Красноречивым молчанием. Но смысл во всём этом? Ей нужен был хороший настрой, позитив. Силы для смены. Поэтому она ограничилась полным игнорированием женщины и сразу принялась хлопотать вокруг больного.
С того раза жена больше не появлялась. А старик, словно, позабыв о молодой супруге, стал всё реже упоминать её в разговорах, хотя поначалу то и дело сравнивал Машино умение слушать и полное безразличие Аси.
В этот раз «дед и внучка» проговорили дольше обычного, будто предчувствовали что-то. Маша набралась смелости и задала мучивший вопрос. Ответ не удивил – огорчил. Иннокентий Валентинович женился на Асе не по любви, а из-за страха одиночества. Знал, ей нужны его деньги, квартира в центре.
Не винил.
Зачем ему на старости лет бумажки и красивый вид? Иннокентий нуждался в другом – во внимании и хотя бы иллюзорном ощущении того, что он не один.
Родители умерли, жена ушла на тот свет, детей не было. Родственники имелись, но звонки и редкие встречи совсем не утешали. Старческая душа хотела жизни, радости, участия. Хотела почувствовать снова, какого это быть нужным.
С Асей они познакомились в поликлинике. Он мучался кашлем, она выходила из кабинета врача с рецептом для отца. Это она потом ему рассказала.
Он увидел в ней покойную жену. Молодую, с волосами непривычно тёмного цвета и слишком злым лицом, не свойственным молодости. Сказал правду, она рассмеялась. Он скрылся за дверью, где снова пришлось делать вид, будто старость его волнует меньше кашля. Вновь встретились уже на улице. Она курила. Он путался в шарфе. Жена связала. Шарф был очень длинный.
«Я Ася», – представилась она, хотя он не ожидал. А дальше начала рассказывать о болезни отца.
Жить начали сразу, как только её отец умер. Случилось это скоро. Ася говорила, что предчувствует его смерть. Не хотела оставаться одна в квартире. Боялась одиночества. Он тоже боялся. Так и сошлись.
В конце своей исповеди старик тяжело вздохнул, затем обратил Машино внимание на окно. Снег падал мягко и ненавязчиво. Как-то по-доброму.
Маша с минуту сидела в молчании, позволяя мыслям собраться, а тишине окутать и себя, и собеседника, но потом не удержалась. Ей и в голову не приходило, как такой хороший человек мог выбрать Асю, женщину, совсем не вызывавшую и толики симпатии.
Иннокентий Валентинович ответил сразу. Тихо и убедительно.
– Машенька, вы когда-нибудь просыпались посреди ночи не из-за кошмарного сна или болей в спине, хотя, какие у вас могут быть боли… А из-за того, что почувствовали одиночество? Открыли глаза, погрузились в темную ночь, потянулись рукой к настольной лампе, включили и осознали, что на кровати одни. В комнате одни. В мире одни. Утро не встретит вас родным голосом, не согреет совместным чаем, не станет раздражать слишком громким звуком телевизора или настойчивым звонком сотового телефона. Знаете, Машенька, моей Галочке часто звонили. Подруги, бывшие коллеги.
– Но…
– Машенька, утро закончится, и день не принесёт ничего нового. Никто не разделит прогулку до магазина, не будет ругать из-за забытой шапки. Никто не встретит дома и не спросит, как ты. Пройдёт день, наступит вечер. Одна тарелка, одна чашка, тихий телевизор, раздражающий своими плохими новостями, но хоть как-то скрашивающий время, и очередная ночь. Со снами или без, с болями в суставах и без них, но с не прекращаемым чувством одиночества. И так день за днём, неделя за неделей, год за годом.
– Но…
– Машенька, мы с Асей не любим друг друга, но это она позвонила в скорую, когда мне стало плохо.
– И не поехала в больницу!
– Она не любит больницы. Но на следующий день приехала и привезла мне свитер. Я часто мёрзну, Машенька.
– Но…
– Ася поила меня чаем, когда я снова подхватил грипп. Она повязывала мне шарф. С ней, Машенька, я перестал просыпаться по ночам, потому что знал, в соседней комнате шумит телевизор.
