— Тише, фрау Зигель, — примирительно вскинул руки Дитрих. — Я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё…
— Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! — кричала мама. — Если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!
Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.
— Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет — свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.
— Ну… — глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда. — Я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!
В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.
— А вы не припомните, где был очаг возгорания?
— На… В… — я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!
— Да? Где же?
— Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.
Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Я заметила некоторое разочарование в выражении инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.
— Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…
Он прицепился ко мне, как клещ, и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.
— Я… Ну, там оконную ставню заело, и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.
Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Дитрих был несколько взволнован: он сразу наметил меня главной подозреваемой, но причин для ареста пока нет. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми ещё ничего не доказывают — любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.
— Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?
— Сороковой, — выпалила я.
— Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.
— Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? — я решила взять инициативу в свои руки и начала контратаку.
— Конечно, — кивнул инспектор. — Человек — часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных — тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадочек на дне кружки — встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа — благоприятная среда для таких вот любителей поднимать осадок. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них — объект травли. И вот так восемь лет: отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.
Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.
— Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника ловить.
— Надеюсь, поймаете, — ответила я томным замогильным голосом.
— А если арестуем?
— Туда ему и дорога, — с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что ж, — ответил Дитрих. — Спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.
Он живо встал, накинул сюртук и клетчатую кепку. Я выдохнула: пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:
— Ах да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?
— Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…
— Спасибо, — улыбнулся инспектор. — Будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…
Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня-завтра он свяжет все улики и потребует немедленно задержать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.
Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я успела пробыть две недели карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года. Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», — думала я.
До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих — единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю ему навязанную мной ему игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.
В первые дни он был немного озадачен, если не сказать растерян, моими взаимоисключающими показаниями: я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто ж знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.
Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери, и я слышу дразняще знакомый голос:
— Добрый вечер, фройляйн Зигель.
Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного голоса, как у змея-искусителя, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.
— Надеюсь, он у вас действительно добрый, — отвечаю я с презрительной усмешкой.
Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив — на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.
— Как вы себя чувствуете? — спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.
— Спасибо, не очень, — ответила я.
— Понимаю, — развёл руками инспектор. — Лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.
— А если он молчит? — вызывающе бросила я. — Пытать будете?
— Пытки — прошлый век, — спокойно ответил Дитрих. — Однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам: сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажет, это не так? — инспектор смерил меня взглядом. — Не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны: у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.
Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.
— Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! — бросила я и, кажется, смутила инспектора.
Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», — зло думала я и тотчас бросилась в атаку.
— Подумать только — всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут и зарежут кого-нибудь! — я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора. — Горький парадокс — заботится, как любящая мать, о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!
В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.
— Человек — продукт своего окружения, — ответил Дитрих. — Верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.
Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.
— Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! — кричала мама. — Если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!
Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.
— Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет — свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.
— Ну… — глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда. — Я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!
В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.
— А вы не припомните, где был очаг возгорания?
— На… В… — я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!
— Да? Где же?
— Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.
Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Я заметила некоторое разочарование в выражении инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.
— Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…
Он прицепился ко мне, как клещ, и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.
— Я… Ну, там оконную ставню заело, и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.
Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Дитрих был несколько взволнован: он сразу наметил меня главной подозреваемой, но причин для ареста пока нет. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми ещё ничего не доказывают — любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.
— Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?
— Сороковой, — выпалила я.
— Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.
— Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? — я решила взять инициативу в свои руки и начала контратаку.
— Конечно, — кивнул инспектор. — Человек — часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных — тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадочек на дне кружки — встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа — благоприятная среда для таких вот любителей поднимать осадок. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них — объект травли. И вот так восемь лет: отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.
Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.
— Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника ловить.
— Надеюсь, поймаете, — ответила я томным замогильным голосом.
— А если арестуем?
— Туда ему и дорога, — с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что ж, — ответил Дитрих. — Спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.
Он живо встал, накинул сюртук и клетчатую кепку. Я выдохнула: пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:
— Ах да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?
— Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…
— Спасибо, — улыбнулся инспектор. — Будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…
Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня-завтра он свяжет все улики и потребует немедленно задержать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.
Глава 1. Момент истины
Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я успела пробыть две недели карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года. Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», — думала я.
До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих — единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю ему навязанную мной ему игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.
В первые дни он был немного озадачен, если не сказать растерян, моими взаимоисключающими показаниями: я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто ж знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.
Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери, и я слышу дразняще знакомый голос:
— Добрый вечер, фройляйн Зигель.
Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного голоса, как у змея-искусителя, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.
— Надеюсь, он у вас действительно добрый, — отвечаю я с презрительной усмешкой.
Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив — на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.
— Как вы себя чувствуете? — спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.
— Спасибо, не очень, — ответила я.
— Понимаю, — развёл руками инспектор. — Лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.
— А если он молчит? — вызывающе бросила я. — Пытать будете?
— Пытки — прошлый век, — спокойно ответил Дитрих. — Однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам: сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажет, это не так? — инспектор смерил меня взглядом. — Не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны: у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.
Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.
— Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! — бросила я и, кажется, смутила инспектора.
Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», — зло думала я и тотчас бросилась в атаку.
— Подумать только — всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут и зарежут кого-нибудь! — я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора. — Горький парадокс — заботится, как любящая мать, о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!
В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.
— Человек — продукт своего окружения, — ответил Дитрих. — Верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.
Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.
