Но когда он увидел, что я легко справляюсь с ним, Асен решил выбирать сторону сильнейшего. Так выживательнее. Правда, ревность и латентное желание помешали ему стабилизироваться.
Еще в Чехии, аверче убежал за билетами, оставив нас с сумками. Асен хотел кинуться за ним, но сумки помешали. Божен мотает головой. Ему неловко передо мной. Я ведь несу часть сумок Марияна.
– Ты, наверное, не рад, что поехал, таскаться вот так с этим барахлом.
– Я знал, что я делаю, Божен. Кстати, Мариян сказал, что он может тащить все сумки сам. И помощь ему не нужна, – я красноречиво показываю на баулы, которые он щедро раздал всем.
Асен, который, как вы уже знаете, таскал его сломанный чемодан, взвился. У него только бузуки и сумка. У Божена – рюкзак, маленькая дарбука и акустический бас.
– Да?! Так давайте все это оставим и пусть таскает это все сам!
Но несмотря на весь кажущийся абсурд, аверче действительно может. Люди, как он, как-то умудряются тащить больше своего веса.
– Он сказал, что уже делал это, когда ездил один.
– Но сейчас-то он не один! Все уже! Уже есть мы!
Прекрасная искра человека.
И вот мы сидим за одним столом. Я еще раз объясняю для чего актимель, аверче не спрашиваю, пододвигаю ему три штуки и говорю выпить все три. Тот молча слушается. Остальным говорю, что у нас такие условия, как-то нужно себя поддерживать. Поясняю, что живем вместе, поэтому у нас все общее. Кивают. Понятно, спрашиваю. Понятно, говорят.
– Можно я одну возьму?.. – спрашивает Асен.
– И я? – спрашивает Божен.
Чувствую себя, как герой Леонова в «Джентльменах удачи».
Они между собой ведут себя так, что неловко смотреть. Угощают друг друга, а вечером считаются, кто кому сколько копеек должен. У нас с аверче, конечно, общий бюджет. Если вдруг ветка поменялась, и он говорит, что заплатил за ключ (там залог нужно оставлять), и нужно ему по сколько-то вернуть, я подавал ему эти копейки, как милостыню, видимо, так насмешливо, что это решение устаканилось, и через несколько таких моментов, несмотря на смену веток, оно уже прорывалось с самой ментальной «базы», со дна души. В общем-то мы этим и занимаемся. Вернее, он. Он хочет, чтобы решения, принятые его душой, несмотря на отсутствие памяти, прорывались во всех вариантах мультиверса. И когда они прорываются, мы меняем ветку. Он то есть, меняет ветку, я просто таскаюсь за ним. Я начал уже замечать, что ветка другая, не по его поведению, а по другим признакам – не так стоит мебель в хостеле, не так называется улица, по которой я много раз ходил, не тот цвет у дома. И я, видя эти изменения, уже знал, что темно– золотой взгляд меня не узнает. Иногда, конечно, узнавание происходило сразу или очень быстро. Иногда, мы оставались в этой ветке немножко, чтобы набраться сил.
Я хохотал, когда кто-то покупал пачку печенья, все ели, во время игры, а когда вечером делили деньги, то тот, кто купил, говорил – и на столько-то копеек мне больше, за печенье. Божен тоже быстро дошел до человеческого, не взял с меня копеечку за кофе из автомата. Обычно я платил за комнату, за всех, потому что у меня карта, потому что у меня есть сумма заплатить сразу за два дня, а ребята мне возвращали свою часть. С аверче я денег не брал. Ну и с ребят, за печенье, конечно, тоже. Ребята сказали, что это такая обычная практика, они ездили по миру разными составами, и всегда вот так вот крысят каждую копеечку. Поэтому если вы себе представляете какую-то пионерскую зорьку с один за всех и все за одного – нет. Тут так не принято. Конечно, я, все– таки, верю, что есть где-то человеческие группы, которые, как советские бременские музыканты – клок сена и тот пополам, но мне, при знакомстве с уличными музыкантами Европы, такие не встретились. Нормальная капиталистическая грызня невежественных и необразованных людей. Биться за место, собачиться друг с другом. И ведь это не просто европейцы. Это Европа. У нас было столкновение с русским.
