— Доктор не поможет, — ответила Мила, — у него это часто. Потом само пройдёт.
— Ты поэтому не ходишь на уроки?
— Ну да, должен же за ним кто-то присматривать, — шмыгнула носом Мила. — Он лекарства когда забывает пить, буйствует так, что все на ушах стоят.
— У вас что, нет прислуги?
— Нет. Платить им нечем. Я тут сама прибираюсь, иногда и папа… Когда в здравом уме…
В гостиной стало светлее, но не намного. Тусклый свет осеннего дня с трудом пробивался сквозь немытые стёкла.
— Вот смотри! — торжествующе произнесла Мила, подводя меня к стене, на которой в простых тёмных рамках висело несколько фотографий.
Здесь были две фотографии молодых мужчины и женщины, видимо родителей Милы в молодости, фотография, о которой Мила мне говорила, на ней она была запечатлена с отцом, вид какого-то водопада и чуть в стороне фото мужчины с лихо закрученными усами в старинном мундире.
— Вот смотри, — повторила Мила, указывая на эту фотографию.
— И что? — недоумевающе произнесла я.
— Это мой двоюродный дядя. А если он есть и в вашем альбоме, значит, мы с тобой родственники. Пятиюродные сёстры!
— Вот ещё! — фыркнула я, — нет его в нашем альбоме! И пятиюродных сестёр не бывает!
Похоже, яблоко от яблони не далеко падает. Боюсь, эта мысль засела в голове Милы надолго. И как ей такое в голову взбрело? Конечно, у меня в роду были славяне, но я не припомню, чтобы кто-то из них жил в Далмации и, уж тем более, пересекался с семейством Гранчар.
Я тотчас пожалела, что вообще явилась в дом Гранчаров. У Милы, как по заказу, сегодня был странный припадок — она постоянно разговаривала с гиканьем, при этом по-дурацки улыбаясь. Я видела при этом, что её лицо постоянно передёргивается. Вновь во дворе залаяла Сильва, их собака, очевидно встревоженная шумом в гостиной. Я могла бы соврать, сказав, что Мила просто простужена. Но врать я тогда не умела, да и считала это зазорным. Во всяком случае, не умела это делать, пока не повелась с Сарой Манджукич, но это случилось значительно позже, когда моё одиночество и отчаяние достигли апогея. Сейчас же я наблюдала за тем, как носится по гостиной Мила, поверившая в своё столь внезапное открытие. Заткнулась она только когда дверь спальни скрипнула и оттуда расшатанной походкой вышел её отец. Выглядел Филипп неважно — бледный, опухший, заросший неопрятной трёхдневной щетиной. Руки его дрожали, а сам он непрерывно издавал звуки — нечто среднее между рычанием и воем.
— Оклемался, — без удовольствия пробурчала Мила и метнулась к дивану.
Филипп же, как ни в чём не бывало, размял затёкшие кисти и спросил томным замогильным голосом:
— Imamo li goste? (У нас гости?)
— Ona ne razumije hrvatski (Она не понимает по-хорватски)! — быстро вставила Мила и Филипп, разочарованно вздохнув, сел за стол и сказал уже на ломаном немецком:
— От этих лекарств я сплю на ходу.
— Пусть уж лучше спит, чем буянит, — шепнула мне Мила и с опаской посмотрела на отца
— Вы, значит, сестрички теперь? — спросил Гранчар и вскоре неожиданно расхохотался. — Похожи, похожи.
Он даже приложился лбом о стол. Смех у него шёл вперемежку со странными завываниями и больше напоминал очередной припадок. Мне стало неуютно. Да, никакая прислуга не выдержала бы жизнь с двумя людьми, которые с головой не дружат. Эти жесты, телодвижения и даже интонации Мила копировала у отца. «Ну да, на кого ещё ей быть похожей?» - с тоской думала я. Кстати, а что же мать? Почему Мила так рьяно присосалась к нашей семье и почему так активно мусолила тему измен?