Маша опустила голову. Навернулись слёзы. Жалость. Это всё, что сейчас было в сердце.
– Не грусти, Машенька. Ты хорошая девушка. А я прожил хорошую жизнь с Галочкой. Спасибо тебе за заботу. И за то, что не ленишься меня навещать. Мне немного осталось.
– Не говорите глупости! – вскочила Маша, зло стирая слёзы. В лице Иннокентия Валентиновича она увидела собственные страхи. Она тоже боялась одиночества. Боялась, что мама умрёт, а брат женится и съедет с квартиры.
Маша ещё не встретила мужчину и думала, что вряд ли встретит. А просыпаться, чувствуя, что ты одна – это очень страшно.
– Старики умирают, – вновь закашлял Иннокентий Валентинович, – с этим ничего не поделаешь. Я только за тебя волнуюсь. Тебя с работы встретят?
– Нет, я сама доеду. Не хочу отвлекать брата. Да я и не маленькая.
– Будь осторожна. Время всё-таки непростое.
– Обычное время, – вздохнула Маша. – А вы бы лучше собаку завели. Или кошку. Или попугая.
– Попугаев я люблю. Ну… иди, а то метель усилится. Дороги не разберёшь.
Они попрощались. Почти по родному. Маша обещала в следующий раз угостить его пирогами, мама печёт. Он улыбнулся и попросил быть осторожной.
Сообщение лёгкой тревогой коснулось кармана, а затем и сердца. Неясное предчувствие засело в сердце, пока Маша махала рукой старику, пока шла в сестринскую, прощалась с Люсей, снимала халат.
Больница выпустила в холодные сумерки. Зимой они наступали раньше. Маша вспомнила про телефон и взглянула на экран. Непонятное послание встревожило. Она почти не говорила с братом о его работе, но знала, убийца, какой-то псих, присылал жертвам сообщения.
До остановки идти расхотелось. Снег мёл несильно, однако, что-то тянуло сесть на такси.
Маша решила, что может разок себе это позволить и стала притопывать от холода в ожидании машины.
Второе сообщение превратило нервы в тугие струны. По наитию, без особой мысли, Маша переслала первое сообщение брату. Собралась отправить второе, но тут подъехало такси. Она убрала телефон и спряталась в салоне. Мороз окреп.
Звучала приятная мелодия. Что-то из лирики семидесятых. И Маша немного расслабилась. Она закрыла глаза, думая о старичке. Представляя, как они вместе с мамой пекут пирог, чтобы потом порадовать Андрюшу и Иннокентия Валентиновича.
У дома тревога вновь напомнила о себе, но Маша отмахнулась от неё так же, как от сигаретного дыма. Водитель закурил, стоило машине остановиться.
Маша поблагодарила за поездку и вышла из такси. Ключ, домофон. Запах кофе из первой квартиры.
Кто-то окликнул.
Маша обернулась.
Такси скрылось за поворотом. Фигура приблизилась.
По плану убийцы все они должны были умереть соответствующим образом, но неправильная жертва требовала неправильного выхода гнева. Изначальная идея – убить посредством отравления, как в прошлый раз, но в иных декорациях, претерпевала вынужденные изменения. Так в ближайшем магазине за наличные был куплен самый простой платок из шифона. Долгие раздумья привели к тёмно-красному – цвету, идентичному платью жертвы на концерте.
Концерт…
Именно так называли выпускной экзамен.
Экзамен, окончившийся провалом.
Неприятные воспоминания, причиной которых стала и жертва, смыло из памяти сначала горячим кофе, взятым в пекарне неподалёку, а затем и сладостным предвкушением встречи с Гольцевой.
Маша…
Жалости она не вызывала, презрения, досады, ненависти тоже. Но затушить пламя доброты, так невовремя прорывающееся изнутри, стояло сейчас первоочередной задачей. С ним, ненужным чувством, столь близким на пути к сожалению, блондинка так и останется безнаказанной. Допустить такое? Нет. Сердце убийцы слишком долго терпело, выжидало. Надеялось на справедливость.
Нет. Убийству быть.
