Общий зал постепенно заполнялся людьми. Я быстро взбежала на второй этаж к себе в комнату, зарылась в дорожную сумку. Где оно? Точно ведь было. Не могла же я потерять. Нашла! Я сжала в ладони хрустальный фиал, в котором плескалась янтарная жидкость. «Солнечный свет» — редкое вино из Южного Предела. Редкое и безумно дорогое, мне оно досталось совершенно случайно и почти даром. Я берегла его для Алика, не самый лучший сувенир для дракона. А хозяин таверны, я думаю, оценит — надо же отблагодарить человека за гостеприимство.
Господин Хок, к моему удивлению, оказавшийся настоящим ценителем (не думала, что кто-то в глуши разбирается в коллекционных винах), действительно обрадовался подарку. Сначала не поверил, а потом чуть ли не целоваться полез, приговаривая: «Вот удружила, госпожа Целительница, так удружила». Еле вывернувшись из его объятий, я присоединилась к остальным гостям в общей зале.
По правилу мирового свинства место у очага оказалось занято, но, посмотрев на мое расстроенное лицо, мужчина галантно уступил кресло даме. Я забралась на сиденье с ногами — сколько бы ни бились няньки и воспитатели, так и не смогли избавить меня от вредной привычки. В детстве я часто устраивалась на маленьком диване у камина, словно это было мое гнездо, и часами смотрела на горящий очаг или зажженную свечу.
Я люблю огонь. Есть что-то притягательное в пляске языков пламени, в завораживающем танце света и тени. Что-то, внушающее покой, скорей всего, ложно, ибо я никогда не забываю, что огонь, по сути, стихия разрушения. Наверное, в этом все дело: меня, рожденную беречь и сохранять, притягивает моя противоположность.
Алис, важно шествовавшая мимо кресла, обернулась, задумчиво сверкнула зелеными фонарями глаз. Сердито, нетерпеливо махнув хвостом, вскочила на колени: «На сегодня я тебя прощаю, хозяйка, но в следующий раз…». Я благодарно провела рукой по гладкой шерстке.
Танец огня в очаге, тепло урчащей кошки на коленях, запах еловых веток, растекающийся по залу, — все это подействовало усыпляюще. Голоса людей незаметно отдалились, стихли. Я пригрелась и задремала. Откуда-то в мои грезы вкралась тихая напевная мелодия и слова:
Мне снится сон о далеких землях.
Мне снится сон о крылатых людях.
По капле в Вечность уходит время.
Я помню, что было. Я знаю, что будет.
Хаос, вечный, нетленный! Почему именно эта песня! Почему из сотен легенд и баллад неизвестный менестрель будто нарочно выбрал ту, что я невзлюбила с самого первого раза.
Мотив неуловимо изменился: тихое апатичное повествование-воспоминание закончилось, музыка рванулась ввысь, в небо. И голос, чистый, звонкий, вплелся в общую мелодию еще одной струной.
Его манит небо! Раскроет крылья
Птенец, рожденный на горной вершине.
Взлетит. Его сон обернется былью.
Он мчится с ветрами к Запретной долине.
Вот-вот, именно с этого все и начинается. Птенцы не слушаются старших, отправляются на поиски запретных долин, а потом...
«Держи его, Ланка! Держи!»
Я до сих пор иногда ощущаю ту пустоту в руке. Благодаря древней магии я смогла изменить настоящее и Крис остался жив, но порой мне кажется, что друг умер.
Он юный и дерзкий. Он любит свободу.
Но он попадется в коварные сети
Любви. И принцесса земного народа
Заставит его забыть небо и ветер.
Он все ей отдаст. Но она не поверит:
«Коль любишь меня, так решись на измену —
Открой вашей тайны заветные двери».
Птенец, ты готов заплатить эту цену?
Музыка полнилась тревогой, печалью, будто пыталась предупредить, остановить, но понимала, что все старания напрасны. Мелодия завораживала. Но смысл слов я не могла принять. Где это вы видели дракона, который настолько ослепнет от любви, что пойдет на поводу у какой-то принцессы? Да и не воюем мы с людьми. И нет никакой страшной тайны, что привела бы к нашей гибели, если бы стала известна миру.