- Говорят, немки страшные, как моя жизнь. Брешут, собаки, брешут... Вот ваша Инга, если присмотреться... Э-эх! А ведь у Милы могла быть настоящая сестра... Или брат. Да вот же, довели, собаки мёрзлые, Марту мою до гроба!..
- Валим! – шепнула Мила, наблюдая, как быстро вспыхнул Филипп.
Я и без её указаний поняла, что Гранчара опять накрывает припадок, и лучше его посторониться, пока он не устроил тут погром. Я уходила на ватных ногах. Не дай бог родиться в такой семье!
Не торопясь, я шла по улицам родного города к своему дому и с нетерпением думала, что сразу же попрошу посмотреть альбом, чтобы убедиться, в абсолютной несхожести двух фотографий. Но, когда я вошла в дом, мне было не до альбома.
Отец, который в это время дня должен был быть на службе, выбежал мне навстречу с дикими глазами, в сбившимся галстуке.
— А, это ты… — на бегу пробормотал он, — не ходи к маме, иди к себе заниматься.
Какие-то женщины переговаривались тихими голосами в спальне матери, затем я услышала протяжный утробный стон, который меня безмерно испугал. Что случилось?
Я попробовала задать этот вопрос прислуге, но она только отмахнулась от меня, торопливо насыпая какие-то высушенные травы в маленькую кастрюльку, кипящую на плите.
Мне никто бы не помешал сейчас пройти в гостиную и вытащить из альбома интересующую меня фотографию усача, но я напрочь забыла о ней, придавленная атмосферой беды и тревоги, царящей в нашем доме.
Из спальни матери время от времени выходила какая-то незнакомая невысокая полная женщина с круглым румяным лицом. Она ласково улыбалась мне и озабоченно семенила на кухню, давать указания прислуге. Я решила, что это сиделка. Чем мама больна? Ведь ещё вчера вечером она казалась совершенно здоровой, только немного слабой и раздражительной.
Обед подали в седьмом часу вечера. В тот вечер он состоял из копчёной селёдки, вчерашнего супа и подгоревшей гороховой каши. На десерт подали мармелад. Никогда у нас за обедом раньше не было более странного сочетания блюд. За обеденным столом собрались я, отец и эта незнакомая толстушка.
— Чем больна мама, что с ней? — спросила я отца.
— Ничего, не думай об этом, мама скоро поправится, — ответил он невнимательно, ковыряясь ложкой в тарелке.
— Конечно, скоро поправится, всё будет хорошо, детка, — почти весело подтвердила толстуха, жадно и быстро хлебая суп.
Поздним вечером из Граца приехала тётя Амалия. Я услышала её голос сквозь неплотно прикрытую дверь, уже лёжа в постели. Она, как всегда тарахтела с огромной скоростью, только сейчас в потоке её речи слышались нотки сочувствия и озабоченности. Уже засыпая, я слышала, что тётка говорит обо мне:
— Но как же, надо хоть что-то рассказать Анне! Девочка же будет переживать, она у вас и так… — тётка перешла на шепот.
— Ах, делайте, что хотите! — в сердцах воскликнул отец.
— Ну, тише-тише, — успокаивала его тётушка, — не надо так кричать, Катрина может услышать, а ей надо спать, восстанавливать силы.
На следующий день Милы в гимназии всё ещё не было. И меня почему-то ни классная дама, ни кто-либо из учителей не спросил о результате моего вчерашнего визита в дом Гранчаров.
Я накануне очень поздно заснула и спала плохо, поэтому весь учебный день проходила сонная. Меня никто не трогал, что само по себе уже было хорошо.
Когда я вернулась домой, меня встретил великолепный запах плюшек с корицей и тёткино щебетание. Я услышала, что мама чувствует себя намного лучше и чуть позже я смогу к ней зайти.
Тётка пришла со мной в мою комнату и аккуратно притворила дверь.
— Нам надо с тобой поболтать, деточка, — фальшиво беспечно сказала она, — я вообще считаю, что с тобой должны были поговорить твои родители и гораздо раньше, но уж как случилось, так случилось. Дело в том, что у тебя должен был родиться братик. Или сестричка. Но произошло несчастье. Бедная крошка не смогла прийти на этот свет.