Он тоже уличный игрец-игрун, играет на скрипочке классику. Такой, в костюме, с напольным пюпитром, мы опоздали, и «наше место» занял он. Ну, негласный закон, кто первый встал, того и тапки. Ребята сели напротив. Карлсплатц достаточно широкая, по европейским меркам, площадь, музыканты, обычно сидят по всей длине площади, в шахматном порядке.
Так он докопался до наших, что его не слышно, потому что они рядом играют, а он первый пришел. И раз пришли после восьми, и поэтому не могли бы они вчетвером уйти, а он один остаться на нашем месте? Честно пытался меня игнорировать, но игнорировать меня, я вам скажу, невозможно. Он разговаривал с ребятами, на русском, презрительно отмахнулся от меня, я в конце концов слушал его вот пассивную агрессию, мол, должно же быть уважение между нами, музыкантами, поэтому вы вчетвером уходите, я же первый. А я не передвинусь один в соседнюю дырку, подальше от вас. А то я вытащу большую колонку, у меня вон там, в машине за углом она. Во-от такую, как язь. И тогда только меня будет слышно, но зачем это, мы же все музыканты. Я усмехаюсь ему и говорю:
– Ну и чупидрила же ты, еще и балабол.
Он зло взглянул на меня и ушел, бросив напоследок:
– Ну, думайте, думайте, ребятки.
Божен говорит:
– А если у него действительно колонка.
Я хмыкаю:
– Так мы его ментам сдадим, тут же даже усилки нельзя.
Мариян говорит:
– Пойду ему скажу, что мы не уйдем.
Пошел и обернулся на меня, увидел, что я, конечно, иду с ним, кивнул и уверенно уже двинулся дальше.
Он снова начал угрожать колонкой.
– Неси колонку, что поделаешь.
И ничего, попиликал себе, всем, как всегда, хватило.
ХХ
– Мне Мюнхен напомнил Солоники, – говорит Божен, – Ну, большой город с широкими улицами.
Как же я смеялся в этой мюнхенской ночи.
Божен смутился и говорит:
– Ну, конечно, если сравнивать с Москвой...
– С любым миллионником России, Божен, с любым, – возражаю я.
ХХХХ
К нам в комнату подселили двух грузинов. Братьев. Разница там у них лет в пять. Старший говорит на русском и английском, младший только плохо на английском.
Это было очень грустно. Когда я был маленьким, я по-белому завидовал всем людям из союзных республик. Мол, это же надо, им на один язык учить меньше! Они с детства знают и свой какой-нибудь, и русский. И потом еще иностранный в школе учат. Я считал, что каждый советский человек должен знать все пятнадцать языков. Русский – как Эсперанто СССР, но остальные обязательно нужно знать, потому что вдруг старички не смогли выучить русский, и вот поедут они в другую страну, как они там? Я думал нас в школе и институте будут обязательно этому учить.
Все считают, что я могу оперировать на более, чем тридцати языках, потому что я люблю разнообразие языков, а на самом деле, я его ненавижу. Для меня то, что мир разделен языками – это яркое проявление фашизма. Коммуникационный барьер – самое страшное и ублюдочное, что только может быть между людьми. Люди на одном-то языке не могут договориться, и так все устроено так, чтобы люди не могли общаться, не могли объединяться, так тут еще и языки. Поэтому для меня изучение языков и переводческая деятельность, это разрушение барьера между людьми и культурами и борьба с фашизмом в такой лингвистической форме. И человек, который отстаивает какой-то местечковый язык, осознанно или нет, но потакает самому ублюдочному злу. Единый язык – любой, – не решил бы всех проблем, но решил бы многие. Я всегда говорю, если у вас есть возможность выучить какой-то язык – не упускайте ее. Так вы будете ближе к Человечеству. А это чертовски приятное чувство.