А над землей уже вздымались грозовые облака беды. Мелодия дрожала от ярости, ненависти, муки.
Погибнут Драконы, погибнут и люди.
Войны разгорается черное пламя.
Смиренно одни умоляли о чуде,
Другие же с копьями шли и мечами...
Жизнь мчится вперед, и мир ждут перемены.
Как странно порой нарисованы судьбы!
Драконы падут пред коварством измены.
Теперь будут править не боги, а люди.
И снова музыка изменилась: исчезли боль и ненависть войны, осталась одна грусть о том, что уже не вернуть.
Порой невозможно все взять и исправить.
Уходят Драконы. Уходит их время.
Над домом твоим реет новое знамя.
Птенец, ты готов заплатить эту цену?
Они улетали, а ты оставался:
Уже не крылатый, еще не бескрылый.
Ты вслед тем смотрел, с кем навеки расстался.
Она не любила. Они не простили.
Легенда резко оборвалась, будто рассказчик внезапно утратил интерес к своему повествованию.
Но утро настало. Мой кончился сон.
В рассветное небо взлетает дракон.
В зале раздались жидкие озадаченные хлопки: эта песня не пользуется успехом ни у людей, ни у драконов, хотя есть и те, кому она нравится. Моей сестре, например. Может быть, я просто чего-то не понимаю?
Менестреля не смутило прохладное отношение почтенной публики к исполненному произведению. Девушка, а это оказалась она, мило улыбнулась, снова тронула струны кануна(13), слегка подыгрывая себе, и начала разухабистую песенку про какого-то пана Кирилла, который только и делал, что «пиво пил, траву курил, девок в лес ночью водил». Новое произведение посетители трактира встретили «на ура».
Народ радостно подхватывал простенькие куплеты, а я смотрела на менестреля. Девушка, даже девочка, она была младше меня. Просторная одежда, расцвеченная яркими красными и желтыми цветами, оставляла открытыми хрупкие кисти рук и лицо. Большие цвета ночного неба глаза, коротко неровно стриженные черные волосы, в которые вплели нити с полудрагоценными камнями. И необычный для здешних мест инструмент — канун. Девушка явно пришла из Восточного Предела.
Она с совершенно равнодушным видом тренькала струной и хрипловато выдавала очередной куплет про неугомонного пана. Хотя раньше, когда она выводила легенду о драконах, ее голос звенел от едва сдерживаемых чувств, а глаза сияли неземным светом. И это было странно, ведь я не чувствовала в менестреле крови Древних.
Поздний вечер плавно, незаметно перетекал в ночь. За окном царил непроглядный мрак, казавшийся еще гуще благодаря множеству свечей, зажженных господином Хоком в честь праздника. От пылающего камина веяло домашним теплом и уютом.
Веселились люди. Девчата, нарядившиеся в праздничные платья и разноцветные ленты, строили глазки соседским парням, надеясь чуть позже продолжить гулянья отдельно от старших родичей. Соберется молодежь и пойдет всей гурьбой в ближайший лес катать Бабу-Зиму, бросаться снежками и обмениваться короткими, ничего не значащими поцелуями, от которых поутру растрескаются все губы (при таком-то морозе!). Счастливые, беззаботные, опьяневшие от выпитой медовухи и свободы.
На них с укоризной косились степенные матроны, хранительницы домашнего очага, осуждая и втайне вздыхая по ушедшей юности, завидуя тем, у кого еще все впереди. Суровые мужички с почерневшими от работы в шахтах лицами неторопливо, с толком и расстановкой рассуждали о хозяйстве и налогах, погоде, о женах и детях.
