Едва она входила в класс, как они бежали к ней навстречу, целовали ей руки, рассказывали свои новости, называли барышней-душенькой, хотя правилами училища такое обращение запрещалось. С ней они как раз и были теми нормальными детьми, о которых было написано в книгах Казимировны.
История о том, как книги попали к ней, казалась Лене знаком судьбы. Ещё в третьем классе гимназии, будучи двенадцатилетней шалуньей, она на перемене осталась в классе одна, так как была дежурной. В её обязанности входило выписать из учительского журнала фамилии и адреса неявившихся учениц для того, чтобы одноклассницы смогли посетить их после занятий и разузнать, не заболели ли они.
Лена начала писать список, который в тот день был особенно большим по причине холодной погоды, и обнаружила, что чернила в чернильнице на учительском столе закончились. Она выдвинула ящик стола в надежде найти там бутылочку чернил и увидела толстые потрёпанные книги, которые сразу привлекли её внимание.
Книги Лена любила. Любила их запах, шелест переворачиваемых страниц. Благодаря книгам она уносилась в совершенно другой мир. В этом мире были храбрые рыцари и кровожадные пираты, хитроумные сыщики, далёкие страны… Лена читала так увлечённо, что часто не слышала, как её зовут к обеду.
Но эти книги были не о путешествиях и приключениях. В них говорилось о том, как управлять людьми, как влиять на их поведение и правильно понимать их поступки. Книги стали для Лены откровением. Когда начался урок и весёлая гурьба одноклассниц хлынула в класс, Лена даже не подняла головы. Не заметила она и наставницу, которая подошла сзади и положила ей руку на плечо. Учительница не стала наказывать любопытную ученицу. Наоборот, с тех пор она стала приглядывать за ней особенно пристально и, в конечном счете, повлияла на выбор ею профессии.
— Понимаешь, у тебя есть стержень, — задумчиво говорила Лене Казимировна, — а это очень важно в нашей профессии. Можно сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но, оказавшись среди них, абсолютно терять лицо. А ты сможешь — я это вижу.
Получается, наставница ошиблась? Нет, не может быть! И, прогоняя непрошеные сомнения, Лена каждое утро опять шла пешком на Слоновую улицу к скучному серому зданию Мариинского приюта.
Петроград, сначала так поразивший Лену своей величиной и парадностью, теперь казался ей враждебным городом. Её раздражал неторопливый и сдержанный темп речи местных жителей, их особенные словечки, которые казались очень странными тверской уроженке, обилие серого и коричневого цвета на улицах, вечерами слишком раннее наступление темноты, сырость, холодный ветер со свинцовой Невы.
Здешние люди были приветливы и любезны, но в них не было того широкого радушного хлебосольства, которое было так характерно для провинции. Лена скучала по дому, по родителям и подругам, по гимназическим учителям.
Преподавали в семинарии удивительные педагоги. Лене иногда хотелось ущипнуть себя, приходила в голову шальная мысль: а не сплю ли я, я правда здесь присутствую и слушаю лекцию Петра Онисимовича Афанасьева? Именно того человека, кто написал учебник русского языка и множество статей в журналах, которые она читала ещё в гимназии? В такие минуты она понимала, как сильно ей повезло, и ни за что не хотела менять профессию.
Наставница их курса Екатерина Александровна Потёмина относилась к Лене настороженно. Ни намека на сердечность Казимировны. Потёмина как будто и признавала, что воспитанница Шемякина не без способностей, однако в будущие её успехи, похоже, не верила. Этим она очень сильно восстановила девушку против себя, потому что для Лены было очень важно, чтобы люди, с которыми её сводит судьба, признавали в ней личность неординарную и относились соответственно. Вот, например, так, как преподаватель естествознания Дмитрий Николаевич Осипов.