Очень грустно, что из-за националистической глупости, людей откинули назад в развитии. Ведь угнетатели боятся только одного – не ваших белых самолетиков, не петиций, не протестов, не погромов, не крашенных аватарок, – объединения. Способности объединяться. Люди всегда будут в проигрыше, пока не научатся объединяться. Потому и пиарится эта паскудная идея одинокой сильной личности, личного пространства, и любых рамок. Пусть на уровне шлагбаумов у дома, чтобы ОНИ не парковались, на уровне отелей на побережьях с частными пляжами, на уровне закрытых дачных поселков, запертых дворов, но пусть фашизм, пучок, победит. Поэтому, когда вы голосуете за шлагбаум у своего дома, не жалуйтесь потом на коллекторов или валютную ипотеку. Вы за это голосовали.
Я всегда рад за европеизацию бывших союзных республик, пусть будет светский прогресс. Капитализм, все-таки, формация лучшая, чем монархизм или феодализм. И ближе к следующему, человечному, этапу.
Я спросил, как сейчас в Грузии, выбрались ли они из 90-х? Парень сказал, что выбрались, стало лучше, поднимаются.
Братья вечером приходили нас слушать. Это хорошо, когда люди, несмотря на усилия античеловеческих сил, не заражаются раком враждебности.
ХХХХ
В хостеле работает очень крутой, красивый, конечно же, портье, очень молодой, но уже очень крутой. Пьяняще– весенний, искристый. Ну, как Аскольд Запашный или Венсан Кассель. Мужчина-весна. Да, я знаю, привычнее слышать девушка-весна, но, наверняка же, когда вы прочитали, вы сразу представили себе и этого нашего портье. Франческо.
Он итальянец. Изящный блондин, главная позитивная сила этого хостела.
Тут, когда вселяешься, нужно каждый раз заполнять бумажки.
Мариян до него докопался:
– Почему мы каждый раз пишем эти бумажки? Вы в компьютер внести не можете данные?
Франческо только пожал плечами:
– Мы вносим, но система все удаляет, когда происходит чекаут.
Мариян вдруг внезапно вспомнил, что он хиппи и за все хорошее:
– Вы знаете, что это плохо для лесов?
Франческо:
– Да, но это хорошо для полиции.
Мариян вспоминает, что он анархист:
– Это плохая система, так не должно быть.
Франческо не снижая позитива:
– Да, чувак, но вот такая у меня работа. Зато если кого-то из вас прикончат и обрубят свет, придет полиция, а мы скажем – не волнуйтесь, сейчас всех опознаем, у нас есть бумажка!
Я рассмеялся. Меня восхищают красивые люди.
Мариян тут же, на всякий случай, невзлюбил парня.
Остальные тоже, но остальные – понятно. Франческо – высокомерный. А я люблю обоснованно высокомерных людей. Ничего не вижу плохого в том, что люди мерят высокой мерой. При этом, как все люди с высоким чувством самоуважения, он направлен всегда на помощь и решение проблем.
Например, для кухни на ресепшене можно взять всякую посуду, залог 20 евро. Это разумно, люди-то не в себе, не моют, не возвращают, воруют. Но дело в том, что у людей, которые живут в хостеле, не всегда есть 20 евро. Франческо никогда с нас не брал залог. Остальные брали – хорваты, сербы, «братья», так сказать, один испанец нас и вовсе невзлюбил. Но главное, все друг друга называли братьями. Франческо не называл нас братьями, мы были чуваки и мужики. Но именно он решал все проблемы, которые у нас возникали. А после того, как я познакомился с самим Мюнхеном – Франческо стал работать каждый вечер.
ХХ
Я иногда оставлял ребят, уходил на уроки, что страшно бесило Марияна. Иногда, он мог весь час сидеть, неподвижно и зло глядя на меня, пока я вел урок, а иногда, если урок уж был очень веселый, нервно уходил. Хотя я всегда во время урока переглядывался с ним, улыбался, пинговал, так сказать. Но он все равно бесился.
Прихожу я после урока на кухню, а парни обсуждают, какой Франческо вредный. Мариян, конечно, настропаляет ребят.
– А чего так? – язвительно уточняю я.
Мариян, смущенно:
– Ну, он такой худенький, еле дышит.
Мариян сам дрыщ, с истощением.
– А ты не? – язвлю я.