Жизнь продолжалась, бурлила словно горный ручей или неспешно разливалась равнинной рекой с тихими заводями, но я почему-то чувствовала себя позабытой ее течением. Будто все мои знакомые уплывают вдаль на корабле, а я сижу на берегу и смотрю им вслед. Чужая. Нет, не так. Ничья. Чувство оторванности от остальных, которое иногда возникало и в Южном Храме, накатило особенно сильно здесь, вдали от дома, среди людей, острой почти физической болью отозвалось в груди. Я не намного старше парней и девчонок, что отправятся сегодня ночью в лес, но никому из них не придет в голову позвать с собой чуждую южанку: госпоже Целительнице ведь не до детских шалостей. Госпожа. Я начинала ненавидеть это слово.
Хаос! Что-то я совсем расклеилась — неужели Темная седмица так на меня подействовала? Сижу и бурчу, как старая, облезлая от времени ящерица. Встряхнись, Ланка, тебе всего двадцать, по меркам драконов ты практически ребенок. Бери пример с менестреля: девушку, похоже, совершенно не волнует, что она одна. Поет и поет себе про неугомонного пана (интересно и куда в него столько пива входит?!).
Кстати о пиве, меде и о том, что к ним прилагается. В животе недовольно заурчало — я вспомнила, что с завтрака ничего не ела. Пара пирожков у Марии не в счет: я была слишком взволнована известием о меченом, и их бы не хватило восстановить потраченный на лечение Диньки резерв.
От празднично накрытых столов доносился притягательный аромат домашней выпечки, мяса, иной снеди. Я покосилась на Алис. Капризная кошка пригрелась и задремала у меня на коленях, будить ее — снова нарываться на ссору. Болезненно передернула плечами: спина и рука уже ныли от неудобной позы, в которой я умудрилась уснуть, — так что вставать все равно придется.
Сначала аккуратно разогнуть правую ногу, потом левую. Ой-ей! Тысячи иголочек впились в лодыжки — пора избавляться от привычки залезать на кресло с ногами. Дождавшись, пока пройдет онемение, я, шатаясь, перебралась к столу. Селяне подвинулись, уступая мне место, пару минут настороженно косились в мою сторону, но потом успокоились, и стихшие, было, разговоры возобновились с прежней силой.
Как много всего вкусненького! Аж глаза разбежались! Чего бы попробовать? Начну, пожалуй, с того миленького горячего супчика — куриный бульон отлично восстанавливает потраченные на плетение потоков силы.
— Госпожа Целительница?
Кажется, меня звали. Я подняла взгляд от тарелки, посмотрела на человека, усевшегося напротив. Дородный, немного заплывший жирком мужчина лет сорока–сорока пяти в добротно сшитом костюме — «из самой столицы привезли». Обветренное, почерневшее лицо, говорящее, что его обладатель в молодости тоже работы в шахтах не чурался. Задумчивый, плутоватый взгляд. Меня удостоил вниманием почтенный староста деревни.
— Чего вам, уважаемый?
Вопрос прозвучал грубее, чем мне хотелось, и не совсем внятно из-за набитого рта. Да и тема предстоящей беседы не вызывала у меня должного воодушевления. Я догадывалась, о чем пойдет речь: этот разговор мы уже заводили, и в прошлый раз мне успешно удалось отвертеться, сославшись на неотложные дела. Но спросить-то было надо, хотя бы для порядка.
— Смотрю я на вас, госпожа Целительница, и дивлюсь — девица вы ладная, на лицо не дурная, фигурка тонковата, конечно, но это от жизни собачей, бродячей. Дык, чего ж мужика себе найти не можете?
Потрепанная шарманка завела знакомую песню. По деревенским меркам я уже старая дева, давно замуж пора — вот староста и усердствовал. Надеялся, что увлекусь каким-нибудь местным увальнем и осяду здесь. Своя жрица в деревне — большая удача. Одно дело — пришлая девица, которая исчезнет в любой момент, да и ждать от чужачки непонятно чего. Другое — собственная ведунья, пусть странная, но своя. Жрицы, они ведь тоже люди, родной дом защищать по-всякому будут, а с ним и деревню в беде не оставят.