Тётка захлюпала носом.
— Так ведь ничего же не было видно, — тупо проговорила я.
— Да, срок был ещё не очень большой, — всхлипнула тётя, — и это божья милость. Несчастной Катрине было бы гораздо тяжелее, если бы малыш родился, а потом умер. Ты должна быть очень внимательной сейчас к маме и не должна горевать.
Я? Горевать? Горевать потому, что не родится какой-то сморщенный кричащий младенец, который отберёт всё то, и так небольшое, внимание родителей, которое раньше принадлежало мне? Он ещё не родился, а меня уже сослали из дома на Рождество! Да, мне было хорошо у тёти и дяди, но они не мои родители! А мои родители предпочли провести праздники без меня, думая о своём новом ребёнке. Вот и хорошо, что он не родился!
— Я понимаю, такое трудно осознать, — неправильно истолковала моё молчание тётя, — не надо грустить, твоя мама ещё не старая женщина, у тебя, возможно, ещё будут братики и сестрички. А если и нет, то ты должна всегда помнить, что мои девочки всегда относились к тебе, как к родной, а не двоюродной сестрёнке.
Значит, никакой ссоры родителей не было! Мила Гранчар, как всегда, всё истолковала неправильно. Я так привыкла к мысли о том, что родители серьёзно разругались и скоро разъедутся, что отказаться от неё сразу мне было трудно.
— Мама с папой не поссорились? — спросила я у тётки.
— Нет, что ты! — тётя казалась шокированной моим вопросом, — я в жизни не встречала такой дружной пары! Твои родители, по-моему, вообще никогда не ссорятся, как тебе только в голову пришла такая странная мысль, детка?
— Они так мало разговаривали со мной, да и друг с другом в последнее время, — пробормотала я.
Тётка вздохнула:
— Я понимаю тебя! Уверяю, если бы ты была моей дочерью, всё было бы по-другому. Но в каждой семье свои порядки. Твои родители очень сдержанные, деловые люди, но они очень любят тебя! И ты в этом даже не сомневайся! У вас прекрасная семья!
Когда на следующий день я пришла в гимназию, Милы опять не было. Я было подумала, что она опять не придёт, но когда прошло уже минут двадцать первого урока, Мила объявилась на пороге.
Вид у неё был опять неряшливый, а глаза смотрели в пол.
На вопрос учительницы, почему она несколько дней отсутствовала, а сегодня опоздала, Мила невнятно пробормотала что-то про отца, которому «было плохо», и за которым нужно было присмотреть.
— Знаем, что это за «плохо»!
— Допился! — захохотали одноклассницы.
Мила молча проследовала на своё место.
На перемене я, не без злорадства, рассказала Миле про наши домашнее новости.
— И никаких измен со стороны моего отца нет и никогда не было! — триумфально закончила я.
Но известие, казалось, не произвело на Милу никакого впечатления. Ни капельки не смутившись, она спросила:
— Откуда ты знаешь, что не было? Ребёнок — сам по себе, а измены — сами по себе. Откуда ты знаешь, что ребёнок был от твоего отца?
Тут уж я не стерпела. Представить, что отец, которого почти не бывает дома, изменяет матери, я ещё могла. Но представить, что мама изменяет отцу…
— Отойди от меня, — мрачно сказала я Миле, — и не воображай, что мы с тобой какие-то там родственницы. У меня нет с тобой ничего общего!
— Вот ещё! — фыркнула Мила заносчиво, — фотографию-то смотрела?
С фотографией у меня всё никак не получалось. В первые дни было просто не до неё. Голова была занята вновь открывшимися обстоятельствами. А потом… Я просто физически не могла заставить себя подойти к альбому, найти нужную страницу и внимательнее рассмотреть фотографию. Каждый день, собираясь в гимназию, я думала, что после уроков, обязательно возьму альбом, чтобы убедиться, что на фотографиях в нашем доме и в доме Гранчаров запечатлены совершенно разные люди. Но после уроков я не могла заставить себя сделать задуманное, потому что в глубине сознания жила страшная мысль: а вдруг всё-таки Мила права? Более того, я вообще старалась не заходить в гостиную и не смотреть в сторону семейных альбомов, хотя раньше очень любила рассматривать фотографии.