– Ну да... я тоже... ну...
– Он просто так держится... – вступает Божен.
– Высокомерно, – кивает мой.
Я пожимаю плечами.
– А, это да, он высокомерный. И что?
На это, конечно, ответить нечего. Как будто само обвинение в высокомерии все объясняет. Если ты загнал свою жизнь под плинтус, то, конечно, больно смотреть на того, кто сияет жизнью.
ХХХХ
Пять утра. Я выхожу в бар, чтобы провести урок. Работает Франческо. Когда он работает – тут всегда атмосфера праздника. Вечером к нему приходят какие-то приятели– итальянцы, в бар выходят жители хостела. Утром очень спокойно и тихо. Но Франческо меняется в восемь утра. И новая смена обязательно врубает снулую музыку, начинает чем-то греметь, и всячески мешать людям, которые спят в этом зале или работают.
Франческо видит меня, улыбается, подходит и говорит: – Привет, надо заплатить за комнату.
А у нас резервация на следующий день. Я думаю – с чего в шесть утра-то? Ну ладно, думаю, обычно и так сразу, как резервируешь платишь, может, потому сразу, как нас увидел, напомнил.
Франческо:
– Я просто, чтоб вы не забыли.
Мы какое-то время нравимся друг другу. Я агакаю, он улыбается. Франческо весело:
– Тебе придется заплатить не только за себя.
Я смеюсь и говорю, что все оплачу через час, у меня урок, какое-то время обсуждаем, что я преподаю. Франческо уходит.
Через минуты приходит другой портье, дурачок. Он мне не нравится, мы ему.
– Надо заплатить.
Я думаю, ну вот что такое, Франческо настолько противно с ним говорить, что ли? И тоже говорю:
– Через час, я же сказал.
И тут внезапно:
– Нет, если вы не заплатите, вам надо уйти прямо сейчас. Надо за эту ночь заплатить.
Я леденею, потому что понимаю, что кто-то тут идиот, и это не я:
– Здрасте, за эту позавчера еще заплачено.
– А у вас бумажка есть? – тупо и злобно спрашивает он.
– Естественно, – язвлю я, – А у вас?
– А у нас нет, – отвечает мне существо, не обезображенное интеллектом.
И ведь это он как-то сказал, что в Германии есть закон, что если монеток больше ста, то можно отказаться принимать оплату мелочью.
– Я принесу бумажку через час, хорошо? – говорю я.
– Нет, потому что у меня в компьютере нет ничего про вас.
Я извиняюсь перед учеником, бегу за бумажкой. Приношу. Он в нее долго тупит.
И брякает какую-то совсем уж муть.
– Это же за позапрошлую говорит.
Я достаю еще бумажку, сую ему.
Он продолжает тупить. Выходит из подсобки Франческо, смотрит в бумажки и объясняет коллеге, что тот дебил.
– Извините, – говорит мне недочеловек.
– Некоторые живут только ради того, чтобы пакостить другим, – говорю я, улыбаясь.
Франческо смеется и показывает мне большой палец.
Но как Франческо был прав! А если бы не было бумажки?
Двадцать первый век, технологии, Европа.
ХХХХ
Я преподаю языки уже больше двадцати лет. Они у меня не путаются, когда я говорю. Но вот попал я в мультиязыковую среду, и случился у меня иной казус.
Обычно, я держу языки в долговременной памяти, и в оперативку достаю при надобности, именно поэтому они и не смешиваются.
Чаще всего мне нужна пара языков, русский – родной, (или Эсперанто – он как-то сразу стал родным), и какой-нибудь. А тут нужно четыре языка держать в оперативке – русский, я на нем работаю, болгарский, я на нем говорю с ребятами, немецкий – для оперирования в городе и английский – для тех, кто в Мюнхене не говорит на немецком.