Чтобы разгадать нехитрую логику, не требовалось быть семи пядей во лбу. Я сдержала улыбку, ответила со всей серьезностью: звание жрицы (пусть присвоенное не совсем законно — кому нужны эти выпускные экзамены!) обязывало поддерживать честь Южного Храма.
— Наказ мне дан, уважаемый, ходить по миру да людям помогать.
Староста нахмурился, почесал пышную бороду.
— Людям помогать занятие, конечно, почетное. Только не бабское это дело — пыль дорожную сапогами месить. Нашли бы себе мужичка толкового: хоть вон мельника-бобыля, а хоть и Петрушку своего вам сосватаю — молод парень, но удал. Обзаведетесь хозяйством, детишек нянчить будете.
Я представила лицо Харатэль, когда ей сообщат, что ее младшая сестра вышла замуж за мельника и обосновалась в заснеженном поселке, обозначенном на картах двумя квадратиками без названия. Браки между людьми и драконами — явление редкое и всегда несут оттенок трагедии: век человека слишком короток по сравнению с нашим. К тому же у меня есть жених. Я его уважаю, считаю своим другом, но не люблю.
Да и так ли это важно — любить? Моя старая няня на попытки завязать разговор об этом странном чувстве загадочно улыбалась и предлагала подождать до первого полета. Сестра только отмахивалась, а расспрашивать Криса или Алика я стеснялась. Поэтому все мои сведения были почерпнуты из дешевых романов соседки по комнате в Южном Храме, умудрившейся чудом протащить с собой несколько книг, ее же откровений о своих увлечениях да пословиц и афоризмов, которыми сыпала одна из наставниц в Благословенном Доле. Мудрецы древности, например, считали, что «лучше дружба, похожая на любовь, чем любовь, похожая на дружбу». Интересно, а что думает по этому поводу наш староста? Вот прямо у него и спрошу!
— А любовь как же, уважаемый?
Староста лишь досадливо отмахнулся.
— Чушь собачья — эта любовь. Стерпится-слюбится, как наши предки завещали. Главное что? Чтобы мужик денег в дом приносил, починить где, поправить, а баба хозяйством заведовала, прибрать, приготовить могла. Вон Аньку, женушку мою, и меня родители наши сосватали — двадцать лет вместе прожили и еще столько же, дай боги, проживем. Дык, вы подумайте, госпожа, мы вам и дом сладим — для своего человека ничего не жалко.
Я вздохнула и нехотя призналась.
— Есть у меня жених.
Может, теперь отстанет? Размечталась! Похоже, староста мне просто-напросто не поверил.
— Что ж он невесту свою одну по миру бродить отпускает? Непорядок….
Я уже не слушала собеседника, уносясь вдаль на гребне мыслей: есть у меня недостаток — не могу подолгу сосредотачивать внимание на одном предмете. Исхард даже не попытался меня остановить. Вряд ли ему это, конечно, удалось, но ведь должен был хотя бы попробовать! А еще жених называется!
Всерьез разозлиться на друга у меня не получилось. Я внезапно поняла, что гул голосов заглох. Умолк староста, оборвала рассказ о бесконечных похождениях пана девушка-менестрель, прекратили сплетничать кумушки, исчезло даже тихое шушуканье стайки девиц в углу. Стало слышно, как хрустит от мороза снег за окном да потрескивают горящие свечи. Наступила минута тишины. Минута прощания. Когда каждый вспоминает, что плохого и хорошего было в уходящем году, и просит у богов покровительства в следующем.
В способность (а главное, желание) несуществующих богов помочь мне разобраться с неприятностями я не верила, а думать обо всем произошедшем — не то что минуты, дня не хватило бы. Хаос, опять мне всякая чушь в голову полезла!..