Семинаристки шли на каждое занятие этого преподавателя со смешанным чувством интереса и опасения. Что-то он учудит в этот раз…
Буквально на второе занятие Осипов принёс большую стеклянную банку, в которой сидела толстая пучеглазая лягушка.
— Ой, какая забавная, как тебя зовут, лягушечка? — засюсюкала сидящая за первой партой Люда Тарасова, которая вообще любила всякую живность и не могла пройти мимо любого живого существа, не обратившись к нему с шуточной речью.
Между тем преподаватель ловко вытряхнул квакушку на стол и тут же поднёс к её морде ватку, пропитанную эфиром. Пару раз дёрнувшись, лягушка заснула. Осипов перевернул её на спинку, так чтобы светлое, гладкое беззащитное пузо было сверху, и предложил воспитанницам:
— А теперь, барышни, мы сделаем вскрытие этой лягушки, чтобы увидеть воочию, как работает сердце. Уверяю вас, что между работой сердца лягушки и сердца человеческого не такая большая разница, как нам иногда кажется. Итак, кто желает?
Преподаватель протянул семинаристкам ланцет.
— Но она же живая! — в ужасе отшатнулась Люда Тарасова.
— Да, — подключилась к разговору Соня Костантиниди, — вскрытие ведь делают после смерти…
— Нашей целью в данный момент является ознакомиться с работой живого сердца, — пояснил Осипов.
— Гадость какая! — громким шёпотом проговорила за спинами остальных девушек Маша Захарова, — не буду я брать её в руки! От них бородавки бывают!
— Сие распространённое заблуждение я даже не буду комментировать, — усмехнулся Дмитрий Николаевич, — ну же смелее, кто рискнёт!
Маша Захарова была воспитанницей того самого Мариинского приюта. Полтора десятка лет назад добрые люди подобрали голодную отощавшую крошку на вокзале и привели в приют.
Оказалась, что девочка обладает недюжинными способностями. В своё время она самостоятельно научилась читать и писать, в один год прошла программу двухлетнего училища, отучилась в гимназии на казённый кошт и теперь поступила в учительскую семинарию. Жила она на стипендию в маленькой комнатёнке, вместе с двумя такими же приютскими выпускницами, но держалась с достоинством княгини. «Резать лягушку? За кого вы меня принимаете? Да ни за что, хоть убейте!» — читалось на её хорошеньком личике, сплошь покрытом веснушками.
Воспитанницы жались, стараясь спрятаться друг за друга, и опускали глаза, отводя взгляды от лягушки, которая продолжала мерно дышать, раскинув лапки.
— Ну же, барышни! — продолжал настаивать Дмитрий Николаевич, насмешливо окидывая взглядом семинаристок.
— А давайте я! — предложила Лена.
Она прямо и смело посмотрела в лицо преподавателя и взяла ланцет. Руки поначалу немного дрожали, но Лена искренне надеялась, что этого никто не замечает. Первый разрез она сделала слишком широкий, затем немного успокоилась и стала внимательно следовать указаниям преподавателя. И вскоре все смогли увидеть, как бьётся маленькое лягушачье сердце.
— А теперь мы её зашьём? — робко спросила Люда Тарасова.
— Ещё скажи «вылечим», — хохотнул кто-то в задних рядах.
По недоуменно моргающим глазам Люды все тут же заметили, что подобное развитие событий ей вовсе не казалось невозможным. Ну да, а что? Зашьём и начнём лечить…
— Нет, это отработанный материал, — ответил преподаватель и сильно полоснул по бьющемуся лягушачьему сердцу. Лапки лягушки затрепыхались и затихли, а Осипов бросил маленькое тельце в мусорную корзинку. Люда отвернулась и заплакала. На лицах многих воспитанниц застыло опрокинутое выражение.
— А вы, Шемякина, далеко пойдёте, — сказал Осипов Лене, которая изо всех сил старалась держаться спокойно и независимо.
И трудно было определить, чего в этой фразе больше — похвалы, удивления или настороженности.