Казалось бы, что проще — попросить мать посмотреть со мной альбом, дойти до заветной фотографии и спросить: «Мама, а кто это?» Но я боялась, и постоянно откладывала неприятное дело на завтра. А Мила всё больше убеждалась, что мы не только одноклассницы, которые волею судьбы и классной дамы оказались за одной партой, но и близкие родственницы. С течением дней это родство в её воображении становилось всё ближе и ближе. Меня передёргивало от её подмигиваний, намёков, странных ужимок, с помощью которых она хотела мне сказать: «Уж мы-то знаем, у нас есть свой секрет».
К счастью, Мила ни слова не говорила о предполагаемом родстве в классе. Намёками и подмигиваниями всё и ограничивалось. Многие девочки заметили перемену в её поведении, но к тому времени всем уже надоело дразнить Милу, поэтому одноклассницы только стучали пальцем по виску, показывая друг другу, что у Милы не всё в порядке с головой.
Дома у нас постепенно всё пришло в прежний порядок. Видимо, тётя Амалия перед отъездом всё-таки поговорила обо мне с матерью, потому что она вскоре спросила:
— А какие у вас отношения в классе между девочками? Вы дружите?
— Да, конечно, дружим, — ответила я.
— А вот мне кажется, что у тебя не слишком много подруг. Почему они никогда не заходят к тебе в гости? Кроме Милы, я вообще никого не видела…
— Нам задают слишком много уроков, — ответила я. Тон матери — строгий и подозрительный, мне не нравился. Он не вызывал на откровенность, наоборот — заставлял полностью закрыться.
— Ты пойми, продолжала мать, ничего не бывает без причины. Как ты будешь общаться с людьми, такое же отношение будет и к тебе. Это и в Библии…
Я прервала:
— А если всё-таки какую-то девочку обижают без причины? Если причины никакой нет, а плохое отношение есть?
— Надеюсь, эта девочка не ты? — спросила мать немного свысока.
— Нет, конечно, — пробормотала я, отвернувшись и покраснев - не умела я ещё искусно врать.
— Я повторюсь: ничего не бывает без причины. Если девочку обижают, значит, она до этого обидела кого-то, или не смогла правильно себя поставить в классе. Ты, как подруга должна ей помочь или обратиться к классной даме, которая знает, что делать в таких случаях.
Да… Знала бы моя мама, что наша классная дама только поощряет издевательство…
Полностью физически оправившись от своего несчастья, мать стала ещё строже, и деловитей. Она почти перестала улыбаться, отдыхать, развлекаться. С утра её ждало множество дел и по дому, и по её женским комитетам. Я видела её не многим чаще, чем отца, который тоже очень много работал и часто приходил домой, когда я уже спала. Жизнь моей матери проходила под девизом «Так надо». Она никогда не делала что-то, что хочется, только то, что необходимо.
Я часто думала, что значит выражение «не смогла себя правильно поставить в классе». Я не смогла себя правильно поставить? Где и когда мной допущена та ошибка, после которой я стала «шайбой», «лысой», а моё настоящее имя все как будто забыли? За зиму у меня у меня отрасли чудесные вьющиеся каштановые волосы, но прозвище «лысая» осталось.
И всё у меня выходило, что виновата Мила. Если бы не она… Если бы её вообще не было… Я мечтала перед сном о другом мире, где я прихожу в первый день в гимназию, а никакой Милы нет. Я дружу с другими девочками, мы ходим друг к другу в гости, у меня длинная толстая коса, в которой никогда не было никаких вшей, и меня никто не дразнит «лысой» и «шайбой». И, тем более, «блохастой».
Но даже полностью прекратить общение с Милой я не могла себе позволить. Она единственная проявляла ко мне хоть и своеобразное, но дружелюбие. Мы сидели за одной партой, и иногда я была просто вынуждена с ней разговаривать. Хотя и чувствовала, что от Милы как будто падает большая грязная тень, под которой я постоянно нахожусь.
