Глава 1. Пролог.
Что вы знаете об аристократах? Вероятнее всего, мнения разойдутся и каждый подумает о своем. Для кого-то настоящий аристократ – галантный, манерный господин с бокалом вина в руке и завитыми усами. Для кого-то это бесконечный поток благородства и щедрости, человек, который жертвует ради неимущих всем. Но сегодня история будет о самых настоящих аристократах – горделивых, жадных и самодовольных.
– Сволочь! – обрывается с выкрашенных липкой помадой губ.
Следом тишину пронзает хлесткий шлепок, когда белоснежная кожаная перчатка со свистом врезается в чью-то щеку. Роскошный облик разъяренной женщины ярко диссонировал с грязью и запустением этого богом забытого места. Будто кто-то шутки ради вырезал ее из глянцевого журнала и наклеил сюда. От этой мысли Леон невольно издает смешок.
– Ты вздумала смеяться надо мной?! – герцогиня хватает девушку за край одежды и швыряет вглубь комнаты, будто бы перышко. – Да кто ты такая, чтобы смеяться надо мной!?
Леон ничего не отвечает на провокации. Она давно поняла: каким бы ни был ответ, будь то покорность или протест, – результат будет один. Ей остается только ждать, когда ей надоест эта игра в мальчика для битья.
Пока в ее адрес лились бесконечные россыпи ударов и оскорблений, она невольно задумалась: «А чем она провинилась в этот раз?» Она вспоминает наказ “матушки” давать Леон самую тяжелую работу и наказывать за все, даже то, в чем она не виновна. Конечно, в скором времени это привело к тому, что вся прислуга дома Каппелла начала спихивать на нее все косяки. Нельзя не согласиться, что это весьма удобно. Ведь никто даже не пытался разобраться в произошедшем, если прозвучало имя Леон.
Так в чем же была проблема? Никто не бывает так несправедлив с пустого места, верно ведь? Может быть, но не в этой истории. Леон была последствием, давящим на эго герцогини Каппелла. Она как красный флаг развивалась и била ей в лицо, указывая, что ни она одна может быть интересна герцогу как женщина. Думаю, к этому моменту становится ясно, что Леон – бастард дома Каппелла.
В глубине души Леон была благодарна тому, что герцог решил признать ее как бастарда, пусть и не официально. Какая могла ждать ее судьба за пределами отчего дома? Она выродок без титулов и фамилии, можно сказать, круглая сирота. Попрошайка, ушедшая голодной смертью, или куртизанка, терпевшая над собой мерзких мужчин и впоследствии кончившая от какой-нибудь болячки, или все-таки…
– Отвечай, когда с тобой говорит твоя герцогиня! – женщина поднимает Леон за волосы и словно бешеный бык пыхтит ей прямо в лицо.
Веки Леон воспалены и тяжелы от ударов, казались приклеенными. Сражаясь с изнеможением, она попыталась противиться своей слабости и взглянуть на лицо своего мучителя. Но глаза предательски отказывались повиноваться своей хозяйке, и все, что она могла увидеть, – мутная белая пелена и легкий абрис благородной дамы. Леон пытается что-то сказать, но из покалеченного тела вырывается продолжительный скрип, похожий на стон. Девушка будто рассыпалась на части, пытаясь понять, что мучает ее сильнее – каждый новый удар или ее беспомощность.
– Я вышвырну тебя из этого дома, ты позоришь всю нашу семью! – герцогиня отпихивает Леон и поправляет бюст. – Ты должна быть благодарна мне за то, что ты сыта и одета!
Хрупкость ее сопротивления рухнула под нескончаемыми ударами психологического насилия. Голова склонилась на бок, словно у завядшего цветка, и в этой позе смирения ее голову настигло жгучее согласие. Мысль, прокатившаяся внутри нее шепотом, звучащим громче любого крика: «Она права. Я вполне могла бы сейчас оказаться на улице, без крыши над головой, без крошки хлеба, без какого-либо шанса выжить.»
