает сигарету и спички. И я тоже.
Я вспоминаю, как однажды, очень давно, когда мы еще вместе могли выпить немного пива, он опасался, что за кремацию нечем будет заплатить. Времена наступали смутные и голодные…
- Положите тогда меня на большой костер в центре огорода. Там, за сараем мой отец кучу дров наготовил. И подпалите. Только обязательно вызови врача какого-нибудь, пусть мне везде сухожилия надрежет. А то, когда тело начинает гореть, сухожилия стягиваются. И труп начинает в этом огне танцевать. Я не хочу танцевать. Так что, сухожилия надо будет надрезать…
Вот, юморист. Мы тогда вместе хохотали и болтали в воздухе руками и ногами, сидя в креслах под виноградником. В самом прекрасном месте на планете – в родовом доме…
На водительское сидение запрыгивает Дима.
- Все курите? – взбудоражено улыбается, еле держится от переутомления. – Ну что, настоящий Санта Клаус, домой спать? И поесть бы не мешало чего-нибудь.
Передает мне пакет с бандажом и двумя флаконами очередных пилюлек. Зачем-то читаю действующее вещество на одном из них. Транк. Амитриптиллин. Доза полтаблетки. Дрожащими руками сворачиваю бумажку.
Транк…
Сердце пропускает пару ударов, бьет горячим в глотку. Мне опять нечем дышать…
Время час ночи. Суббота истекла. Папа с двумя палочками, поддерживаемый Димой, медленно двигается к лестнице подъезда. Консъержка выбегает и открывает дверь. Держит ее. Шесть ступеней злобно хихикают, наверное.
- Какой красивый дедушка, - говорит консъержка и смотрит на меня. – Плохо ходит, болеет?
Я киваю.
- Мой папочка… У вас стул есть?
Женщина бежит в дальнюю комнату, а я заменяю ее на посту держателя двери. Папа, пропуская слоги, тихо матерится, примеряясь преодолеть третью ступеньку. Стул уже стоит в качестве награды за трудное восхождение. Минут пятнадцать папа сидит, собирая остатки сил, чтобы перебраться в лифт.
Два часа ночи и мы дома. Папа стонет от боли в спине и буквально падает на быстро разложенную мной раскладушку, вытягиваясь во весь рост.
- Сейчас чуть полежу, потом встану и разденусь, - говорит. – Все нормуль, Шурка. Просто устал с дороги.
Я кидаюсь к плите, на сковородку – куриные ноги и крылья, размороженные в микроволновке. Ну, хоть что-то пожевать. Достаю маминого сомика, с сомнением нюхаю, открывая крышку. Вроде, не воняет. Хрен знает, можно это есть? Пробую кусочек. Хрен знает.
Дима возвращается со стоянки. Помогает папе встать и раздеться, дойти до кухни, сесть. Колочу папе маккофе. Он его любит. Пока шкворчат на сковородке дутые запчасти курицы, застилаю постель, а Дима надувает резиновый матрац. Сомика папа брезгливо отодвигает. Есть ЕЕ еду он не будет… С удовольствием жуем макароны с надоевшей курятиной.
Ломаю амитриптиллин не совсем пополам, протягиваю только треть таблетки, и мои руки уже не трясутся. Укладываем папу на кровать. Он берет книгу Стругацких, очки и просит конфету. У него во рту горько. Рассасывая шоколад, он смотрит на потолок и выдает:
- На хрена вы стол к потолку прибили?
Я изумленно поднимаю голову, пару минут собираю мозги в кучу, а потом начинаю громко ржать. Люстра из резного дерева, квадратная, с четырьмя плафонами. Правда, стол. Ржу и чувствую, как отпускает напряжение во всех затекших мышцах. Потом мы долго разговариваем, обсуждая наш любимый роман «Пикник на обочине», обсасываем фразы, манеру подачи читателям и прочее.
Полчетвертого. Пытаемся спать…
Воскресенье. Папа спит. Каждые полчаса заглядываю в комнату, прислушиваюсь. После четырех решаюсь его разбудить.
- Как же тут у вас хорошо! – произносит он, потягиваясь.
И я снова надеюсь на чудо.
- Что-нибудь покушаешь?
- Маккофе и круассаны, будьте так любезны, сударыня.
- Это я мигом!
Стук – стук. Добирается до ванной. Умывается. Стук-стук. Садится на мягкое сидение кухонного диванчика. Палочки сбоку пристраивает. После такого чуресчур позднего завтрака заставляю его дать руку померять давление. По-прежнему 90 на 60. А он гипертоник. А я не врач. Но мне это давление совсем не нравится. Разглаживаю тревожную складку у себя на лбу.
- Как себя чувствуешь? Болит где-нибудь?
- Неа.
Прикуривает. Подаю пепельницу. Начинаю готовить ужин под анегдоты. Папу можно слушать и днями и ночами. У него в хранилище невозможное количество увлекательных историй. Я полжизни грозилась купить диктофон и записывать его. Так и не купила…
Одна из любимейших с четким выделением первой буквы:
«Однажды отец Онуфрий очнулся, опохмелился оставшимися огурчиками, отрезвел, оделся, оставил опочивальню, отслужил обедню, окрестил отрока. Отвинтил, открутил, откупорил, отхлебнул – опьянел опять. Отведал окрошки, откушал орешков, отпробовал осетринки, окорочков, окуньков, оладушек, овощей – объевшийся отец отобедал основательно.