Мне тут было нужно купить клей, и я обратился к двенадцати случайным людям, на улице, на немецком, где можно купить клей, и, потом, как найти магазин, в котором мне сказали, его можно купить. Только двое знали немецкий. Пожилая пара – владельцы сувенирного магазина, и дяденька – охранник. Остальные отвечали мне «не понимаю» на арабском, на турецком, на чешском, на английском, на испанском, французском…
Еще в Чехии, аверче убежал за билетами, оставив нас с сумками. Асен хотел кинуться за ним, но сумки помешали. Божен мотает головой. Ему неловко передо мной. Я ведь несу часть сумок Марияна.
– Ты, наверное, не рад, что поехал, таскаться вот так с этим барахлом.
– Я знал, что я делаю, Божен. Кстати, Мариян сказал, что он может тащить все сумки сам. И помощь ему не нужна, – я красноречиво показываю на баулы, которые он щедро раздал всем.
Асен, который, как вы уже знаете, таскал его сломанный чемодан, взвился. У него только бузуки и сумка. У Божена – рюкзак, маленькая дарбука и акустический бас.
– Да?! Так давайте все это оставим и пусть таскает это все сам!
Но несмотря на весь кажущийся абсурд, аверче действительно может. Люди, как он, как-то умудряются тащить больше своего веса.
– Он сказал, что уже делал это, когда ездил один.
– Но сейчас-то он не один! Все уже! Уже есть мы!
Прекрасная искра человека.
И вот мы сидим за одним столом. Я еще раз объясняю для чего актимель, аверче не спрашиваю, пододвигаю ему три штуки и говорю выпить все три. Тот молча слушается. Остальным говорю, что у нас такие условия, как-то нужно себя поддерживать. Поясняю, что живем вместе, поэтому у нас все общее. Кивают. Понятно, спрашиваю. Понятно, говорят.
– Можно я одну возьму?.. – спрашивает Асен.
– И я? – спрашивает Божен.
Чувствую себя, как герой Леонова в «Джентльменах удачи».
Они между собой ведут себя так, что неловко смотреть. Угощают друг друга, а вечером считаются, кто кому сколько копеек должен. У нас с аверче, конечно, общий бюджет. Если вдруг ветка поменялась, и он говорит, что заплатил за ключ (там залог нужно оставлять), и нужно ему по сколько-то вернуть, я подавал ему эти копейки, как милостыню, видимо, так насмешливо, что это решение устаканилось, и через несколько таких моментов, несмотря на смену веток, оно уже прорывалось с самой ментальной «базы», со дна души. В общем-то мы этим и занимаемся. Вернее, он. Он хочет, чтобы решения, принятые его душой, несмотря на отсутствие памяти, прорывались во всех вариантах мультиверса. И когда они прорываются, мы меняем ветку. Он то есть, меняет ветку, я просто таскаюсь за ним. Я начал уже замечать, что ветка другая, не по его поведению, а по другим признакам – не так стоит мебель в хостеле, не так называется улица, по которой я много раз ходил, не тот цвет у дома. И я, видя эти изменения, уже знал, что темно– золотой взгляд меня не узнает. Иногда, конечно, узнавание происходило сразу или очень быстро. Иногда, мы оставались в этой ветке немножко, чтобы набраться сил.
Я хохотал, когда кто-то покупал пачку печенья, все ели, во время игры, а когда вечером делили деньги, то тот, кто купил, говорил – и на столько-то копеек мне больше, за печенье. Божен тоже быстро дошел до человеческого, не взял с меня копеечку за кофе из автомата. Обычно я платил за комнату, за всех, потому что у меня карта, потому что у меня есть сумма заплатить сразу за два дня, а ребята мне возвращали свою часть. С аверче я денег не брал. Ну и с ребят, за печенье, конечно, тоже. Ребята сказали, что это такая обычная практика, они ездили по миру разными составами, и всегда вот так вот крысят каждую копеечку. Поэтому если вы себе представляете какую-то пионерскую зорьку с один за всех и все за одного – нет. Тут так не принято. Конечно, я, все– таки, верю, что есть где-то человеческие группы, которые, как советские бременские музыканты – клок сена и тот пополам, но мне, при знакомстве с уличными музыкантами Европы, такие не встретились. Нормальная капиталистическая грызня невежественных и необразованных людей. Биться за место, собачиться друг с другом. И ведь это не просто европейцы. Это Европа. У нас было столкновение с русским.