Маша приехала на такси. Она шла домой и ни о чём не подозревала. Не чувствовала надвигающейся опасности. И это раззадоривало убийцу. К тому же брат помешать не мог. Помощник. Звонок. Всё шло, как надо.
Шаг. Ещё один.
Снег. Несильный, но достаточный для того, чтобы в вечерние часы приближаться силуэтом. Нечётким, размытым. Опасным – если бы Маша умела читать мысли. Не сулящим ничего плохого – для простого человека, каким Гольцева и являлась.
Да. Она была простая. Обыкновенная. Непримечательная.
А жертва простой не была. Всегда блистала среди парней, подобно Ангелине и родилась в семье успешных предпринимателей, как Лиля.
Маша остановилась у двери подъезда.
Но зато у неё был тот же разрез глаз, цвет волос. Фигура.
Пора.
– Мария? Простите. Вы меня помните?
Гольцев не стал слушать ни Александру, ни Владимира Андреевича и сразу выскочил из квартиры. Он мчался по ступеням, не в силах ждать лифт; едва не поскользнулся, подбегая к машине. С трудом и тревогой, молотом бьющей в грудь, выехал со двора и рванул по заснеженной улице, лавируя в транспортном потоке, моля об одном: только бы успеть. Только бы спасти Машу.
Мобильный вновь ожил. Быстрый взгляд на экран. Звонила мама. Секунда раздумий. Андрей нажал громкую связь и чуть не врезался в «Пежо». Чудом увернулся. Кто виноват: он, думающий лишь о Маше, или водитель, проехавший под запрещённым знаком, значения не имело. В эту минуту важно было одно – успеть. И не сорваться. Не заставить маму волноваться. Не дать ей повода сходить с ума. Довольно его собственного безумия. Того, что сейчас царило внутри и страхом съедало все чувства, хватило бы и на двоих.
– Да, мам? Я за рулём. Что-то срочное?
– Срочное, Андрюшенька. Мне только что звонил мужчина. Он говорил… Андрюшенька, он говорил о Диме…
Гольцев резко дал по тормозам, и вновь едва не случилась авария. Спасло то ли счастье, то ли везение. Светофор засветил запрещённым светом, и, переведя дух от лихой езды, Андрей замер на месте. Спросил:
– Мама, кто звонил? Он представился? Что конкретно сказал?
– Ничего особенного. Что знает Диму и видел его. Он обещал подъехать и всё рассказать.
– Мама, не будь дурой! Никому не верь!
– Да как же… Ты что не понимаешь, как это важно? Речь ведь о твоём брате!
– Мама, не открывай!
– Да, я не дура! Мы встречаемся в кафе!
Машина сзади просигналила. Андрей вжал педаль газа.
– Я понимаю, ты обижаешься на брата. Но это неправильно. Он такой, и всё. Он не изменится. Я поэтому и позвонила, чтобы предупредить. Я ухожу.
– Мама!
– Мы будем в кафе «Алегро». У музыкальной школы. Не волнуйся.
– Мама!
Телефон пугающе замолк. Андрей хотел завыть от отчаяния. Школа располагалась по пути домой. В двух остановках.
Маша… Мама…
Больно билось в рёбра.
А снег продолжал спокойно падать.
«Маша не глупая. Не зря фанатеет от детективов и знает наизусть все реплики из сериала «Шерлок». Она, наверняка, уже дома. И вот-вот позвонит узнать, где мама», – так уверял себя Андрей, бросая безнадёжные взгляды на мобильный. Снова и снова. Сестра не звонила.
Кафе «Алегро» светило гирляндами. Подготовка к Новому году. Гольцев подумал о ёлке, о том, что до они её до сих пор не поставили, хотя из года в год, и это уже была традиция, наряжали зелёную в начале декабря, таким образом, приближая праздник.
И он, и Маша в детстве верили, что это подскажет деду Морозу, кому следует первому нести подарки. Выросли. Верить перестали. Но делать именно так привыкли.
Маму он увидел сразу. Она сидела за столиком, недалеко от входа. Одна. Стучала рукой по столешнице. Нервничала.
Спокойствие не приходило. Андрей приблизился к маме. Удивил её. Прочёл в глазах немой вопрос, а затем:
– Андрюшенька, ты оставил Машеньку обедать в одиночестве? Нехорошо.
