На свои круги

- Милорд, прошу вас, умоляю, если хоть капля человеческого осталась в вас...- Но он перебил её:
       - Чего тебе надо?
       - Проявите милость, прошу вас, всего лишь немного участия...
       - Ты, что ли, опять про него? Что-то я не понимаю тебя, дорогая моя жена...- Нахмурился, вперив многозначительный взгляд.- Чего ты добиваешься?
       - Почему ваше наказание такое жестокое? Зачем вы сажаете его в тюрьму? Зачем эти цепи? Он же не преступник! Он не убийца и не вор! Почему вы так не справедливы к нему? Милорд, пожалуйста...- Её голос сорвался на шёпот.- Проявите милосердие...
       Барон молчал, не сводя взгляда с её лица, думал о чём-то, как хотелось верить Ании, он боролся с собой, со своими обещаниями, угрозами расправ и наказаний. «Ну хоть раз прояви свою хвалёную справедливость. Все кругом так и говорят, барон суров, но справедлив... Ну же...»
       - Я предупреждал тебя. Я приказал, ни слова о нём, ни единой просьбы. Ты помнишь это?
       Ания устало и безнадёжно закрыла глаза. Всё тщетно. Он не меняется. Никогда не меняется.
       - Ания?- Повысил голос.- Ты помнишь, я говорил об этом сегодня?- Она смогла только кивнуть.- Разве ты не поняла этого? Я остался не понятым?
       - Нет... Я всё поняла...
       - Тогда почему мы снова говорим об этом? А?
       - Милорд, пожалуйста, я не могу не говорить об этом...
       - Почему? Потому что ты безмозглая дура? Ты не понимаешь человеческих слов? Почему?
       - Милорд...- прошептала, чувствуя, как слёзы наполнили глаза, только моргни один раз, и сорвутся вниз.- Пожалуйста... Простите его...
       Барон ударил её пощёчиной, даже не в полсилы, лишь бы заставить замолчать.
       - Надоело твоё нытьё! Сколько можно испытывать моё терпение! Ты думаешь, я простил тебя? Думаешь, тебе всё дозволено? Думаешь, ты можешь просить меня о чём-то?- Усмехнулся пренебрежительно.- Ошибаешься, дорогая! Ты нужна мне не для этого! Ты всё ещё моя жена, и нужна мне для других целей... И лучше будет, если ты вообще заткнёшься.
       Он грубо толкнул её в сторону кровати. Ания на миг лишилась дара речи. Ничего себе! Он не позволял себе этого уже много месяцев, с тех пор, как вернул её из монастыря, пообещав настоятельнице проявлять терпение и мягкость. Нет, он, конечно, требовал исполнения супружеского долга, но за всё это время не проявлял насилия, не применял силы, лишь был настойчив и всегда добивался своего. Слава Богу, что в силу своего возраста это было нечасто.
       - Нет...- прошептала Ания, именно сегодня и сейчас она была не расположена исполнять свои супружеские обязанности. Барону же именно сегодня и сейчас хотелось доказать и ей, и себе, кто хозяин положения и кто главный, и лучшего способа он не нашёл.
       - Поднимай-ка свои юбки, дорогая...
       - Нет!
       Она попыталась увернуться и избежать его рук и объятий, но барон всё равно настиг её и придавил всем телом к кровати, шептал горячим дыханием:
       - Что, привыкла, что рядом вьются молодые молокососы? А вот не выйдет, милая, твой муж – я, и только я имею полное право пользовать тебя. Ты моя, хочешь ты этого или нет...
       - Нет!- Откуда только силы взялись, чтобы бороться с ним! Ания забилась всем телом. Он хотел вот так наказать её, унизить её, сделать ей больно!- Пустите меня! Нет!
       От злости и желания освободиться слёзы в миг высохли на глазах, будто и не было их вовсе. Нет, она не будет просить, она будет бороться, биться до последнего.
       Она вспомнила вдруг, как он мог в своё время избить её, как мог выкручивать руки, как мог жестоко и больно насиловать, вспомнила свою первую беременность. Именно после такого она и понесла от него. На всём теле тогда живого места не осталось, он отвёл душу и мстил ей за измену. Он и сейчас мнил себе измену и хотел мести за неё.
       - Нет...- шептала зло, выкручиваясь и извиваясь всем телом, но барон не отпускал её.
       О, он не прикасался к этому телу уже давно, он и не знал, что оно так изменилось, словно зрелое яблоко налилось. После беременности, после рождения ребёнка появилась грудь, округлились бёдра. Сейчас она могла вскружить голову кому угодно, что говорить про этих глупых щенков?
       Барон не собирался уступать ей, ещё чего! Он в доме хозяин, он её господин и милорд, она всегда должна знать своё место, знать и помнить, кто она. А она – всего лишь жена и мать его ребёнка, у неё нет и не может быть своего мнения и своих дел, она лишь продолжение, часть своего мужа, не половина, только – часть!
       Он хлестал её по лицу, обычно после этого она сдавалась и позволяла брать себя, но сегодня нет, не покорялась, даже когда появилась кровь. Сумела перевернуться на живот и пыталась выбраться из-под тела мужа. «Нет уж, дорогая, в ногах я стар, но руками я могу скрутить тебя в бараний рог, и ты не пикнешь...»
       Он сумел добраться до её тела, найти его под всеми её юбками и жестко овладеть ею, доказывал и себе, и ей, что имеет полное право мужа и господина. Она покорилась, молча терпела всё, жаль, что он не видел её лица, он хотел бы видеть её лицо, знать, что она чувствует.
       Барон намотал разметавшиеся волосы жены на кулак и подтянул её голову к себе, но не сумел прочитать по закрытым глазам и сомкнутым губам ни единого чувства. Ну и ладно. Прежде, чем оставить её он зло прошептал на ухо, украшенное скромной серёжкой:
       - Ну что, тебя ещё волнует судьба этого сопляка?- Она ничего не ответила ему, и барон, усмехнувшись, оттолкнул жену от себя, выдохнул сипло:- Ты надоела мне за сегодняшний день, я устал от тебя... Мне противно даже глядеть на тебя... Я не хочу даже спать с тобой в одной постели. Я найду себе другой угол, лучше на конюшне среди слуг и оруженосцев, чем рядом с тобой...
       Он ждал хоть слова от неё, но она молчала, конечно, он был бы рад несказанно, если бы сейчас она расплакалась, он бы добился своего. Но не дождался этого и ушёл.
       Ания дала волю слезам только тогда, когда осталась одна. Вытирала кровь и слёзы и проклинала своего мужа. Кто бы сказал, что только сегодня утром её сердце было полно любви и радости?
       