Он тоже уличный игрец-игрун, играет на скрипочке классику. Такой, в костюме, с напольным пюпитром, мы опоздали, и «наше место» занял он. Ну, негласный закон, кто первый встал, того и тапки. Ребята сели напротив. Карлсплатц достаточно широкая, по европейским меркам, площадь, музыканты, обычно сидят по всей длине площади, в шахматном порядке.
Так он докопался до наших, что его не слышно, потому что они рядом играют, а он первый пришел. И раз пришли после восьми, и поэтому не могли бы они вчетвером уйти, а он один остаться на нашем месте? Честно пытался меня игнорировать, но игнорировать меня, я вам скажу, невозможно. Он разговаривал с ребятами, на русском, презрительно отмахнулся от меня, я в конце концов слушал его вот пассивную агрессию, мол, должно же быть уважение между нами, музыкантами, поэтому вы вчетвером уходите, я же первый. А я не передвинусь один в соседнюю дырку, подальше от вас. А то я вытащу большую колонку, у меня вон там, в машине за углом она. Во-от такую, как язь. И тогда только меня будет слышно, но зачем это, мы же все музыканты. Я усмехаюсь ему и говорю:
– Ну и чупидрила же ты, еще и балабол.
Он зло взглянул на меня и ушел, бросив напоследок:
– Ну, думайте, думайте, ребятки.
Божен говорит:
– А если у него действительно колонка.
Я хмыкаю:
– Так мы его ментам сдадим, тут же даже усилки нельзя.
Мариян говорит:
– Пойду ему скажу, что мы не уйдем.
Пошел и обернулся на меня, увидел, что я, конечно, иду с ним, кивнул и уверенно уже двинулся дальше.
Он снова начал угрожать колонкой.
– Неси колонку, что поделаешь.
И ничего, попиликал себе, всем, как всегда, хватило.
ХХ
– Мне Мюнхен напомнил Солоники, – говорит Божен, – Ну, большой город с широкими улицами.
Как же я смеялся в этой мюнхенской ночи.
Божен смутился и говорит:
– Ну, конечно, если сравнивать с Москвой...
– С любым миллионником России, Божен, с любым, – возражаю я.
ХХХХ
К нам в комнату подселили двух грузинов. Братьев. Разница там у них лет в пять. Старший говорит на русском и английском, младший только плохо на английском.
Это было очень грустно. Когда я был маленьким, я по-белому завидовал всем людям из союзных республик. Мол, это же надо, им на один язык учить меньше! Они с детства знают и свой какой-нибудь, и русский. И потом еще иностранный в школе учат. Я считал, что каждый советский человек должен знать все пятнадцать языков. Русский – как Эсперанто СССР, но остальные обязательно нужно знать, потому что вдруг старички не смогли выучить русский, и вот поедут они в другую страну, как они там? Я думал нас в школе и институте будут обязательно этому учить.
Все считают, что я могу оперировать на более, чем тридцати языках, потому что я люблю разнообразие языков, а на самом деле, я его ненавижу. Для меня то, что мир разделен языками – это яркое проявление фашизма. Коммуникационный барьер – самое страшное и ублюдочное, что только может быть между людьми. Люди на одном-то языке не могут договориться, и так все устроено так, чтобы люди не могли общаться, не могли объединяться, так тут еще и языки. Поэтому для меня изучение языков и переводческая деятельность, это разрушение барьера между людьми и культурами и борьба с фашизмом в такой лингвистической форме. И человек, который отстаивает какой-то местечковый язык, осознанно или нет, но потакает самому ублюдочному злу. Единый язык – любой, – не решил бы всех проблем, но решил бы многие. Я всегда говорю, если у вас есть возможность выучить какой-то язык – не упускайте ее. Так вы будете ближе к Человечеству. А это чертовски приятное чувство.