– Никто не придёт. Поехали домой.
Уверенность в собственных словах звучала тревожной музыкой. Предчувствием неотвратимой беды.
– Я подожду. Человек мог задержаться. Какая погода… А ты давай езжай к сестре.
Андрей подхватил маму под локоть.
– Зря потратишь время. Поехали.
– Нет, Андрюшенька. Я хочу знать, что скажет этот человек про Димочку. Вдруг…
– Тебя обманули! – гаркнул Гольцев, не в силах сдержать свой страх. – Никто не придёт. Нам надо домой!
– Что ты такое…
– Мама, поверь мне! Дело не в Диме!
– Отпусти меня и не кричи. Ты всегда ему чуть-чуть завидовал, а теперь он пропал и… у меня дурное предчувствие. Я хочу услышать этого человека.
– Нет времени! – выкрикнул и сразу почувствовал: то, что секунду назад было лишь страхом превратилось в сбывшийся кошмар. Но терять надежду не хотелось.
Крепче схватил маму, наклонился и прошептал:
– Пожалуйста, поехали. Я пробью номер звонившего. Сам встречусь. А сейчас нам надо идти.
– Честно?
– Да.
– Но ты что-то скрываешь. Что-то с Машенькой?
– Нет.
Почувствовал себя мерзавцем, сжал в кулак свободную руку.
– А почему тогда…
– День сложный. Я просто не хочу, чтобы Маша обедала одна.
Улыбнулся. Криво.
Мать поднялась.
– Обязательно узнай номер, сыночек. Обещай.
– Обещаю.
Он попросил её подождать в машине, наврал про сюрприз. Мать не поверила. Но Андрею было уже всё равно. Ноги неслись в подъезд, сердце рвалось из груди, перед глазами всплывали жуткие картины.
Лифт сбоку пугал открытым зевом
Ещё не видя Машу, он уже знал, что не успел. Знал, что они больше никогда не повесят игрушки на ёлку вместе. Не поругаются, накрывая праздничный стол.
Знал, что опоздал.
Маша была там. Лежала на полу.
Андрей закрыл рот руками, упал на колени и завыл.
Злость. Она свинцом разливалась по воздуху. Она заполнила помещение без остатка.
Чёртов психопат снова убил. И на этот раз не просто женщину, а сестру Гольцева. Иными словами, мерзавец отвоёвывал всё большие территории. Смерть милой Маши была равносильна брошенной перчатке, вызову. Плевку.
Убийца словно бы смеялся: я здесь, я рядом, я неуловим. Оставьте женщин мне. У вас нет шансов.
И Владимиру Андреевичу оставалось лишь надеяться на то, что, как и все психи, этот ублюдок, возомнивший себя непризнанным гением, проколется сам. Ошибётся. Допустит оплошность. Оступится. Потеряет контроль.
И тогда он поймает гниду. И сделает всё возможное, чтобы тот не просто сидел, а молил о смерти, потому что жизнь за решёткой станет для него сущим кошмаром. Пленом. Душным и таким же вонючим, как и его злодеяния.
Адом, поднявшимся из-под земли.
Звонок разорвался гранатой и не предвещал ничего хорошего. Голос был твёрд и звучал с ядовитой заботой. Рукавице велели сделать всё возможное, но найти подонка. Если надо – положить прилюдно. Просьба из Управления по особо важным. А там церемониться не станут. Предупредили: на кону карьера. И не только Рукавицы.
Власовых он не винил. Они требовали правосудия. Жаждали мести. И у них были на то все основания. Были и возможности.
Положил трубку, тяжело затянулся. Какое-то время смотрел в окно.
Снег. Много снега.
«Что б тебя завалило…» – зло подумал Владимир Андреевич. Потушил только начатую сигарету и вышел за дверь.
Злость продолжала накапливаться и в бывшем кабинете Селивёрстовой. Только здесь детектив согласилась работать. Некогда родные стены и даже стол – тот же – помогали собраться, подпитывали злость. А та бурлила, кипела и выплёскивалась на бумагу. Листы заполнялись символами, знаками, цветами, словно полотно художника широкими мазками.