Отдохнув, отец Онуфрий отправился осматривать окрестности Онежского озера. Обойдя оврагом огороженный от овец овин, он основательно остолбенел. Обитательница окрестной окраины, обнаженная отроковица Ольга осторожно отмывала опыленные одежды. Отец Онуфрий обстоятельно оглядел оную отуманившую очи особу.
- О, Ольга! Отдайся! Осчастливлю!
Ольга отдалась. Отец Онуфрий околел»
Много позже я в интернете нашла более развернутую версию. Однако мой папа интеллигент. Он никогда не смущал дочерей непотребствами…
Сейчас он рассказывал, а я хохотала, отбивая ломти куриной грудки, перекладывая с картошкой, замазывая майонезом и посыпая тертым сыром. Конечно, вкуснее с мясом, но я папу не брошу дома одного, а Дима пока работает, таксуя. Ужин получился чуть ли не королевским. Позвонила мама. Поняв, что в госпитализации отказали, начала кричать, чтобы мы везли Витаса и требовали от врачей его полечить.
- Как я должна от них это потребовать?
- Ну не знаю! Требуй! Пусть Геша тоже требует! Не вздумай возвращать Витаса в Светловодск! Делай, что хочешь!
Охренительно мне понравились ее аргументы.
- Может, сама приедешь и сама потребуешь? – спросила я.
- Мне собак надо кормить! И Аня скоро с работы придет, ее тоже надо покормить! Дай мне Витаса, я поговорю.
Я протянула трубку папе. Он сказал:
- Да?
Помолчал. И отключил.
Перезванивает.
- Чего Витас бросает мобилу? Говорить не хочет? Я что-то не так объясняю?!
Я тоже молчу. Слушаю.
- Пошли ее на хрен, - советует мне папа. – Достала уже.
Отключаю. И правда, достала.
- А чего Анюту надо кормить? У твоей сестрички отвалились руки и ноги? – подкалывает Дима.
- Скорее всего, - передергиваю плечами.
- Холодно, пойду спать, - папа берет свои палочки.
Стук-стук. Ложится. Я тихо хихикаю, вспоминая про стол, прикрученный к потолку.
- Шурка, а есть еще одеяло?
Мой смех обрывается. Я укрываю папу, а он дрожит. Бросаюсь наполнять пластиковые бутылки горячей водой, подсовываю их поближе к его телу. Сажусь рядом.
На нем футболка, рубашка, свитер и меховый жилет. Он под зимним одеялом. В квартире плюс двадцать шесть градусов.
Холодно???
Давление 90 на 60. Ничего не болит. Беззаботно смакует конфету. Берет Стругацких и очки.
- Почитаю немного и буду спать.
- Хорошо, пап. Зови, если… еще конфету захочешь. Или еще чего-нибудь.
- Лады, Шурка.
- Согрелся?
- Угу.
Шелестят странички книги…
Мы с Димой спим на кухне. Я – на раскладушке. Он – на воздушном матраце. Нет, мы не спим – дремаем, прислушиваемся.
«И снизу лед и сверху – маюсь между, -
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно – всплыть и не терять надежду,
А там – за дело в ожиданье виз.
Лед надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи»
Через пару часов, когда сон сморил нас окончательно, крик выдирает нас в реальность.
- Шурка, помоги! В туалет срочно.
Папа сидит на кровати и порывается встать, скривившись. Мои пятьдесят кг против его восьмидесяти пяти… Дима уже подбегает и подхватывает папу. Они вдвоем в несколько шагов преодолевают комнату и коридор. Через несколько минут слышится сливаемая вода. И Дима заходит внутрь, помогает подняться и, мельком взглянув на меня, кивает в сторону туалета.
Теперь туда захожу я. Берусь за ручку двери и закрываюсь, зажимая рот ладонью, погашая стон, разрывающий мои внутренности. Отворачиваюсь - не верю. Поворачиваюсь. Правда. Унитаз в крови. Включаю воду, одновременно всхлипываю и кусаю себя за ладонь.
Реветь – нельзя! Это – случайно. Может, от того, что без таблеток? Или что?
Почему я не врач, а учительница литературы, журналистка, косметолог, продавец, профессиональная вязальщица и куча ненужного всего еще?!
У папы ведь ничего не болит?!
Набираю полную грудь воздуха и задерживаю дыхание, убивая подступающую панику. Отмываю. Умываюсь сама. Успокаиваюсь. Смотрю в зеркало, растягивая губы в улыбке: не надо, чтобы папа видел перекошенное от ужаса мое лицо. Причесываюсь. Принимаю сонный спокойный вид. Выхожу.
- Папа, как ты? Прикольно вы побежали! А ты все за палочки берешься!
Он смеется:
- Ох и припекло, боялся на ковер обделаться.
- Ну, ничего, успел же! Согрелся?
- Одеяло уже не надо. Хорошо уже. Ты свет не выключай, почитаю на сон прерванный.
- Ладно. Ты зови, если опять надумаешь побегать.
- Всенепременно, Шурка!
Очки, шелест страниц и шелест разворачиваемой конфеты…
Понедельник. Папа проснулся в девять. Я уже колдовала у раковины и плиты. Стук-стук.
- Степаныч, да вы нас обманываете, оказывается! Вчера так бегали, и сегодня сами до кухни дошли. Давайте, выбрасывайте свои палочки! – Дима бодрячком.
- Ага, тебе бы так бегать, - отзывается папа, смеясь. – Маккофе буду и круассаны.
- Отлично, - говорю я, - сию минуту.
- Ну что, домой поедем, раз уж Геша и сегодня не нашел способа в госпиталь вас упрятать?
- Поедем, Дима, поедем, - соглашается.