Эта фраза — «Далеко пойдёте» — не раз вспоминалась Лене в последующие годы. Было в ней что-то тревожащее и как бы осуждающее, хотя с того самого урока у Лены редко бывали отметки по естествознанию ниже, чем «отлично».
Не менее успешной она была и на занятиях гимнастикой. Большинство воспитанниц отличались весьма скромными физическими данными. Даже крупные, рослые девочки не могли долго играть в мяч или делать упражнения на растяжку. Лене же всё удавалось играючи. В детстве в родной Твери она часто уходила на берег реки, где проводила время с деревенскими мальчишками в поисках птичьих яиц и забавах вроде лапты и салочек. И отец приложил руку к физическому воспитанию дочери. Он всегда следил, чтобы дочка спала с открытой форточкой, даже зимой, в большие морозы, а летом, когда они всей семьёй выезжали в деревню, водил Лену на покос. Лет с тринадцати она уже умела косить и вязать снопы, как деревенская девка.
Весь этот опыт очень пригодился ей на занятиях гимнастикой в учительской семинарии. Француженка мадам Лурье, которая в первые месяцы вела эти уроки, не могла нарадоваться на свою ученицу. Вскоре француженку выставили из семинарии. Ученицам никто не объявил причину отставки, но ходили слухи, что француженка, на самом деле была никакая не француженка, а немецкая шпионка.
Осень в этом году выдалась необычайно холодной. Казалось, что весь город окоченел. Половина семинаристок простудились. Чихала и кашляла половина однокашниц Лены. Сама она не раз мысленно благодарила свою беспокойную мать, нагрузившую её тёплыми вещами впрок. Теперь Лена ходила на занятия закутанная, как капуста.
Практика продолжалась в прежнем режиме. Лена шла в приют с неохотой: у неё пока слабо получалось наладить дисциплину и донести материал до учеников. Каждый вечер она подолгу читала книги, одолженные ей классной дамой, стала даже читать сделанные самой Казимировной примечания карандашом.
Теперь она стала более внимательной и всё чаще вспоминала, как вели себя её одноклассницы и она сама в первом классе, когда им всем было не больше десяти лет. Кому-то было достаточно пристального взгляда классной дамы, чтобы замолчать на уроках, а кто-то только на замечания и реагировал. Жучка же и вовсе замолкала только после резкого и зычного «выгоню». При этом лицо её передёргивалось в нервном тике, а сама она инстинктивно наклоняла голову вперёд. Неудивительно, особенно если учесть, в какой атмосфере дома она росла. У неё, как у ребёнка из знатной семьи, было слишком много ограничений. Мать постоянно читала нотации, что не следует общаться с «кухаркиными детьми», а отец не видел в этом ничего предосудительного и нередко они ругались между собой, не заботясь о том, что Зина всё слышит. Зашуганная Жукова старалась, улучив момент, убежать. На даче она откровенно скучала, и нередко убегала в деревню. Сперва она стеснялась деревенских детей, но потом, заметив, сколь они дружелюбно к ней относятся, стала общаться с ними и общалась с удовольствием, иногда сочиняя всякие небылицы. Дети ей верили, а она тайком потешалась над недалёкостью и наивностью крестьян. Иногда она играла с ними в «стадо». В этот момент она чувствовала себя действительно счастливой. Однажды она пришла домой вся грязная, за что тотчас мать надрала ей уши, читая нотации. А отец, узнав о случившемся, уже стал матери выговаривать, что она растит из дочери мимозу. Зина весь вечер проревела в своей комнате. Она искренне завидовала деревенским детям, у которых никаких ограничений нет. Зато в школе стала вести себя надменно, но видно было, что она пытается компенсировать этим все домашние неурядицы. Потому она и воспринимала только резкие окрики.
Мордвинова же говорила сухо, лаконично, притом довольно тихо, а Мурка всё время разговаривала на повышенных тонах, поскольку у неё мать была глуховата и приходилось повышать голос, чтобы докричаться до полуглухой портнихи, всюду ходившей со слуховой трубкой.