С того раза жена больше не появлялась. А старик, словно, позабыв о молодой супруге, стал всё реже упоминать её в разговорах, хотя поначалу то и дело сравнивал Машино умение слушать и полное безразличие Аси.
В этот раз «дед и внучка» проговорили дольше обычного, будто предчувствовали что-то. Маша набралась смелости и задала мучивший вопрос. Ответ не удивил – огорчил. Иннокентий Валентинович женился на Асе не по любви, а из-за страха одиночества. Знал, ей нужны его деньги, квартира в центре.
Не винил.
Зачем ему на старости лет бумажки и красивый вид? Иннокентий нуждался в другом – во внимании и хотя бы иллюзорном ощущении того, что он не один.
Родители умерли, жена ушла на тот свет, детей не было. Родственники имелись, но звонки и редкие встречи совсем не утешали. Старческая душа хотела жизни, радости, участия. Хотела почувствовать снова, какого это быть нужным.
С Асей они познакомились в поликлинике. Он мучался кашлем, она выходила из кабинета врача с рецептом для отца. Это она потом ему рассказала.
Он увидел в ней покойную жену. Молодую, с волосами непривычно тёмного цвета и слишком злым лицом, не свойственным молодости. Сказал правду, она рассмеялась. Он скрылся за дверью, где снова пришлось делать вид, будто старость его волнует меньше кашля. Вновь встретились уже на улице. Она курила. Он путался в шарфе. Жена связала. Шарф был очень длинный.
«Я Ася», – представилась она, хотя он не ожидал. А дальше начала рассказывать о болезни отца.
Жить начали сразу, как только её отец умер. Случилось это скоро. Ася говорила, что предчувствует его смерть. Не хотела оставаться одна в квартире. Боялась одиночества. Он тоже боялся. Так и сошлись.
В конце своей исповеди старик тяжело вздохнул, затем обратил Машино внимание на окно. Снег падал мягко и ненавязчиво. Как-то по-доброму.
Маша с минуту сидела в молчании, позволяя мыслям собраться, а тишине окутать и себя, и собеседника, но потом не удержалась. Ей и в голову не приходило, как такой хороший человек мог выбрать Асю, женщину, совсем не вызывавшую и толики симпатии.
Иннокентий Валентинович ответил сразу. Тихо и убедительно.
– Машенька, вы когда-нибудь просыпались посреди ночи не из-за кошмарного сна или болей в спине, хотя, какие у вас могут быть боли… А из-за того, что почувствовали одиночество? Открыли глаза, погрузились в темную ночь, потянулись рукой к настольной лампе, включили и осознали, что на кровати одни. В комнате одни. В мире одни. Утро не встретит вас родным голосом, не согреет совместным чаем, не станет раздражать слишком громким звуком телевизора или настойчивым звонком сотового телефона. Знаете, Машенька, моей Галочке часто звонили. Подруги, бывшие коллеги.
– Но…
– Машенька, утро закончится, и день не принесёт ничего нового. Никто не разделит прогулку до магазина, не будет ругать из-за забытой шапки. Никто не встретит дома и не спросит, как ты. Пройдёт день, наступит вечер. Одна тарелка, одна чашка, тихий телевизор, раздражающий своими плохими новостями, но хоть как-то скрашивающий время, и очередная ночь. Со снами или без, с болями в суставах и без них, но с не прекращаемым чувством одиночества. И так день за днём, неделя за неделей, год за годом.
– Но…
– Машенька, мы с Асей не любим друг друга, но это она позвонила в скорую, когда мне стало плохо.
– И не поехала в больницу!
– Она не любит больницы. Но на следующий день приехала и привезла мне свитер. Я часто мёрзну, Машенька.
– Но…
– Ася поила меня чаем, когда я снова подхватил грипп. Она повязывала мне шарф. С ней, Машенька, я перестал просыпаться по ночам, потому что знал, в соседней комнате шумит телевизор.
Маша опустила голову. Навернулись слёзы. Жалость. Это всё, что сейчас было в сердце.
– Не грусти, Машенька. Ты хорошая девушка. А я прожил хорошую жизнь с Галочкой. Спасибо тебе за заботу. И за то, что не ленишься меня навещать. Мне немного осталось.