Очень грустно, что из-за националистической глупости, людей откинули назад в развитии. Ведь угнетатели боятся только одного – не ваших белых самолетиков, не петиций, не протестов, не погромов, не крашенных аватарок, – объединения. Способности объединяться. Люди всегда будут в проигрыше, пока не научатся объединяться. Потому и пиарится эта паскудная идея одинокой сильной личности, личного пространства, и любых рамок. Пусть на уровне шлагбаумов у дома, чтобы ОНИ не парковались, на уровне отелей на побережьях с частными пляжами, на уровне закрытых дачных поселков, запертых дворов, но пусть фашизм, пучок, победит. Поэтому, когда вы голосуете за шлагбаум у своего дома, не жалуйтесь потом на коллекторов или валютную ипотеку. Вы за это голосовали.
Я всегда рад за европеизацию бывших союзных республик, пусть будет светский прогресс. Капитализм, все-таки, формация лучшая, чем монархизм или феодализм. И ближе к следующему, человечному, этапу.
Я спросил, как сейчас в Грузии, выбрались ли они из 90-х? Парень сказал, что выбрались, стало лучше, поднимаются.
Братья вечером приходили нас слушать. Это хорошо, когда люди, несмотря на усилия античеловеческих сил, не заражаются раком враждебности.
ХХХХ
В хостеле работает очень крутой, красивый, конечно же, портье, очень молодой, но уже очень крутой. Пьяняще– весенний, искристый. Ну, как Аскольд Запашный или Венсан Кассель. Мужчина-весна. Да, я знаю, привычнее слышать девушка-весна, но, наверняка же, когда вы прочитали, вы сразу представили себе и этого нашего портье. Франческо.
Он итальянец. Изящный блондин, главная позитивная сила этого хостела.
Тут, когда вселяешься, нужно каждый раз заполнять бумажки.
Мариян до него докопался:
– Почему мы каждый раз пишем эти бумажки? Вы в компьютер внести не можете данные?
Франческо только пожал плечами:
– Мы вносим, но система все удаляет, когда происходит чекаут.
Мариян вдруг внезапно вспомнил, что он хиппи и за все хорошее:
– Вы знаете, что это плохо для лесов?
Франческо:
– Да, но это хорошо для полиции.
Мариян вспоминает, что он анархист:
– Это плохая система, так не должно быть.
Франческо не снижая позитива:
– Да, чувак, но вот такая у меня работа. Зато если кого-то из вас прикончат и обрубят свет, придет полиция, а мы скажем – не волнуйтесь, сейчас всех опознаем, у нас есть бумажка!
Я рассмеялся. Меня восхищают красивые люди.
Мариян тут же, на всякий случай, невзлюбил парня.
Остальные тоже, но остальные – понятно. Франческо – высокомерный. А я люблю обоснованно высокомерных людей. Ничего не вижу плохого в том, что люди мерят высокой мерой. При этом, как все люди с высоким чувством самоуважения, он направлен всегда на помощь и решение проблем.
Например, для кухни на ресепшене можно взять всякую посуду, залог 20 евро. Это разумно, люди-то не в себе, не моют, не возвращают, воруют. Но дело в том, что у людей, которые живут в хостеле, не всегда есть 20 евро. Франческо никогда с нас не брал залог. Остальные брали – хорваты, сербы, «братья», так сказать, один испанец нас и вовсе невзлюбил. Но главное, все друг друга называли братьями. Франческо не называл нас братьями, мы были чуваки и мужики. Но именно он решал все проблемы, которые у нас возникали. А после того, как я познакомился с самим Мюнхеном – Франческо стал работать каждый вечер.
ХХ
Я иногда оставлял ребят, уходил на уроки, что страшно бесило Марияна. Иногда, он мог весь час сидеть, неподвижно и зло глядя на меня, пока я вел урок, а иногда, если урок уж был очень веселый, нервно уходил. Хотя я всегда во время урока переглядывался с ним, улыбался, пинговал, так сказать. Но он все равно бесился.
Прихожу я после урока на кухню, а парни обсуждают, какой Франческо вредный. Мариян, конечно, настропаляет ребят.
– А чего так? – язвительно уточняю я.
Мариян, смущенно:
– Ну, он такой худенький, еле дышит.
Мариян сам дрыщ, с истощением.
– А ты не? – язвлю я.
– Ну да... я тоже... ну...
– Он просто так держится... – вступает Божен.