А как быть с приютскими? Они с самого детства живут отрезанными ломтями. Кто-то с рождения сирота, у кого-то родители живут в нищете, ютясь в подвалах и на чердаках, а кого-то сами родственники бросили. Но почему они так привязаны к Соне? Вряд ли за то, что она вела себя с ними, как родная мать — все преподаватели видели в ней властную и строгую учительницу. Она сама говорила, что «с мелюзгой надо быть построже». Она была убеждена, что нельзя давать спуску нарушителям дисциплины. Даже свою мать, учительницу греческого языка, она считала излишне лояльной по отношению к ученикам. Соня говорила громко, чётко, нараспев, а ученики слушали её, как заворожённые. Лене даже было немного завидно. «Наверное, зря я сюда поступала», — думала Лена, но отступать было уже поздно.
Лена радовалась, что Соня опередила её, устраиваясь в приют на работу помощницей учительницы, хотя не призналась бы в этом даже себе самой. Однако и ей надо было искать учеников, так как она отчаянно нуждалась в деньгах, а писать об этом домой стеснялась из гордости.
Первый урок попался копеечный. Нужно было помогать с учёбой в прогимназии дочери дьячка Преображенской церкви, что на Васильевском острове. Мало того, что дорога на Васильевский занимала больше часа, так ещё и ученица — рябая, нескладная Зина одиннадцати лет — была не слишком понятлива. В прогимназию её определила попадья. Жене батюшки почему-то показалось, что у Зиночки есть способности к наукам. Возможно, такое впечатление возникло потому, что девочка на занятиях в воскресной школе сидела тихо, как мышка, и смотрела учительнице в рот.
В рот она смотрела и Лене. Скорей всего, это лестное для молодой учительницы поведение и было причиной того, что Лена ходила в тесную, пропахшую кислой капустой, квартиру дьячка три раза в неделю. Зина изо всех сил старалась, продираясь сквозь дебри грамматики, и к концу первого месяца занятий её оценки в прогимназии с двоек изменились на тройки. По этому поводу отец девочки заказал молебен.
Второй урок Лене «подарила» Маша Захарова. Лена тогда очень удивилась. Маше самой были нужны уроки, откуда вдруг такая щедрость? Тем более такой хороший урок, за который платили втрое больше обычной цены. Отец ученицы был не больше, не меньше — генерал!
Отставной генерал Бахметов жил недалеко от Слоновой улицы в небольшом двухэтажном особнячке. Это было очень удобно, так как Лена могла посещать ученицу по дороге из семинарии домой. Генеральша умерла несколько лет назад, старший сын был на дипломатической службе за границей, а младший воспитывался в деревне у тётки. Генерал жил вдвоём с дочерью Катюшей, в которой души не чаял.
С учёбой у Катюши не ладилось. Не ладилось и с многочисленными гувернантками, которые менялись каждый месяц, утверждая, что Катюша к наукам не способна. Девочке было двенадцать лет, она посещала второй класс гимназии, в котором сидела уже третий год.
Девочка была похожа на фарфоровую куклу — огромные серые глаза, круглое личико с маленьким курносым носиком, каштановые локоны, здоровый нежный румянец…
В прихожей генеральского особняка Лену всегда встречал лакей, который, поминутно кланяясь, со всем почтением снимал с учительницы калоши и пальто и провожал её в столовую, куда всегда перед занятием подавалось какао с пирожными для неё и для ученицы. Иногда в конце недели эта трапеза была для Лены единственной за весь день. Но все эти преимущества меркли перед тупостью и легкомыслием Катюши.
Сосредоточиться долее двух минут на каком-либо предмете она просто физически не могла. Особенно плохи дела были с математикой. Если в задаче говорилось о метрах сукна, которые расторопный приказчик отмерял покупателю, Катюша, даже не дослушав вопрос задачи, тут же начинала весело рассказывать, какое сукно ей купили на зимнее пальто.