– Не говорите глупости! – вскочила Маша, зло стирая слёзы. В лице Иннокентия Валентиновича она увидела собственные страхи. Она тоже боялась одиночества. Боялась, что мама умрёт, а брат женится и съедет с квартиры.
Маша ещё не встретила мужчину и думала, что вряд ли встретит. А просыпаться, чувствуя, что ты одна – это очень страшно.
– Старики умирают, – вновь закашлял Иннокентий Валентинович, – с этим ничего не поделаешь. Я только за тебя волнуюсь. Тебя с работы встретят?
– Нет, я сама доеду. Не хочу отвлекать брата. Да я и не маленькая.
– Будь осторожна. Время всё-таки непростое.
– Обычное время, – вздохнула Маша. – А вы бы лучше собаку завели. Или кошку. Или попугая.
– Попугаев я люблю. Ну… иди, а то метель усилится. Дороги не разберёшь.
Они попрощались. Почти по родному. Маша обещала в следующий раз угостить его пирогами, мама печёт. Он улыбнулся и попросил быть осторожной.
Сообщение лёгкой тревогой коснулось кармана, а затем и сердца. Неясное предчувствие засело в сердце, пока Маша махала рукой старику, пока шла в сестринскую, прощалась с Люсей, снимала халат.
Больница выпустила в холодные сумерки. Зимой они наступали раньше. Маша вспомнила про телефон и взглянула на экран. Непонятное послание встревожило. Она почти не говорила с братом о его работе, но знала, убийца, какой-то псих, присылал жертвам сообщения.
До остановки идти расхотелось. Снег мёл несильно, однако, что-то тянуло сесть на такси.
Маша решила, что может разок себе это позволить и стала притопывать от холода в ожидании машины.
Второе сообщение превратило нервы в тугие струны. По наитию, без особой мысли, Маша переслала первое сообщение брату. Собралась отправить второе, но тут подъехало такси. Она убрала телефон и спряталась в салоне. Мороз окреп.
Звучала приятная мелодия. Что-то из лирики семидесятых. И Маша немного расслабилась. Она закрыла глаза, думая о старичке. Представляя, как они вместе с мамой пекут пирог, чтобы потом порадовать Андрюшу и Иннокентия Валентиновича.
У дома тревога вновь напомнила о себе, но Маша отмахнулась от неё так же, как от сигаретного дыма. Водитель закурил, стоило машине остановиться.
Маша поблагодарила за поездку и вышла из такси. Ключ, домофон. Запах кофе из первой квартиры.
Кто-то окликнул.
Маша обернулась.
Такси скрылось за поворотом. Фигура приблизилась.
Прода от 10.01.2021, 18:31
***
По плану убийцы все они должны были умереть соответствующим образом, но неправильная жертва требовала неправильного выхода гнева. Изначальная идея – убить посредством отравления, как в прошлый раз, но в иных декорациях, претерпевала вынужденные изменения. Так в ближайшем магазине за наличные был куплен самый простой платок из шифона. Долгие раздумья привели к тёмно-красному – цвету, идентичному платью жертвы на концерте.
Концерт…
Именно так называли выпускной экзамен.
Экзамен, окончившийся провалом.
Неприятные воспоминания, причиной которых стала и жертва, смыло из памяти сначала горячим кофе, взятым в пекарне неподалёку, а затем и сладостным предвкушением встречи с Гольцевой.
Маша…
Жалости она не вызывала, презрения, досады, ненависти тоже. Но затушить пламя доброты, так невовремя прорывающееся изнутри, стояло сейчас первоочередной задачей. С ним, ненужным чувством, столь близким на пути к сожалению, блондинка так и останется безнаказанной. Допустить такое? Нет. Сердце убийцы слишком долго терпело, выжидало. Надеялось на справедливость.
Нет. Убийству быть.
Маша приехала на такси. Она шла домой и ни о чём не подозревала. Не чувствовала надвигающейся опасности. И это раззадоривало убийцу. К тому же брат помешать не мог. Помощник. Звонок. Всё шло, как надо.