       Прода от 24.11.2019, 18:07

       

       
       
       Глава 36

       
       За год, проведённый в Дарнте, Эрвин ни разу не бывал здесь, даже из любопытства не спускался ни разу. И никогда не задавался вопросом, кто и за что может обитать здесь, в дарнтской замковой тюрьме? Кого и за что могут посадить сюда? Воров, предателей, убийц?
       В Гаварде тоже была своя тюрьма, в детстве говорили, что там держали пленных в годы войны, но при Эрвине там обычно сидели провинившиеся крестьяне из округи, кого старосты арестовывали за кражи и потравы, за браконьерство, или ещё за какие поступки. Они дожидались суда своего сеньора и сидели в тюрьме недолго. После смерти отца Эрвин, вступив в права, сам судил и вершил разбирательства, и старался делать это регулярно, поэтому арестованные в тюрьме томились недолго, от силы несколько дней.
       Да, любая тюрьма на то и тюрьма, чтобы не быть местом отдыха и удобства. Здесь держат тех, кого хотят наказать: злостных должников, например, мелких воров, чтоб неповадно было в другой раз обманывать господина; в годы войны здесь, в самом деле, могли оказаться пленные воины, да и то из тех, кто побогаче, за кого могли заплатить выкуп. Какой смысл держать простых солдат или сержантов?
       Сейчас, находясь в одной из камер, Эрвин о многом успел передумать, заново мысленно пройтись по всем событиям своей недолгой жизни. Сколько ему сейчас? В ноябре будет двадцать... Скоро два года жизни, поломанной скитаниями и мытарства, благодаря своему дяде. Вспоминались встречи и разговоры с ним, коварным родственником, былое стремление покинуть дом и отправиться путешествовать.
       Как дядя Вольф говорил ему тогда? Не торопись, ещё будешь жалеть и мечтать о доме, о родном очаге и своей кровати.
       Как он был прав. Прошло всего два года, и за них из головы выветрилась вся эта щенячья суета, желания броситься куда-то, служить кому-то, воевать.
       Хотелось просто покоя, своего надёжного родного угла, любимую девушку рядом, и пусть не будет замков и громких титулов, не будет милордов и сражений, будет просто тихий вечер, треск огня в камине, звон колокола и покой на душе. Знать, что никто не выгонит тебя, не ударит исподтишка и по самодурству характера не посадит в подобное гнусное место. Хотелось быть хозяином самому себе и своей жизни.
       Всё детство и юность его воспитывали служению своему сеньору, он был готов в любой момент отдать свой меч и боевого коня милорду, он был готов бежать у стремени, закрыть собой господина, он принял бы любое наказание за провинность. Его учили этому всю его жизнь. Учил отец и его окружение, учил воспитатель граф Крейв из Либерна, и Эрвин сейчас не винил никого за то, что с ним случилось, ни своего сеньора барона Элвуда, ни его незадачливую супругу.
       Он знал, что его накажут, знал об этом с того самого момента, как подчинился приказу баронессы и пошёл с ней в этот Берд. Может быть, он только не был согласен с величиной этого наказания.
       Да, в данный момент своей жизни он был всего лишь слугой, оруженосцем, и ветер перемен мог повернуться любой стороной. Сегодня он был господином, а завтра мог оказаться в тюрьме, как и случилось с ним. Он верил, что наступит день, и всё закончится, барон простит его и вернёт из заточения.