История о том, как книги попали к ней, казалась Лене знаком судьбы. Ещё в третьем классе гимназии, будучи двенадцатилетней шалуньей, она на перемене осталась в классе одна, так как была дежурной. В её обязанности входило выписать из учительского журнала фамилии и адреса неявившихся учениц для того, чтобы одноклассницы смогли посетить их после занятий и разузнать, не заболели ли они.
Лена начала писать список, который в тот день был особенно большим по причине холодной погоды, и обнаружила, что чернила в чернильнице на учительском столе закончились. Она выдвинула ящик стола в надежде найти там бутылочку чернил и увидела толстые потрёпанные книги, которые сразу привлекли её внимание.
Книги Лена любила. Любила их запах, шелест переворачиваемых страниц. Благодаря книгам она уносилась в совершенно другой мир. В этом мире были храбрые рыцари и кровожадные пираты, хитроумные сыщики, далёкие страны… Лена читала так увлечённо, что часто не слышала, как её зовут к обеду.
Но эти книги были не о путешествиях и приключениях. В них говорилось о том, как управлять людьми, как влиять на их поведение и правильно понимать их поступки. Книги стали для Лены откровением. Когда начался урок и весёлая гурьба одноклассниц хлынула в класс, Лена даже не подняла головы. Не заметила она и наставницу, которая подошла сзади и положила ей руку на плечо. Учительница не стала наказывать любопытную ученицу. Наоборот, с тех пор она стала приглядывать за ней особенно пристально и, в конечном счете, повлияла на выбор ею профессии.
— Понимаешь, у тебя есть стержень, — задумчиво говорила Лене Казимировна, — а это очень важно в нашей профессии. Можно сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но, оказавшись среди них, абсолютно терять лицо. А ты сможешь — я это вижу.
Получается, наставница ошиблась? Нет, не может быть! И, прогоняя непрошеные сомнения, Лена каждое утро опять шла пешком на Слоновую улицу к скучному серому зданию Мариинского приюта.
Петроград, сначала так поразивший Лену своей величиной и парадностью, теперь казался ей враждебным городом. Её раздражал неторопливый и сдержанный темп речи местных жителей, их особенные словечки, которые казались очень странными тверской уроженке, обилие серого и коричневого цвета на улицах, вечерами слишком раннее наступление темноты, сырость, холодный ветер со свинцовой Невы.
Здешние люди были приветливы и любезны, но в них не было того широкого радушного хлебосольства, которое было так характерно для провинции. Лена скучала по дому, по родителям и подругам, по гимназическим учителям.
Преподавали в семинарии удивительные педагоги. Лене иногда хотелось ущипнуть себя, приходила в голову шальная мысль: а не сплю ли я, я правда здесь присутствую и слушаю лекцию Петра Онисимовича Афанасьева? Именно того человека, кто написал учебник русского языка и множество статей в журналах, которые она читала ещё в гимназии? В такие минуты она понимала, как сильно ей повезло, и ни за что не хотела менять профессию.
Наставница их курса Екатерина Александровна Потёмина относилась к Лене настороженно. Ни намека на сердечность Казимировны. Потёмина как будто и признавала, что воспитанница Шемякина не без способностей, однако в будущие её успехи, похоже, не верила. Этим она очень сильно восстановила девушку против себя, потому что для Лены было очень важно, чтобы люди, с которыми её сводит судьба, признавали в ней личность неординарную и относились соответственно. Вот, например, так, как преподаватель естествознания Дмитрий Николаевич Осипов.
Семинаристки шли на каждое занятие этого преподавателя со смешанным чувством интереса и опасения. Что-то он учудит в этот раз…
Буквально на второе занятие Осипов принёс большую стеклянную банку, в которой сидела толстая пучеглазая лягушка.