Уход герцогини сопровождается морально тяжелым щелчком замочной скважины и осознанием своего заточения, одному Богу известно, насколько долго. Леон остается в одиночестве на сыром полу, наедине со своими демонами. Но она наконец-то может расслабиться и спокойно перевести дух среди мусора и заброшенных предметов роскоши, которые ей были ближе и знакомее, чем кто-либо другой в этом доме. Лицо морщится, брови хмурятся, оставляя вмятины в образе морщин. Всем телом она чувствовала пульсацию в местах ударов, как ее ссадины кровоточат и щиплет, нарушая покой.
За всем этим скрывалось главное: несмотря на свою необычную природу, Леон была существом с душой и разумом, схожими с человеческим. И так же, как и любому человеку, ей было присуще неутолимое стремление к большему, даже если вся ее наружность говорила о полном смирении. С каждым годом эта комната из простого места обитания превращалась в личную темницу для Леон, и она позволила вырвать себе никому невидимый кусочек своей свободы, своего протеста. С замиранием сердца она осторожно передвигала собственно возведенную баррикаду, скрывающую от чужих глаз нечто особо важное для нее – импровизированный алтарь.
Всякий, кто осмелился бы наблюдать за этим тайным ритуалом, неминуемо списал бы Леон со счетов здравомыслия. Как иначе истолковать зрелище, когда она молится нагромождению забытых стульев, полок и ящиков, покрытых толстым слоем пыли и забвения? Однако для Леон эта груда невзрачного мусора была не просто мебелью. Это был ее личный сокровенный образ, в котором она видела свое проявление божества, единственного, кто откликался на ее израненные мольбы.
Девушка опускается на колени, ссадины больно упираются в старый ворсистый ковер, но она стойко выдерживает эту жертву и складывает ладони в молитвенном жесте.
«Азул, чей слух открыт лишь боли,
Пусть горечь эта станет мне тропой.
Чем яростней душа моя неволей
Сжимается, тем ближе Ты со мной.»
Горечь прожигает Леон насквозь, и только в этот момент слезы, обжигая роговицу, начинают собираться на глазах мутной пеленой. Она проговаривает эти слова полушепотом, словно в трансе, желая самого простого – прекратить свои мучения. Леон давно догадывалась, что внутри нее зарождается новое чувство, отравляющее сознание чувство несправедливости. Она искренне начинала верить – все это неправильно. Все ее слова благодарности – мимолетное утешение: «благодари за то, что имеешь, пока не потерял и это». Неужели это и есть ее удел? Ежедневно сносить нескончаемый поток унижения и несправедливости, выстраивая беззаботный, улыбчивый фасад? Угождать каждому обитателю этого дома, каждому, кто ждал от нее покорности?
Внутренний борец за справедливость отчаянно хочет дать бой и отомстить, и в сердце словно входит игла. Леон замирает, глядя перед собой. Она четко ощутила эту мимолетную мысль: «А что, если бы все было наоборот?» Девушка опускает взгляд вниз, предаваясь искушающим и страшным образам в голове.
Вот, матушка лежит на грязном полу, в рваной, едва прикрывающей тело одежде и навзрыд умоляет ее, но та этого не слышит. Обида и желание отомстить закрывают ее уши, вдавливая их прямо в череп и туго завязывают глаза. Контроль передан ее боли, именно она теперь управляет руками и словами Леон, и именно она сейчас делает замах чем-то, что попало под руки, чтобы нанести удар, сокрушающий кости.
Возбуждение захлестнуло Леон с такой силой, что она прикусила губу до белого следа, сдерживая воодушевляющий возглас. Обычно притушенный взгляд загорелся диким, почти безумным азартом, а пальцы нетерпеливо перестукивали по подбородку. Она не просто представляла – она купалась в своей фантазии, смакуя каждую деталь, каждый момент своего будущего возмездия. И это жгучее, триумфальное чувство мести вытеснило любую горечь ее печали, именно оно оказалось сильнее любых слез.