Издалека донесся глухой звук колокола, прибитого над входом в шахту. Менестрель легко коснулась кануна, выплетая сложную мелодию, тихо замурлыкала, приветствуя новый день и новый год. К вокалу барда постепенно присоединялись хриплые грубые голоса шахтеров, высокие их жен и дочерей. Деревенскому хору не хватало стройности и чувства такта, и все же песня людей казалась прекрасной, потому что шла от самой души. Я пела вместе с ними, оставляя ушедшему году его печали и проблемы. Только сдавалось, что проблемы не пожелают так легко со мной расстаться.
Господин Хок, к моему удивлению, оказавшийся настоящим ценителем (не думала, что кто-то в глуши разбирается в коллекционных винах), действительно обрадовался подарку. Сначала не поверил, а потом чуть ли не целоваться полез, приговаривая: «Вот удружила, госпожа Целительница, так удружила». Еле вывернувшись из его объятий, я присоединилась к остальным гостям в общей зале.
По правилу мирового свинства место у очага оказалось занято, но, посмотрев на мое расстроенное лицо, мужчина галантно уступил кресло даме. Я забралась на сиденье с ногами — сколько бы ни бились няньки и воспитатели, так и не смогли избавить меня от вредной привычки. В детстве я часто устраивалась на маленьком диване у камина, словно это было мое гнездо, и часами смотрела на горящий очаг или зажженную свечу.
Я люблю огонь. Есть что-то притягательное в пляске языков пламени, в завораживающем танце света и тени. Что-то, внушающее покой, скорей всего, ложно, ибо я никогда не забываю, что огонь, по сути, стихия разрушения. Наверное, в этом все дело: меня, рожденную беречь и сохранять, притягивает моя противоположность.
Алис, важно шествовавшая мимо кресла, обернулась, задумчиво сверкнула зелеными фонарями глаз. Сердито, нетерпеливо махнув хвостом, вскочила на колени: «На сегодня я тебя прощаю, хозяйка, но в следующий раз…». Я благодарно провела рукой по гладкой шерстке.
Танец огня в очаге, тепло урчащей кошки на коленях, запах еловых веток, растекающийся по залу, — все это подействовало усыпляюще. Голоса людей незаметно отдалились, стихли. Я пригрелась и задремала. Откуда-то в мои грезы вкралась тихая напевная мелодия и слова:
Мне снится сон о далеких землях.
Мне снится сон о крылатых людях.
По капле в Вечность уходит время.
Я помню, что было. Я знаю, что будет.
Хаос, вечный, нетленный! Почему именно эта песня! Почему из сотен легенд и баллад неизвестный менестрель будто нарочно выбрал ту, что я невзлюбила с самого первого раза.
Мотив неуловимо изменился: тихое апатичное повествование-воспоминание закончилось, музыка рванулась ввысь, в небо. И голос, чистый, звонкий, вплелся в общую мелодию еще одной струной.
Его манит небо! Раскроет крылья
Птенец, рожденный на горной вершине.
Взлетит. Его сон обернется былью.
Он мчится с ветрами к Запретной долине.
Вот-вот, именно с этого все и начинается. Птенцы не слушаются старших, отправляются на поиски запретных долин, а потом...
«Держи его, Ланка! Держи!»
Я до сих пор иногда ощущаю ту пустоту в руке. Благодаря древней магии я смогла изменить настоящее и Крис остался жив, но порой мне кажется, что друг умер.
Он юный и дерзкий. Он любит свободу.
Но он попадется в коварные сети
Любви. И принцесса земного народа
Заставит его забыть небо и ветер.
Он все ей отдаст. Но она не поверит:
«Коль любишь меня, так решись на измену —
Открой вашей тайны заветные двери».
Птенец, ты готов заплатить эту цену?
Музыка полнилась тревогой, печалью, будто пыталась предупредить, остановить, но понимала, что все старания напрасны. Мелодия завораживала. Но смысл слов я не могла принять. Где это вы видели дракона, который настолько ослепнет от любви, что пойдет на поводу у какой-то принцессы? Да и не воюем мы с людьми. И нет никакой страшной тайны, что привела бы к нашей гибели, если бы стала известна миру.
А над землей уже вздымались грозовые облака беды. Мелодия дрожала от ярости, ненависти, муки.