– Высокомерно, – кивает мой.
Я пожимаю плечами.
– А, это да, он высокомерный. И что?
На это, конечно, ответить нечего. Как будто само обвинение в высокомерии все объясняет. Если ты загнал свою жизнь под плинтус, то, конечно, больно смотреть на того, кто сияет жизнью.
ХХХХ
Пять утра. Я выхожу в бар, чтобы провести урок. Работает Франческо. Когда он работает – тут всегда атмосфера праздника. Вечером к нему приходят какие-то приятели– итальянцы, в бар выходят жители хостела. Утром очень спокойно и тихо. Но Франческо меняется в восемь утра. И новая смена обязательно врубает снулую музыку, начинает чем-то греметь, и всячески мешать людям, которые спят в этом зале или работают.
Франческо видит меня, улыбается, подходит и говорит: – Привет, надо заплатить за комнату.
А у нас резервация на следующий день. Я думаю – с чего в шесть утра-то? Ну ладно, думаю, обычно и так сразу, как резервируешь платишь, может, потому сразу, как нас увидел, напомнил.
Франческо:
– Я просто, чтоб вы не забыли.
Мы какое-то время нравимся друг другу. Я агакаю, он улыбается. Франческо весело:
– Тебе придется заплатить не только за себя.
Я смеюсь и говорю, что все оплачу через час, у меня урок, какое-то время обсуждаем, что я преподаю. Франческо уходит.
Через минуты приходит другой портье, дурачок. Он мне не нравится, мы ему.
– Надо заплатить.
Я думаю, ну вот что такое, Франческо настолько противно с ним говорить, что ли? И тоже говорю:
– Через час, я же сказал.
И тут внезапно:
– Нет, если вы не заплатите, вам надо уйти прямо сейчас. Надо за эту ночь заплатить.
Я леденею, потому что понимаю, что кто-то тут идиот, и это не я:
– Здрасте, за эту позавчера еще заплачено.
– А у вас бумажка есть? – тупо и злобно спрашивает он.
– Естественно, – язвлю я, – А у вас?
– А у нас нет, – отвечает мне существо, не обезображенное интеллектом.
И ведь это он как-то сказал, что в Германии есть закон, что если монеток больше ста, то можно отказаться принимать оплату мелочью.
– Я принесу бумажку через час, хорошо? – говорю я.
– Нет, потому что у меня в компьютере нет ничего про вас.
Я извиняюсь перед учеником, бегу за бумажкой. Приношу. Он в нее долго тупит.
И брякает какую-то совсем уж муть.
– Это же за позапрошлую говорит.
Я достаю еще бумажку, сую ему.
Он продолжает тупить. Выходит из подсобки Франческо, смотрит в бумажки и объясняет коллеге, что тот дебил.
– Извините, – говорит мне недочеловек.
– Некоторые живут только ради того, чтобы пакостить другим, – говорю я, улыбаясь.
Франческо смеется и показывает мне большой палец.
Но как Франческо был прав! А если бы не было бумажки?
Двадцать первый век, технологии, Европа.
ХХХХ
Я преподаю языки уже больше двадцати лет. Они у меня не путаются, когда я говорю. Но вот попал я в мультиязыковую среду, и случился у меня иной казус.
Обычно, я держу языки в долговременной памяти, и в оперативку достаю при надобности, именно поэтому они и не смешиваются.
Чаще всего мне нужна пара языков, русский – родной, (или Эсперанто – он как-то сразу стал родным), и какой-нибудь. А тут нужно четыре языка держать в оперативке – русский, я на нем работаю, болгарский, я на нем говорю с ребятами, немецкий – для оперирования в городе и английский – для тех, кто в Мюнхене не говорит на немецком.
Мне тут было нужно купить клей, и я обратился к двенадцати случайным людям, на улице, на немецком, где можно купить клей, и, потом, как найти магазин, в котором мне сказали, его можно купить. Только двое знали немецкий. Пожилая пара – владельцы сувенирного магазина, и дяденька – охранник. Остальные отвечали мне «не понимаю» на арабском, на турецком, на чешском, на английском, на испанском, французском…