— Ой, какая забавная, как тебя зовут, лягушечка? — засюсюкала сидящая за первой партой Люда Тарасова, которая вообще любила всякую живность и не могла пройти мимо любого живого существа, не обратившись к нему с шуточной речью.
Между тем преподаватель ловко вытряхнул квакушку на стол и тут же поднёс к её морде ватку, пропитанную эфиром. Пару раз дёрнувшись, лягушка заснула. Осипов перевернул её на спинку, так чтобы светлое, гладкое беззащитное пузо было сверху, и предложил воспитанницам:
— А теперь, барышни, мы сделаем вскрытие этой лягушки, чтобы увидеть воочию, как работает сердце. Уверяю вас, что между работой сердца лягушки и сердца человеческого не такая большая разница, как нам иногда кажется. Итак, кто желает?
Преподаватель протянул семинаристкам ланцет.
— Но она же живая! — в ужасе отшатнулась Люда Тарасова.
— Да, — подключилась к разговору Соня Костантиниди, — вскрытие ведь делают после смерти…
— Нашей целью в данный момент является ознакомиться с работой живого сердца, — пояснил Осипов.
— Гадость какая! — громким шёпотом проговорила за спинами остальных девушек Маша Захарова, — не буду я брать её в руки! От них бородавки бывают!
— Сие распространённое заблуждение я даже не буду комментировать, — усмехнулся Дмитрий Николаевич, — ну же смелее, кто рискнёт!
Маша Захарова была воспитанницей того самого Мариинского приюта. Полтора десятка лет назад добрые люди подобрали голодную отощавшую крошку на вокзале и привели в приют.
Оказалась, что девочка обладает недюжинными способностями. В своё время она самостоятельно научилась читать и писать, в один год прошла программу двухлетнего училища, отучилась в гимназии на казённый кошт и теперь поступила в учительскую семинарию. Жила она на стипендию в маленькой комнатёнке, вместе с двумя такими же приютскими выпускницами, но держалась с достоинством княгини. «Резать лягушку? За кого вы меня принимаете? Да ни за что, хоть убейте!» — читалось на её хорошеньком личике, сплошь покрытом веснушками.
Воспитанницы жались, стараясь спрятаться друг за друга, и опускали глаза, отводя взгляды от лягушки, которая продолжала мерно дышать, раскинув лапки.
— Ну же, барышни! — продолжал настаивать Дмитрий Николаевич, насмешливо окидывая взглядом семинаристок.
— А давайте я! — предложила Лена.
Она прямо и смело посмотрела в лицо преподавателя и взяла ланцет. Руки поначалу немного дрожали, но Лена искренне надеялась, что этого никто не замечает. Первый разрез она сделала слишком широкий, затем немного успокоилась и стала внимательно следовать указаниям преподавателя. И вскоре все смогли увидеть, как бьётся маленькое лягушачье сердце.
— А теперь мы её зашьём? — робко спросила Люда Тарасова.
— Ещё скажи «вылечим», — хохотнул кто-то в задних рядах.
По недоуменно моргающим глазам Люды все тут же заметили, что подобное развитие событий ей вовсе не казалось невозможным. Ну да, а что? Зашьём и начнём лечить…
— Нет, это отработанный материал, — ответил преподаватель и сильно полоснул по бьющемуся лягушачьему сердцу. Лапки лягушки затрепыхались и затихли, а Осипов бросил маленькое тельце в мусорную корзинку. Люда отвернулась и заплакала. На лицах многих воспитанниц застыло опрокинутое выражение.
— А вы, Шемякина, далеко пойдёте, — сказал Осипов Лене, которая изо всех сил старалась держаться спокойно и независимо.
И трудно было определить, чего в этой фразе больше — похвалы, удивления или настороженности.
Эта фраза — «Далеко пойдёте» — не раз вспоминалась Лене в последующие годы. Было в ней что-то тревожащее и как бы осуждающее, хотя с того самого урока у Лены редко бывали отметки по естествознанию ниже, чем «отлично».