Погибнут Драконы, погибнут и люди.
Войны разгорается черное пламя.
Смиренно одни умоляли о чуде,
Другие же с копьями шли и мечами...
Жизнь мчится вперед, и мир ждут перемены.
Как странно порой нарисованы судьбы!
Драконы падут пред коварством измены.
Теперь будут править не боги, а люди.
И снова музыка изменилась: исчезли боль и ненависть войны, осталась одна грусть о том, что уже не вернуть.
Порой невозможно все взять и исправить.
Уходят Драконы. Уходит их время.
Над домом твоим реет новое знамя.
Птенец, ты готов заплатить эту цену?
Они улетали, а ты оставался:
Уже не крылатый, еще не бескрылый.
Ты вслед тем смотрел, с кем навеки расстался.
Она не любила. Они не простили.
Легенда резко оборвалась, будто рассказчик внезапно утратил интерес к своему повествованию.
Но утро настало. Мой кончился сон.
В рассветное небо взлетает дракон.
В зале раздались жидкие озадаченные хлопки: эта песня не пользуется успехом ни у людей, ни у драконов, хотя есть и те, кому она нравится. Моей сестре, например. Может быть, я просто чего-то не понимаю?
Менестреля не смутило прохладное отношение почтенной публики к исполненному произведению. Девушка, а это оказалась она, мило улыбнулась, снова тронула струны кануна(13), слегка подыгрывая себе, и начала разухабистую песенку про какого-то пана Кирилла, который только и делал, что «пиво пил, траву курил, девок в лес ночью водил». Новое произведение посетители трактира встретили «на ура».
Народ радостно подхватывал простенькие куплеты, а я смотрела на менестреля. Девушка, даже девочка, она была младше меня. Просторная одежда, расцвеченная яркими красными и желтыми цветами, оставляла открытыми хрупкие кисти рук и лицо. Большие цвета ночного неба глаза, коротко неровно стриженные черные волосы, в которые вплели нити с полудрагоценными камнями. И необычный для здешних мест инструмент — канун. Девушка явно пришла из Восточного Предела.
Она с совершенно равнодушным видом тренькала струной и хрипловато выдавала очередной куплет про неугомонного пана. Хотя раньше, когда она выводила легенду о драконах, ее голос звенел от едва сдерживаемых чувств, а глаза сияли неземным светом. И это было странно, ведь я не чувствовала в менестреле крови Древних.
Поздний вечер плавно, незаметно перетекал в ночь. За окном царил непроглядный мрак, казавшийся еще гуще благодаря множеству свечей, зажженных господином Хоком в честь праздника. От пылающего камина веяло домашним теплом и уютом.
Веселились люди. Девчата, нарядившиеся в праздничные платья и разноцветные ленты, строили глазки соседским парням, надеясь чуть позже продолжить гулянья отдельно от старших родичей. Соберется молодежь и пойдет всей гурьбой в ближайший лес катать Бабу-Зиму, бросаться снежками и обмениваться короткими, ничего не значащими поцелуями, от которых поутру растрескаются все губы (при таком-то морозе!). Счастливые, беззаботные, опьяневшие от выпитой медовухи и свободы.
На них с укоризной косились степенные матроны, хранительницы домашнего очага, осуждая и втайне вздыхая по ушедшей юности, завидуя тем, у кого еще все впереди. Суровые мужички с почерневшими от работы в шахтах лицами неторопливо, с толком и расстановкой рассуждали о хозяйстве и налогах, погоде, о женах и детях.
Жизнь продолжалась, бурлила словно горный ручей или неспешно разливалась равнинной рекой с тихими заводями, но я почему-то чувствовала себя позабытой ее течением. Будто все мои знакомые уплывают вдаль на корабле, а я сижу на берегу и смотрю им вслед. Чужая. Нет, не так. Ничья. Чувство оторванности от остальных, которое иногда возникало и в Южном Храме, накатило особенно сильно здесь, вдали от дома, среди людей, острой почти физической болью отозвалось в груди. Я не намного старше парней и девчонок, что отправятся сегодня ночью в лес, но никому из них не придет в голову позвать с собой чуждую южанку: госпоже Целительнице ведь не до детских шалостей. Госпожа. Я начинала ненавидеть это слово.