По позвоночнику с треском проходит редкая дрожь, и девушка оборачивается, улавливая незнакомый звук. Мурашки покрывают тело с каждым наступающим шагом незнакомой поступи. Кто-то воспользовался черным ходом, проникая вглубь дома и минуя заброшенное крыло. Вопрос о том, кому могли принадлежать эти шаги, вызывал внутри девушки настоящий животный ужас. Это ни цокот герцогских каблуков с позолоченными набойками, ни деревянные туфельки слуг. Это осторожный шаг, продуманный, как будто кто-то переживает о каждом своем действии, словно как… убийца.
Необъяснимое чувство тревоги забилось в груди у Леон, разрастаясь и давя на органы. Леон замерла, словно она была не испуганной девочкой в родном доме, а загнанной в угол добычей хищника в степи. «Ударь или беги, ударь или беги, ударь или…» – мельтешилось в голове, пока она думала о том, как будет действовать, когда ее найдут. Боясь издать лишний вздох, Леон на руках подползает ближе к двери и прикладывает ухо к лакированному дереву, ощущая его холод. Но не успевает она прислониться к отделяющей ее от ужаса куску фанеры, как по ту сторону раздается пронзительный, словно металлический, визг, и Леон, как ошпаренная, отлетает от двери.
На одно лишь мгновение привычная маска Леон дала трещину. Из ее груди вырвался резкий, интуитивный вскрик: «Мама!» – звук чистой, незамутненной боли и детской мольбы. Одно единственное слово, вырвавшееся против ее воли, словно предательский выстрел в тишине. И тут же, с реакцией отлаженного механизма, ладони Леон намертво сомкнулись на ее губах. Она сжала их с такой яростной, почти панической силой, что кончики пальцев побелели, наливаясь кровью от внутреннего напряжения. Это был не просто акт самоцензуры, а отчаянная попытка запереть внутри себя весь ужас, всю боль, что этот крик мог бы выдать наружу.
Леон, словно раненое животное, спускается по стене на пол на трясущихся ногах, уставившись на запертую дверь, единственное, что держало ее смерть на расстоянии от нее. «Меня услышали, мне конец!» – проносится в мыслях Леон. Но, сколько бы девушка ни ждала, никто так и не появился. Измученная страхом и волнением за свою семью, она так и сидела на полу, поджимая ноги к себе, смотря на дверь. Леон вслушивалась в каждый звук, издаваемый внутри дома, который могла уловить. И тут…
– «Бах-бах-бах!» – раздалась серия громких выстрелов.
Она мгновенно захлопнула ладони на ушах, пытаясь отгородиться от реальности, и тут же свернулась в плотный комок на полу, сжимаясь всем телом так сильно, что казалось, кости вот-вот захрустят. Она абсолютно точно знала, что происходит по ту сторону роковой двери. Ее измученный годами насилия и страха опыт рисовал самые жестокие и ужасающие картинки.
Внезапно шаги снова раздаются, и кто-то тихо и медленно поворачивает ручку двери. Леон замирает, чувствуя, как даже ее душа отказывается иметь с этим дело и уходит под половицы. Незваный гость, кажется, тоже замешкался, обдумывая, как быть дальше или ища другой способ попасть внутрь. В эту секунду девушка вскакивает со своего места, стараясь найти любое безопасное укрытие, чтобы спрятаться. Крохотный осколок момента разделяет призрачное убежище, выстроенное Леон, от грубо выбитой с громким хлопком двери.
– Не умеют богатеи двери выбирать. Все такое расфуфыренное, но хлипкое. – заваливаясь в комнату, пробормотал мужчина с низким голосом.
– Нам же лучше, забирай что видишь и пошли. – ответили ему из глубины дома.
– Да тут и брать-то нечего. Тут, похоже, комната для сброса мусора. – усмехаясь, прокомментировал грабитель.
Поддаваясь панике и страху, Леон почти не заметила, что эти слова отозвались в ее душе глубокой раной. Он не мог представить, насколько он был прав.
– Давай быстрее, Чиз, ты же знаешь, что Катарина не любит ждать. Наша крошка почти разобралась с Каппелла.