Не менее успешной она была и на занятиях гимнастикой. Большинство воспитанниц отличались весьма скромными физическими данными. Даже крупные, рослые девочки не могли долго играть в мяч или делать упражнения на растяжку. Лене же всё удавалось играючи. В детстве в родной Твери она часто уходила на берег реки, где проводила время с деревенскими мальчишками в поисках птичьих яиц и забавах вроде лапты и салочек. И отец приложил руку к физическому воспитанию дочери. Он всегда следил, чтобы дочка спала с открытой форточкой, даже зимой, в большие морозы, а летом, когда они всей семьёй выезжали в деревню, водил Лену на покос. Лет с тринадцати она уже умела косить и вязать снопы, как деревенская девка.
Весь этот опыт очень пригодился ей на занятиях гимнастикой в учительской семинарии. Француженка мадам Лурье, которая в первые месяцы вела эти уроки, не могла нарадоваться на свою ученицу. Вскоре француженку выставили из семинарии. Ученицам никто не объявил причину отставки, но ходили слухи, что француженка, на самом деле была никакая не француженка, а немецкая шпионка.
Глава VI
Осень в этом году выдалась необычайно холодной. Казалось, что весь город окоченел. Половина семинаристок простудились. Чихала и кашляла половина однокашниц Лены. Сама она не раз мысленно благодарила свою беспокойную мать, нагрузившую её тёплыми вещами впрок. Теперь Лена ходила на занятия закутанная, как капуста.
Практика продолжалась в прежнем режиме. Лена шла в приют с неохотой: у неё пока слабо получалось наладить дисциплину и донести материал до учеников. Каждый вечер она подолгу читала книги, одолженные ей классной дамой, стала даже читать сделанные самой Казимировной примечания карандашом.
Теперь она стала более внимательной и всё чаще вспоминала, как вели себя её одноклассницы и она сама в первом классе, когда им всем было не больше десяти лет. Кому-то было достаточно пристального взгляда классной дамы, чтобы замолчать на уроках, а кто-то только на замечания и реагировал. Жучка же и вовсе замолкала только после резкого и зычного «выгоню». При этом лицо её передёргивалось в нервном тике, а сама она инстинктивно наклоняла голову вперёд. Неудивительно, особенно если учесть, в какой атмосфере дома она росла. У неё, как у ребёнка из знатной семьи, было слишком много ограничений. Мать постоянно читала нотации, что не следует общаться с «кухаркиными детьми», а отец не видел в этом ничего предосудительного и нередко они ругались между собой, не заботясь о том, что Зина всё слышит. Зашуганная Жукова старалась, улучив момент, убежать. На даче она откровенно скучала, и нередко убегала в деревню. Сперва она стеснялась деревенских детей, но потом, заметив, сколь они дружелюбно к ней относятся, стала общаться с ними и общалась с удовольствием, иногда сочиняя всякие небылицы. Дети ей верили, а она тайком потешалась над недалёкостью и наивностью крестьян. Иногда она играла с ними в «стадо». В этот момент она чувствовала себя действительно счастливой. Однажды она пришла домой вся грязная, за что тотчас мать надрала ей уши, читая нотации. А отец, узнав о случившемся, уже стал матери выговаривать, что она растит из дочери мимозу. Зина весь вечер проревела в своей комнате. Она искренне завидовала деревенским детям, у которых никаких ограничений нет. Зато в школе стала вести себя надменно, но видно было, что она пытается компенсировать этим все домашние неурядицы. Потому она и воспринимала только резкие окрики.
Мордвинова же говорила сухо, лаконично, притом довольно тихо, а Мурка всё время разговаривала на повышенных тонах, поскольку у неё мать была глуховата и приходилось повышать голос, чтобы докричаться до полуглухой портнихи, всюду ходившей со слуховой трубкой.