Хаос! Что-то я совсем расклеилась — неужели Темная седмица так на меня подействовала? Сижу и бурчу, как старая, облезлая от времени ящерица. Встряхнись, Ланка, тебе всего двадцать, по меркам драконов ты практически ребенок. Бери пример с менестреля: девушку, похоже, совершенно не волнует, что она одна. Поет и поет себе про неугомонного пана (интересно и куда в него столько пива входит?!).
Кстати о пиве, меде и о том, что к ним прилагается. В животе недовольно заурчало — я вспомнила, что с завтрака ничего не ела. Пара пирожков у Марии не в счет: я была слишком взволнована известием о меченом, и их бы не хватило восстановить потраченный на лечение Диньки резерв.
От празднично накрытых столов доносился притягательный аромат домашней выпечки, мяса, иной снеди. Я покосилась на Алис. Капризная кошка пригрелась и задремала у меня на коленях, будить ее — снова нарываться на ссору. Болезненно передернула плечами: спина и рука уже ныли от неудобной позы, в которой я умудрилась уснуть, — так что вставать все равно придется.
Сначала аккуратно разогнуть правую ногу, потом левую. Ой-ей! Тысячи иголочек впились в лодыжки — пора избавляться от привычки залезать на кресло с ногами. Дождавшись, пока пройдет онемение, я, шатаясь, перебралась к столу. Селяне подвинулись, уступая мне место, пару минут настороженно косились в мою сторону, но потом успокоились, и стихшие, было, разговоры возобновились с прежней силой.
Как много всего вкусненького! Аж глаза разбежались! Чего бы попробовать? Начну, пожалуй, с того миленького горячего супчика — куриный бульон отлично восстанавливает потраченные на плетение потоков силы.
— Госпожа Целительница?
Кажется, меня звали. Я подняла взгляд от тарелки, посмотрела на человека, усевшегося напротив. Дородный, немного заплывший жирком мужчина лет сорока–сорока пяти в добротно сшитом костюме — «из самой столицы привезли». Обветренное, почерневшее лицо, говорящее, что его обладатель в молодости тоже работы в шахтах не чурался. Задумчивый, плутоватый взгляд. Меня удостоил вниманием почтенный староста деревни.
— Чего вам, уважаемый?
Вопрос прозвучал грубее, чем мне хотелось, и не совсем внятно из-за набитого рта. Да и тема предстоящей беседы не вызывала у меня должного воодушевления. Я догадывалась, о чем пойдет речь: этот разговор мы уже заводили, и в прошлый раз мне успешно удалось отвертеться, сославшись на неотложные дела. Но спросить-то было надо, хотя бы для порядка.
— Смотрю я на вас, госпожа Целительница, и дивлюсь — девица вы ладная, на лицо не дурная, фигурка тонковата, конечно, но это от жизни собачей, бродячей. Дык, чего ж мужика себе найти не можете?
Потрепанная шарманка завела знакомую песню. По деревенским меркам я уже старая дева, давно замуж пора — вот староста и усердствовал. Надеялся, что увлекусь каким-нибудь местным увальнем и осяду здесь. Своя жрица в деревне — большая удача. Одно дело — пришлая девица, которая исчезнет в любой момент, да и ждать от чужачки непонятно чего. Другое — собственная ведунья, пусть странная, но своя. Жрицы, они ведь тоже люди, родной дом защищать по-всякому будут, а с ним и деревню в беде не оставят.
Чтобы разгадать нехитрую логику, не требовалось быть семи пядей во лбу. Я сдержала улыбку, ответила со всей серьезностью: звание жрицы (пусть присвоенное не совсем законно — кому нужны эти выпускные экзамены!) обязывало поддерживать честь Южного Храма.