       Сейчас ещё он жил этой надеждой.
       Весь этот год барон держал его близко у себя, он многое позволял ему, восхищался им, но в народе говорят «Кто нежнее гладит, тот больнее и бьёт». Сейчас ему приходилось расплачиваться за ту фавору, которой он пользовался до этого момента.
       Узнать бы только, сколько ещё будет продолжаться гнев барона, а тот злопамятен и суров. Он, и в самом деле, мог сделать так, как угрожал, он мог бросить тень на баронессу из Одерна, мог очернить Эрвина на всю округу, а привлекать внимание к себе – ой! – как не хотелось.
       И Эрвин смиренно ждал, когда о нём вспомнят.
       Дни шли за днями, он и не мог знать в полумраке своей темницы, когда день, а когда ночь. Со временем он научился угадывать наступление нового дня по сменившимся охранникам, по скудной пайке хлеба и воды. Он пытался запоминать и считать прошедшие дни, чтобы знать, сколько времени провёл тут, но сбился. Пытался вести счёт на каменной стене своей темницы, но пряжка пояса, которой он чертил полоски, стёрлась и быстро сломалась, не годная для этого дела.
       Охрана не отвечала на его вопросы, и скоро Эрвин стал пугаться звуков собственного голоса, вздрагивал на реплики стражников за дверью, когда они сменяли друг друга.
       Он зарос, сильно похудел и вряд ли напоминал себя прежнего. Никто ни разу не посетил его, не справился о его состоянии. Грязная одежда быстро ветшала и уже не грела в сыром и каменном помещении. Ночи были особенно холодными, когда, казалось, сами камни источали холод каждым углом.
       Чтобы не замёрзнуть, Эрвин не спал по ночам, а ходил из угла в угол, размахивал руками и про себя шептал слова своих стихов, и не мог понять, здоров ли его рассудок или уже нет. Вспоминались обрывки молитв и песен, разговоры и мысли.
       А потом заболели зубы – память о прошлом поединке. Ах да, было время в его жизни, когда он жил в доме ткачихи и работал помощником кузнеца. Вот только зубы свои он так и не вырвал, так и не сходил к цирюльнику, всё откладывал на потом и дооткладывался. Сейчас зубная боль не давала ему покоя. Он не мог спать, не мог есть, не мог думать ни о чём другом, кроме этой проклятой боли.
       В детстве он слышал от своей няни, что зубная боль хуже всякой боли, но тогда ему казалось, что больнее всего ссадина или ушиб, когда упадёшь с коня. Сейчас же он готов был согласиться с ней и даже спорить не стал бы.
       Всю жизнь он не чувствовал подобной боли, с зубами от природы ему повезло, они были белыми и крепкими, и никогда не болели. Сейчас же он готов был плакать от боли или, может, и плакал уже, да не чувствовал этого сам. Измученный, уставший, в бреду одиночества и боли он бродил по своей камере туда-сюда. Надежда уже почти оставила его, он медленно сходил с ума, в минуты недолгого затишья боли он окунался в кошмарные сны, падал с мир прошлого и иллюзий, говорил во сне сам с собой.
       Охранники, ставившие раз в день кувшин воды с куском хлеба, едва узнавали в нём бывшего оруженосца, любимчика своего сеньора, и вряд ли бы поверили, что все девчонки с кухни когда-то тайно вздыхали о нём.
       