— Ты поэтому не ходишь на уроки?
— Ну да, должен же за ним кто-то присматривать, — шмыгнула носом Мила. — Он лекарства когда забывает пить, буйствует так, что все на ушах стоят.
— У вас что, нет прислуги?
— Нет. Платить им нечем. Я тут сама прибираюсь, иногда и папа… Когда в здравом уме…
В гостиной стало светлее, но не намного. Тусклый свет осеннего дня с трудом пробивался сквозь немытые стёкла.
— Вот смотри! — торжествующе произнесла Мила, подводя меня к стене, на которой в простых тёмных рамках висело несколько фотографий.
Здесь были две фотографии молодых мужчины и женщины, видимо родителей Милы в молодости, фотография, о которой Мила мне говорила, на ней она была запечатлена с отцом, вид какого-то водопада и чуть в стороне фото мужчины с лихо закрученными усами в старинном мундире.
— Вот смотри, — повторила Мила, указывая на эту фотографию.
— И что? — недоумевающе произнесла я.
— Это мой двоюродный дядя. А если он есть и в вашем альбоме, значит, мы с тобой родственники. Пятиюродные сёстры!
— Вот ещё! — фыркнула я, — нет его в нашем альбоме! И пятиюродных сестёр не бывает!
Похоже, яблоко от яблони не далеко падает. Боюсь, эта мысль засела в голове Милы надолго. И как ей такое в голову взбрело? Конечно, у меня в роду были славяне, но я не припомню, чтобы кто-то из них жил в Далмации и, уж тем более, пересекался с семейством Гранчар.
Я тотчас пожалела, что вообще явилась в дом Гранчаров. У Милы, как по заказу, сегодня был странный припадок — она постоянно разговаривала с гиканьем, при этом по-дурацки улыбаясь. Я видела при этом, что её лицо постоянно передёргивается. Вновь во дворе залаяла Сильва, их собака, очевидно встревоженная шумом в гостиной. Я могла бы соврать, сказав, что Мила просто простужена. Но врать я тогда не умела, да и считала это зазорным. Во всяком случае, не умела это делать, пока не повелась с Сарой Манджукич, но это случилось значительно позже, когда моё одиночество и отчаяние достигли апогея. Сейчас же я наблюдала за тем, как носится по гостиной Мила, поверившая в своё столь внезапное открытие. Заткнулась она только когда дверь спальни скрипнула и оттуда расшатанной походкой вышел её отец. Выглядел Филипп неважно — бледный, опухший, заросший неопрятной трёхдневной щетиной. Руки его дрожали, а сам он непрерывно издавал звуки — нечто среднее между рычанием и воем.
— Оклемался, — без удовольствия пробурчала Мила и метнулась к дивану.
Филипп же, как ни в чём не бывало, размял затёкшие кисти и спросил томным замогильным голосом:
— Imamo li goste? (У нас гости?)
— Ona ne razumije hrvatski (Она не понимает по-хорватски)! — быстро вставила Мила и Филипп, разочарованно вздохнув, сел за стол и сказал уже на ломаном немецком:
— От этих лекарств я сплю на ходу.
— Пусть уж лучше спит, чем буянит, — шепнула мне Мила и с опаской посмотрела на отца
— Вы, значит, сестрички теперь? — спросил Гранчар и вскоре неожиданно расхохотался. — Похожи, похожи.
Он даже приложился лбом о стол. Смех у него шёл вперемежку со странными завываниями и больше напоминал очередной припадок. Мне стало неуютно. Да, никакая прислуга не выдержала бы жизнь с двумя людьми, которые с головой не дружат. Эти жесты, телодвижения и даже интонации Мила копировала у отца. «Ну да, на кого ещё ей быть похожей?» - с тоской думала я. Кстати, а что же мать? Почему Мила так рьяно присосалась к нашей семье и почему так активно мусолила тему измен?
- Говорят, немки страшные, как моя жизнь. Брешут, собаки, брешут... Вот ваша Инга, если присмотреться... Э-эх! А ведь у Милы могла быть настоящая сестра... Или брат. Да вот же, довели, собаки мёрзлые, Марту мою до гроба!..