— Наказ мне дан, уважаемый, ходить по миру да людям помогать.
Староста нахмурился, почесал пышную бороду.
— Людям помогать занятие, конечно, почетное. Только не бабское это дело — пыль дорожную сапогами месить. Нашли бы себе мужичка толкового: хоть вон мельника-бобыля, а хоть и Петрушку своего вам сосватаю — молод парень, но удал. Обзаведетесь хозяйством, детишек нянчить будете.
Я представила лицо Харатэль, когда ей сообщат, что ее младшая сестра вышла замуж за мельника и обосновалась в заснеженном поселке, обозначенном на картах двумя квадратиками без названия. Браки между людьми и драконами — явление редкое и всегда несут оттенок трагедии: век человека слишком короток по сравнению с нашим. К тому же у меня есть жених. Я его уважаю, считаю своим другом, но не люблю.
Да и так ли это важно — любить? Моя старая няня на попытки завязать разговор об этом странном чувстве загадочно улыбалась и предлагала подождать до первого полета. Сестра только отмахивалась, а расспрашивать Криса или Алика я стеснялась. Поэтому все мои сведения были почерпнуты из дешевых романов соседки по комнате в Южном Храме, умудрившейся чудом протащить с собой несколько книг, ее же откровений о своих увлечениях да пословиц и афоризмов, которыми сыпала одна из наставниц в Благословенном Доле. Мудрецы древности, например, считали, что «лучше дружба, похожая на любовь, чем любовь, похожая на дружбу». Интересно, а что думает по этому поводу наш староста? Вот прямо у него и спрошу!
— А любовь как же, уважаемый?
Староста лишь досадливо отмахнулся.
— Чушь собачья — эта любовь. Стерпится-слюбится, как наши предки завещали. Главное что? Чтобы мужик денег в дом приносил, починить где, поправить, а баба хозяйством заведовала, прибрать, приготовить могла. Вон Аньку, женушку мою, и меня родители наши сосватали — двадцать лет вместе прожили и еще столько же, дай боги, проживем. Дык, вы подумайте, госпожа, мы вам и дом сладим — для своего человека ничего не жалко.
Я вздохнула и нехотя призналась.
— Есть у меня жених.
Может, теперь отстанет? Размечталась! Похоже, староста мне просто-напросто не поверил.
— Что ж он невесту свою одну по миру бродить отпускает? Непорядок….
Я уже не слушала собеседника, уносясь вдаль на гребне мыслей: есть у меня недостаток — не могу подолгу сосредотачивать внимание на одном предмете. Исхард даже не попытался меня остановить. Вряд ли ему это, конечно, удалось, но ведь должен был хотя бы попробовать! А еще жених называется!
Всерьез разозлиться на друга у меня не получилось. Я внезапно поняла, что гул голосов заглох. Умолк староста, оборвала рассказ о бесконечных похождениях пана девушка-менестрель, прекратили сплетничать кумушки, исчезло даже тихое шушуканье стайки девиц в углу. Стало слышно, как хрустит от мороза снег за окном да потрескивают горящие свечи. Наступила минута тишины. Минута прощания. Когда каждый вспоминает, что плохого и хорошего было в уходящем году, и просит у богов покровительства в следующем.
В способность (а главное, желание) несуществующих богов помочь мне разобраться с неприятностями я не верила, а думать обо всем произошедшем — не то что минуты, дня не хватило бы. Хаос, опять мне всякая чушь в голову полезла!..
Издалека донесся глухой звук колокола, прибитого над входом в шахту. Менестрель легко коснулась кануна, выплетая сложную мелодию, тихо замурлыкала, приветствуя новый день и новый год. К вокалу барда постепенно присоединялись хриплые грубые голоса шахтеров, высокие их жен и дочерей. Деревенскому хору не хватало стройности и чувства такта, и все же песня людей казалась прекрасной, потому что шла от самой души. Я пела вместе с ними, оставляя ушедшему году его печали и проблемы. Только сдавалось, что проблемы не пожелают так легко со мной расстаться.