       * * * * *
       
       Когда они вернулись в Дарнт, граф Вольф Гавардский и его люди были ещё здесь. Он встретил вернувшегося хозяина и его жену со снисходительной улыбкой. Долго и пристально рассматривал лицо Ании через тёмную вуаль, видел все её побои, оставленные мужем, и ничего не сказал. Наверное, он полностью был согласен с действиями своего вассала, ведь Ания всего лишь своевольная жена, совершившая глупость, бросившая тень позора на своего мужа.
       Он тоже был мужчиной, властным, влиятельным, титулованным, и никогда бы не понял действий Ании, не признал за ней её правоты, её материнской любви и заботы, что двигали ею. Он не понравился ей, этот граф из Гаварда, сеньор её мужа и будущий господин её сына.
       Она была бы рада, если бы они вернулись, а этого человека уже не было бы здесь. Но он был и остался ещё на несколько дней. И всё это время Ания ловила на себе его взгляд, задумчивый и внимательный, как у наблюдающей кошки.
       Надо было отдать ему должное, его люди практически не разграбили Дарнт, лишь немного похозяйничали в погребах, но даже при беглом осмотре Ания поняла, что всё восполнимо. Видимо, графу удалось удержать своих людей под контролем, зато за эти дни он умело организовал вылазки на охоту и оценил угодья в Дарнте.
       Войска графа Мард покинули эти земли, и граф безбоязненно развлекался охотой и вечерними пирами, пользуясь гостеприимством своего вассала.
       Ания же, оставив гостя своему мужу, занималась только сыном. Она не отходила от него ни на шаг, не отпускала с рук почти целый день, не могла насмотреться на него, прижимала к груди, вдыхая родной тёплый запах ребёнка.
       Сколько молитв, сколько тревог, сколько боли пережила она за эти дни, как боялась вернуться и узнать, что потеряла его, какие страхи глодали её сердце. Всё позади. Всё прошло. Вот он, её мальчик, её маленький мальчик.
       Потом уехал граф, и барон вызвал её к себе. Ания пришла вместе с ребёнком на руках и замерла, узнав на столе мужа знакомый кубок. Он что, собирается устроить ей проверку? Он совсем выжил из ума?
       - Проходи, дорогая. Садись.- Барон указал ей на стул с высокой спинкой, как раз у самого стола. Он и сам сидел тут же на втором стуле.
       Ания подчинилась, чувствуя, как тревога прокрадывается в душу, страх сковывает движения. Чего он хочет? Зачем это всё?
       - Я думаю, ты прекрасно понимаешь, зачем я вызвал тебя сюда. Я не хотел заводить это всё при графе, но я не забыл, не думай и не надейся.
       - И что вы хотите?- Она всеми силами старалась держать себя в руках, но взгляд сам собой всё время натыкался и натыкался на этот проклятый кубок. Кто сказал, что он волшебный, он – исчадие ада! Подарок сатаны!
       Пальцы, сжимающие тело ребёнка, начали нервно дрожать в предчувствии неприятностей.
       - Я хочу, чтобы ты выпила вина, дорогая.
       - Я не хочу вина.
       - Ты не можешь отказаться. Я пойму это по-своему, и ты это прекрасно понимаешь.- Его голос был вкрадчивым, почти ласковым, и Ания чувствовала, что не только боится, но и начинает злиться на своего мужа.