- Валим! – шепнула Мила, наблюдая, как быстро вспыхнул Филипп.
Я и без её указаний поняла, что Гранчара опять накрывает припадок, и лучше его посторониться, пока он не устроил тут погром. Я уходила на ватных ногах. Не дай бог родиться в такой семье!
Глава 13. Конец учебного года
Не торопясь, я шла по улицам родного города к своему дому и с нетерпением думала, что сразу же попрошу посмотреть альбом, чтобы убедиться, в абсолютной несхожести двух фотографий. Но, когда я вошла в дом, мне было не до альбома.
Отец, который в это время дня должен был быть на службе, выбежал мне навстречу с дикими глазами, в сбившимся галстуке.
— А, это ты… — на бегу пробормотал он, — не ходи к маме, иди к себе заниматься.
Какие-то женщины переговаривались тихими голосами в спальне матери, затем я услышала протяжный утробный стон, который меня безмерно испугал. Что случилось?
Я попробовала задать этот вопрос прислуге, но она только отмахнулась от меня, торопливо насыпая какие-то высушенные травы в маленькую кастрюльку, кипящую на плите.
Мне никто бы не помешал сейчас пройти в гостиную и вытащить из альбома интересующую меня фотографию усача, но я напрочь забыла о ней, придавленная атмосферой беды и тревоги, царящей в нашем доме.
Из спальни матери время от времени выходила какая-то незнакомая невысокая полная женщина с круглым румяным лицом. Она ласково улыбалась мне и озабоченно семенила на кухню, давать указания прислуге. Я решила, что это сиделка. Чем мама больна? Ведь ещё вчера вечером она казалась совершенно здоровой, только немного слабой и раздражительной.
Обед подали в седьмом часу вечера. В тот вечер он состоял из копчёной селёдки, вчерашнего супа и подгоревшей гороховой каши. На десерт подали мармелад. Никогда у нас за обедом раньше не было более странного сочетания блюд. За обеденным столом собрались я, отец и эта незнакомая толстушка.
— Чем больна мама, что с ней? — спросила я отца.
— Ничего, не думай об этом, мама скоро поправится, — ответил он невнимательно, ковыряясь ложкой в тарелке.
— Конечно, скоро поправится, всё будет хорошо, детка, — почти весело подтвердила толстуха, жадно и быстро хлебая суп.
Поздним вечером из Граца приехала тётя Амалия. Я услышала её голос сквозь неплотно прикрытую дверь, уже лёжа в постели. Она, как всегда тарахтела с огромной скоростью, только сейчас в потоке её речи слышались нотки сочувствия и озабоченности. Уже засыпая, я слышала, что тётка говорит обо мне:
— Но как же, надо хоть что-то рассказать Анне! Девочка же будет переживать, она у вас и так… — тётка перешла на шепот.
— Ах, делайте, что хотите! — в сердцах воскликнул отец.
— Ну, тише-тише, — успокаивала его тётушка, — не надо так кричать, Катрина может услышать, а ей надо спать, восстанавливать силы.
На следующий день Милы в гимназии всё ещё не было. И меня почему-то ни классная дама, ни кто-либо из учителей не спросил о результате моего вчерашнего визита в дом Гранчаров.
Я накануне очень поздно заснула и спала плохо, поэтому весь учебный день проходила сонная. Меня никто не трогал, что само по себе уже было хорошо.
Когда я вернулась домой, меня встретил великолепный запах плюшек с корицей и тёткино щебетание. Я услышала, что мама чувствует себя намного лучше и чуть позже я смогу к ней зайти.
Тётка пришла со мной в мою комнату и аккуратно притворила дверь.
— Нам надо с тобой поболтать, деточка, — фальшиво беспечно сказала она, — я вообще считаю, что с тобой должны были поговорить твои родители и гораздо раньше, но уж как случилось, так случилось. Дело в том, что у тебя должен был родиться братик. Или сестричка. Но произошло несчастье. Бедная крошка не смогла прийти на этот свет.