А как быть с приютскими? Они с самого детства живут отрезанными ломтями. Кто-то с рождения сирота, у кого-то родители живут в нищете, ютясь в подвалах и на чердаках, а кого-то сами родственники бросили. Но почему они так привязаны к Соне? Вряд ли за то, что она вела себя с ними, как родная мать — все преподаватели видели в ней властную и строгую учительницу. Она сама говорила, что «с мелюзгой надо быть построже». Она была убеждена, что нельзя давать спуску нарушителям дисциплины. Даже свою мать, учительницу греческого языка, она считала излишне лояльной по отношению к ученикам. Соня говорила громко, чётко, нараспев, а ученики слушали её, как заворожённые. Лене даже было немного завидно. «Наверное, зря я сюда поступала», — думала Лена, но отступать было уже поздно.
Лена радовалась, что Соня опередила её, устраиваясь в приют на работу помощницей учительницы, хотя не призналась бы в этом даже себе самой. Однако и ей надо было искать учеников, так как она отчаянно нуждалась в деньгах, а писать об этом домой стеснялась из гордости.
Первый урок попался копеечный. Нужно было помогать с учёбой в прогимназии дочери дьячка Преображенской церкви, что на Васильевском острове. Мало того, что дорога на Васильевский занимала больше часа, так ещё и ученица — рябая, нескладная Зина одиннадцати лет — была не слишком понятлива. В прогимназию её определила попадья. Жене батюшки почему-то показалось, что у Зиночки есть способности к наукам. Возможно, такое впечатление возникло потому, что девочка на занятиях в воскресной школе сидела тихо, как мышка, и смотрела учительнице в рот.
В рот она смотрела и Лене. Скорей всего, это лестное для молодой учительницы поведение и было причиной того, что Лена ходила в тесную, пропахшую кислой капустой, квартиру дьячка три раза в неделю. Зина изо всех сил старалась, продираясь сквозь дебри грамматики, и к концу первого месяца занятий её оценки в прогимназии с двоек изменились на тройки. По этому поводу отец девочки заказал молебен.
Второй урок Лене «подарила» Маша Захарова. Лена тогда очень удивилась. Маше самой были нужны уроки, откуда вдруг такая щедрость? Тем более такой хороший урок, за который платили втрое больше обычной цены. Отец ученицы был не больше, не меньше — генерал!
Отставной генерал Бахметов жил недалеко от Слоновой улицы в небольшом двухэтажном особнячке. Это было очень удобно, так как Лена могла посещать ученицу по дороге из семинарии домой. Генеральша умерла несколько лет назад, старший сын был на дипломатической службе за границей, а младший воспитывался в деревне у тётки. Генерал жил вдвоём с дочерью Катюшей, в которой души не чаял.
С учёбой у Катюши не ладилось. Не ладилось и с многочисленными гувернантками, которые менялись каждый месяц, утверждая, что Катюша к наукам не способна. Девочке было двенадцать лет, она посещала второй класс гимназии, в котором сидела уже третий год.
Девочка была похожа на фарфоровую куклу — огромные серые глаза, круглое личико с маленьким курносым носиком, каштановые локоны, здоровый нежный румянец…
В прихожей генеральского особняка Лену всегда встречал лакей, который, поминутно кланяясь, со всем почтением снимал с учительницы калоши и пальто и провожал её в столовую, куда всегда перед занятием подавалось какао с пирожными для неё и для ученицы. Иногда в конце недели эта трапеза была для Лены единственной за весь день. Но все эти преимущества меркли перед тупостью и легкомыслием Катюши.
Сосредоточиться долее двух минут на каком-либо предмете она просто физически не могла. Особенно плохи дела были с математикой. Если в задаче говорилось о метрах сукна, которые расторопный приказчик отмерял покупателю, Катюша, даже не дослушав вопрос задачи, тут же начинала весело рассказывать, какое сукно ей купили на зимнее пальто.