Шаг. Ещё один.
Снег. Несильный, но достаточный для того, чтобы в вечерние часы приближаться силуэтом. Нечётким, размытым. Опасным – если бы Маша умела читать мысли. Не сулящим ничего плохого – для простого человека, каким Гольцева и являлась.
Да. Она была простая. Обыкновенная. Непримечательная.
А жертва простой не была. Всегда блистала среди парней, подобно Ангелине и родилась в семье успешных предпринимателей, как Лиля.
Маша остановилась у двери подъезда.
Но зато у неё был тот же разрез глаз, цвет волос. Фигура.
Пора.
– Мария? Простите. Вы меня помните?
***
Гольцев не стал слушать ни Александру, ни Владимира Андреевича и сразу выскочил из квартиры. Он мчался по ступеням, не в силах ждать лифт; едва не поскользнулся, подбегая к машине. С трудом и тревогой, молотом бьющей в грудь, выехал со двора и рванул по заснеженной улице, лавируя в транспортном потоке, моля об одном: только бы успеть. Только бы спасти Машу.
Мобильный вновь ожил. Быстрый взгляд на экран. Звонила мама. Секунда раздумий. Андрей нажал громкую связь и чуть не врезался в «Пежо». Чудом увернулся. Кто виноват: он, думающий лишь о Маше, или водитель, проехавший под запрещённым знаком, значения не имело. В эту минуту важно было одно – успеть. И не сорваться. Не заставить маму волноваться. Не дать ей повода сходить с ума. Довольно его собственного безумия. Того, что сейчас царило внутри и страхом съедало все чувства, хватило бы и на двоих.
– Да, мам? Я за рулём. Что-то срочное?
– Срочное, Андрюшенька. Мне только что звонил мужчина. Он говорил… Андрюшенька, он говорил о Диме…
Гольцев резко дал по тормозам, и вновь едва не случилась авария. Спасло то ли счастье, то ли везение. Светофор засветил запрещённым светом, и, переведя дух от лихой езды, Андрей замер на месте. Спросил:
– Мама, кто звонил? Он представился? Что конкретно сказал?
– Ничего особенного. Что знает Диму и видел его. Он обещал подъехать и всё рассказать.
– Мама, не будь дурой! Никому не верь!
– Да как же… Ты что не понимаешь, как это важно? Речь ведь о твоём брате!
– Мама, не открывай!
– Да, я не дура! Мы встречаемся в кафе!
Машина сзади просигналила. Андрей вжал педаль газа.
– Я понимаю, ты обижаешься на брата. Но это неправильно. Он такой, и всё. Он не изменится. Я поэтому и позвонила, чтобы предупредить. Я ухожу.
– Мама!
– Мы будем в кафе «Алегро». У музыкальной школы. Не волнуйся.
– Мама!
Телефон пугающе замолк. Андрей хотел завыть от отчаяния. Школа располагалась по пути домой. В двух остановках.
Маша… Мама…
Больно билось в рёбра.
А снег продолжал спокойно падать.
***
Прода от 13.01.2021, 10:21
***
«Маша не глупая. Не зря фанатеет от детективов и знает наизусть все реплики из сериала «Шерлок». Она, наверняка, уже дома. И вот-вот позвонит узнать, где мама», – так уверял себя Андрей, бросая безнадёжные взгляды на мобильный. Снова и снова. Сестра не звонила.
Кафе «Алегро» светило гирляндами. Подготовка к Новому году. Гольцев подумал о ёлке, о том, что до они её до сих пор не поставили, хотя из года в год, и это уже была традиция, наряжали зелёную в начале декабря, таким образом, приближая праздник.
И он, и Маша в детстве верили, что это подскажет деду Морозу, кому следует первому нести подарки. Выросли. Верить перестали. Но делать именно так привыкли.
Маму он увидел сразу. Она сидела за столиком, недалеко от входа. Одна. Стучала рукой по столешнице. Нервничала.
Спокойствие не приходило. Андрей приблизился к маме. Удивил её. Прочёл в глазах немой вопрос, а затем:
– Андрюшенька, ты оставил Машеньку обедать в одиночестве? Нехорошо.