Тётка захлюпала носом.
— Так ведь ничего же не было видно, — тупо проговорила я.
— Да, срок был ещё не очень большой, — всхлипнула тётя, — и это божья милость. Несчастной Катрине было бы гораздо тяжелее, если бы малыш родился, а потом умер. Ты должна быть очень внимательной сейчас к маме и не должна горевать.
Я? Горевать? Горевать потому, что не родится какой-то сморщенный кричащий младенец, который отберёт всё то, и так небольшое, внимание родителей, которое раньше принадлежало мне? Он ещё не родился, а меня уже сослали из дома на Рождество! Да, мне было хорошо у тёти и дяди, но они не мои родители! А мои родители предпочли провести праздники без меня, думая о своём новом ребёнке. Вот и хорошо, что он не родился!
— Я понимаю, такое трудно осознать, — неправильно истолковала моё молчание тётя, — не надо грустить, твоя мама ещё не старая женщина, у тебя, возможно, ещё будут братики и сестрички. А если и нет, то ты должна всегда помнить, что мои девочки всегда относились к тебе, как к родной, а не двоюродной сестрёнке.
Значит, никакой ссоры родителей не было! Мила Гранчар, как всегда, всё истолковала неправильно. Я так привыкла к мысли о том, что родители серьёзно разругались и скоро разъедутся, что отказаться от неё сразу мне было трудно.
— Мама с папой не поссорились? — спросила я у тётки.
— Нет, что ты! — тётя казалась шокированной моим вопросом, — я в жизни не встречала такой дружной пары! Твои родители, по-моему, вообще никогда не ссорятся, как тебе только в голову пришла такая странная мысль, детка?
— Они так мало разговаривали со мной, да и друг с другом в последнее время, — пробормотала я.
Тётка вздохнула:
— Я понимаю тебя! Уверяю, если бы ты была моей дочерью, всё было бы по-другому. Но в каждой семье свои порядки. Твои родители очень сдержанные, деловые люди, но они очень любят тебя! И ты в этом даже не сомневайся! У вас прекрасная семья!
Когда на следующий день я пришла в гимназию, Милы опять не было. Я было подумала, что она опять не придёт, но когда прошло уже минут двадцать первого урока, Мила объявилась на пороге.
Вид у неё был опять неряшливый, а глаза смотрели в пол.
На вопрос учительницы, почему она несколько дней отсутствовала, а сегодня опоздала, Мила невнятно пробормотала что-то про отца, которому «было плохо», и за которым нужно было присмотреть.
— Знаем, что это за «плохо»!
— Допился! — захохотали одноклассницы.
Мила молча проследовала на своё место.
На перемене я, не без злорадства, рассказала Миле про наши домашнее новости.
— И никаких измен со стороны моего отца нет и никогда не было! — триумфально закончила я.
Но известие, казалось, не произвело на Милу никакого впечатления. Ни капельки не смутившись, она спросила:
— Откуда ты знаешь, что не было? Ребёнок — сам по себе, а измены — сами по себе. Откуда ты знаешь, что ребёнок был от твоего отца?
Тут уж я не стерпела. Представить, что отец, которого почти не бывает дома, изменяет матери, я ещё могла. Но представить, что мама изменяет отцу…
— Отойди от меня, — мрачно сказала я Миле, — и не воображай, что мы с тобой какие-то там родственницы. У меня нет с тобой ничего общего!
— Вот ещё! — фыркнула Мила заносчиво, — фотографию-то смотрела?
С фотографией у меня всё никак не получалось. В первые дни было просто не до неё. Голова была занята вновь открывшимися обстоятельствами. А потом… Я просто физически не могла заставить себя подойти к альбому, найти нужную страницу и внимательнее рассмотреть фотографию. Каждый день, собираясь в гимназию, я думала, что после уроков, обязательно возьму альбом, чтобы убедиться, что на фотографиях в нашем доме и в доме Гранчаров запечатлены совершенно разные люди. Но после уроков я не могла заставить себя сделать задуманное, потому что в глубине сознания жила страшная мысль: а вдруг всё-таки Мила права? Более того, я вообще старалась не заходить в гостиную и не смотреть в сторону семейных альбомов, хотя раньше очень любила рассматривать фотографии.