– Чертовы ублюдки эти Каппелла. – с прихрюком сплюнул грабитель. – Нечего было совать нос в дела Катарины.
Оглядывая комнату в последний раз и подбирая с алтаря Леон позолоченный канделябр, грабитель вышел из комнаты, оставляя за собой напоминание в виде шлейфа дешевых сигарет. Леон продолжала сидеть неподвижно в своем углу, пока все звуки и запахи не исчезнут. Между абсолютно мертвой тишиной и решением Леон выйти из своего безопасного угла, кажется, прошла целая вечность.
Содрогаясь над собой в полном ужасе и нестираемой панике, девушка, преодолевая окоченевшие без движения конечности с душераздирающим скрипом, встала. Босыми ногами она кралась по коридору вглубь дома, словно напуганная мышь, боясь издать хоть малейший звук. Как бы жалко это ни было, но сейчас она больше боялась, что ее застанут за побегом из ее “темницы” без разрешения, словно не верила в то, насколько реальность может быть ужасна. Но то, что ей было уготовано, было еще хуже.
Леон вышла в главный зал, всегда величественно принимавший в своих стенах гостей Каппелла. Эта комната была роскошнее всех остальных, потому что была первой, которую видел каждый, кто приходил к ним. Но сейчас Леон встретили ни золотые канделябры, увешанные десятком свечей, ни шедевры искусства, купленные ее семьей за сотни тысяч, ни ароматы закусок, приготовленные для гостей из знати.
Отказываясь верить в увиденное, Леон на подворачивающихся ногах вышла прямо в центр комнаты, останавливаясь между двумя винтовыми лестницами напротив главного входа, ведущими в обеденные залы. Прямо над ней, под самым куполом, где когда-то висела роскошная хрустальная люстра, теперь располагалась иная инсталляция. Чудовищная гирлянда, сплетенная из плоти и крови. Два тела, раскинутые в неестественном, пародийном на распятие положении. Ее родители.
Сначала сознание отказалось складывать фрагменты в целое. Это были просто темные силуэты на фоне сумрака. Но вскоре детали начали проясняться, и ощущалось это словно глаза выжигало паяльником заживо.
Лицо отца, всегда строгое и собранное, застыло в гримасе полного ужаса, растянувшись в немом крике. Конечности его были безобразно вывернуты и неестественно скрючены. Пальцы, всегда твердые и уверенные, сейчас в оцепенении схватились за что-то незримое. Но глаза скользнули влево, очерчивая наяву картину намного страшнее предыдущей.
Матушка. Вернее, то, что осталось от нее. Она так чудесно сияла на балах в своем алом бархатном платье и в последний миг тоже. То, что она в первый миг приняла за кружевные рюши, постепенно принимало совершенно другие очертания. Что-то слишком блестело влажным, неестественным светом. Что-то было слишком алым и живым на мертвенной бледности бархата. Леон вгляделась, и ее разум, достигнув предела, с треском рухнул.
Это были кишки.
Вдруг запах, который ее мозг блокировал до последнего момента, просочился в ее пазухи. Смесь горсти ржавых монет переходила в сладковатый запах подгнившего мяса, расписываясь в конце шлейфом свежих фекалий. В тот же момент воздух стал будто физически ощутим, он обволакивал девушку, словно липкая слюна стекала с ее мертвенно-бледной кожи. Только чудовище могло совершить это.
Гравитация дала слабину, и ее ноги, будто подкошенные невидимым серпом, окончательно отказали. Она рухнула на пол, ударяясь спиной и затылком о мраморную колонну, выбивая из груди спертый воздух. Желание закричать билось внутри и вырывалось наружу протяжным стоном и мычанием. Ее зубы бешено стучали, сердце трепыхалось внутри с такой силой, что пропускало удары, конечности дрожали, словно собирались вот-вот рассыпаться. Но даже это не позволяло ей отвести взгляд от искаженного образа, висящего под потолком, навсегда врезавшегося в ее память. Словно по заказу явился предвестник тошноты – на языке появляется мерзкий металлический привкус, смешанный с кислотой.