– Никто не придёт. Поехали домой.
Уверенность в собственных словах звучала тревожной музыкой. Предчувствием неотвратимой беды.
– Я подожду. Человек мог задержаться. Какая погода… А ты давай езжай к сестре.
Андрей подхватил маму под локоть.
– Зря потратишь время. Поехали.
– Нет, Андрюшенька. Я хочу знать, что скажет этот человек про Димочку. Вдруг…
– Тебя обманули! – гаркнул Гольцев, не в силах сдержать свой страх. – Никто не придёт. Нам надо домой!
– Что ты такое…
– Мама, поверь мне! Дело не в Диме!
– Отпусти меня и не кричи. Ты всегда ему чуть-чуть завидовал, а теперь он пропал и… у меня дурное предчувствие. Я хочу услышать этого человека.
– Нет времени! – выкрикнул и сразу почувствовал: то, что секунду назад было лишь страхом превратилось в сбывшийся кошмар. Но терять надежду не хотелось.
Крепче схватил маму, наклонился и прошептал:
– Пожалуйста, поехали. Я пробью номер звонившего. Сам встречусь. А сейчас нам надо идти.
– Честно?
– Да.
– Но ты что-то скрываешь. Что-то с Машенькой?
– Нет.
Почувствовал себя мерзавцем, сжал в кулак свободную руку.
– А почему тогда…
– День сложный. Я просто не хочу, чтобы Маша обедала одна.
Улыбнулся. Криво.
Мать поднялась.
– Обязательно узнай номер, сыночек. Обещай.
– Обещаю.
Он попросил её подождать в машине, наврал про сюрприз. Мать не поверила. Но Андрею было уже всё равно. Ноги неслись в подъезд, сердце рвалось из груди, перед глазами всплывали жуткие картины.
Лифт сбоку пугал открытым зевом
Ещё не видя Машу, он уже знал, что не успел. Знал, что они больше никогда не повесят игрушки на ёлку вместе. Не поругаются, накрывая праздничный стол.
Знал, что опоздал.
Маша была там. Лежала на полу.
Андрей закрыл рот руками, упал на колени и завыл.
Прода от 20.01.2021, 09:19
Глава 41
Злость. Она свинцом разливалась по воздуху. Она заполнила помещение без остатка.
Чёртов психопат снова убил. И на этот раз не просто женщину, а сестру Гольцева. Иными словами, мерзавец отвоёвывал всё большие территории. Смерть милой Маши была равносильна брошенной перчатке, вызову. Плевку.
Убийца словно бы смеялся: я здесь, я рядом, я неуловим. Оставьте женщин мне. У вас нет шансов.
И Владимиру Андреевичу оставалось лишь надеяться на то, что, как и все психи, этот ублюдок, возомнивший себя непризнанным гением, проколется сам. Ошибётся. Допустит оплошность. Оступится. Потеряет контроль.
И тогда он поймает гниду. И сделает всё возможное, чтобы тот не просто сидел, а молил о смерти, потому что жизнь за решёткой станет для него сущим кошмаром. Пленом. Душным и таким же вонючим, как и его злодеяния.
Адом, поднявшимся из-под земли.
Звонок разорвался гранатой и не предвещал ничего хорошего. Голос был твёрд и звучал с ядовитой заботой. Рукавице велели сделать всё возможное, но найти подонка. Если надо – положить прилюдно. Просьба из Управления по особо важным. А там церемониться не станут. Предупредили: на кону карьера. И не только Рукавицы.
Власовых он не винил. Они требовали правосудия. Жаждали мести. И у них были на то все основания. Были и возможности.
Положил трубку, тяжело затянулся. Какое-то время смотрел в окно.
Снег. Много снега.
«Что б тебя завалило…» – зло подумал Владимир Андреевич. Потушил только начатую сигарету и вышел за дверь.
Злость продолжала накапливаться и в бывшем кабинете Селивёрстовой. Только здесь детектив согласилась работать. Некогда родные стены и даже стол – тот же – помогали собраться, подпитывали злость. А та бурлила, кипела и выплёскивалась на бумагу. Листы заполнялись символами, знаками, цветами, словно полотно художника широкими мазками.