Казалось бы, что проще — попросить мать посмотреть со мной альбом, дойти до заветной фотографии и спросить: «Мама, а кто это?» Но я боялась, и постоянно откладывала неприятное дело на завтра. А Мила всё больше убеждалась, что мы не только одноклассницы, которые волею судьбы и классной дамы оказались за одной партой, но и близкие родственницы. С течением дней это родство в её воображении становилось всё ближе и ближе. Меня передёргивало от её подмигиваний, намёков, странных ужимок, с помощью которых она хотела мне сказать: «Уж мы-то знаем, у нас есть свой секрет».
К счастью, Мила ни слова не говорила о предполагаемом родстве в классе. Намёками и подмигиваниями всё и ограничивалось. Многие девочки заметили перемену в её поведении, но к тому времени всем уже надоело дразнить Милу, поэтому одноклассницы только стучали пальцем по виску, показывая друг другу, что у Милы не всё в порядке с головой.
Дома у нас постепенно всё пришло в прежний порядок. Видимо, тётя Амалия перед отъездом всё-таки поговорила обо мне с матерью, потому что она вскоре спросила:
— А какие у вас отношения в классе между девочками? Вы дружите?
— Да, конечно, дружим, — ответила я.
— А вот мне кажется, что у тебя не слишком много подруг. Почему они никогда не заходят к тебе в гости? Кроме Милы, я вообще никого не видела…
— Нам задают слишком много уроков, — ответила я. Тон матери — строгий и подозрительный, мне не нравился. Он не вызывал на откровенность, наоборот — заставлял полностью закрыться.
— Ты пойми, продолжала мать, ничего не бывает без причины. Как ты будешь общаться с людьми, такое же отношение будет и к тебе. Это и в Библии…
Я прервала:
— А если всё-таки какую-то девочку обижают без причины? Если причины никакой нет, а плохое отношение есть?
— Надеюсь, эта девочка не ты? — спросила мать немного свысока.
— Нет, конечно, — пробормотала я, отвернувшись и покраснев - не умела я ещё искусно врать.
— Я повторюсь: ничего не бывает без причины. Если девочку обижают, значит, она до этого обидела кого-то, или не смогла правильно себя поставить в классе. Ты, как подруга должна ей помочь или обратиться к классной даме, которая знает, что делать в таких случаях.
Да… Знала бы моя мама, что наша классная дама только поощряет издевательство…
Полностью физически оправившись от своего несчастья, мать стала ещё строже, и деловитей. Она почти перестала улыбаться, отдыхать, развлекаться. С утра её ждало множество дел и по дому, и по её женским комитетам. Я видела её не многим чаще, чем отца, который тоже очень много работал и часто приходил домой, когда я уже спала. Жизнь моей матери проходила под девизом «Так надо». Она никогда не делала что-то, что хочется, только то, что необходимо.
Я часто думала, что значит выражение «не смогла себя правильно поставить в классе». Я не смогла себя правильно поставить? Где и когда мной допущена та ошибка, после которой я стала «шайбой», «лысой», а моё настоящее имя все как будто забыли? За зиму у меня у меня отрасли чудесные вьющиеся каштановые волосы, но прозвище «лысая» осталось.
И всё у меня выходило, что виновата Мила. Если бы не она… Если бы её вообще не было… Я мечтала перед сном о другом мире, где я прихожу в первый день в гимназию, а никакой Милы нет. Я дружу с другими девочками, мы ходим друг к другу в гости, у меня длинная толстая коса, в которой никогда не было никаких вшей, и меня никто не дразнит «лысой» и «шайбой». И, тем более, «блохастой».
Но даже полностью прекратить общение с Милой я не могла себе позволить. Она единственная проявляла ко мне хоть и своеобразное, но дружелюбие. Мы сидели за одной партой, и иногда я была просто вынуждена с ней разговаривать. Хотя и чувствовала, что от Милы как будто падает большая грязная тень, под которой я постоянно нахожусь.
