Любовно прорисованные на платьях кружева местами протёрлись до дыр, как будто художник снова и снова раскрашивал эти места. Лиц у девочек не было, только пустые овалы и чёрные бусинки глаз. Руки и ноги заменили длинные удивительно ровные палочки.
– Думаешь?.. – закурил Рукавица, рассматривая рисунок.
– Есть и другие доказательства, – вздохнула Александра.
Снежана сидела у автомата с кофе. Допрос закончился, вопросы в голове остались. Из всего водоворота произнесённых полицейскими слов она поняла лишь одно: её сестра жива. И это было главным. Она совершенно не представляла, каким образом так вышло, где, почему Вита скрывалась все эти годы и по какой такой злой шутке собственная память отвергла существование сестры. Милана Георгиевна, психолог с идеальным макияжем, наверняка бы сказала, что это некий защитный механизм, что это сработал какой-то подсознательный заслон.
Заслон…
А ведь когда на приёме Снежана рисовала идеальную жизнь с мужем, превращая побои в бурные ночи, а колючие слова и оскорбления в цветы, психолог её действия тоже назвала заслоном.
– Вы замещаете страдания иллюзией счастья, – сказала она тогда.
Снежана ничего не ответила.
Мимо автомата проходили люди. Сотрудники в форме, охранник, женщина с плачущей дочерью, а Снежана смотрела на них и не видела.
Её реальность раскололась, разошлась по швам, как старая ненужная блузка. Рассыпалась.
Она думала, что жизнь разделилась на «До» и «После» с появлением двух мужчин: Миши и Марка, но теперь понимала – ошиблась. «После» наступило лишь сейчас, когда сестра вернулась. Когда плохое осталось позади.
Наверно.
Раз сестра жива, теперь всё будет хорошо. Они будут вместе, как раньше. Вдвоём всё по плечу.
Люди сновали туда-сюда, о чём-то разговаривали, а она сидела статуей и теряла связь с настоящим, погружаясь медленно и верно в воспоминания. В прошлое.
В детство.
Снежана вспомнила старую квартиру. Кремовые обои в мелкую полоску, два кресла, прохудившийся диван с вишнёвым покрывалом, чёрно-белый переносной телевизор, большой стол у окна. Это была гостиная. Детских у девочек не было, и поэтому они играли здесь. Раскладывали на столе пупсов, отправляли их в путешествие. Для этой цели служили коробки из-под обуви. Путешествие или убранство дома зависело от того, как раскрасить коробку. Снежана, как и мама любила море. Её коробки всегда отличались синевой дна, яркими силуэтами рыбок и большим количеством жёлтого, оранжевого – много света, солнца. В фантазии Снежаны пупсы всегда отправлялись куда-то в тёплые края. Унылую погоду Ленинграда она не любила.
А Вита…
И как она могла всё это забыть?!
Вите всегда не хватало воображения. Она не могла раскрасить коробку зелёным и представить траву. Ей было необходимо добавить предметности: настоящую мебель, ну и что, что ворованную у соседской дочки, жившей на той же лестничной площадке; животных притащить из садика, пока никто не видит. А когда наскучит «путешествие» пупса – выбросить за ненадобностью и врать, будто она и не видела всех этих игрушек. Виту не волновали слёзы соседской дочки, не тревожили крики мамы и недовольство отца. Она всегда была у себя на уме и казалась немного странной, словно, не от мира сего.
Снежана вспомнила, как часто папа говорил, что с Витой не всё в порядке. Вспомнила и рисунки сестры. Всегда мрачные и непонятные. Красные каракули, чёрные пятна. Художница из Виты была так себе.
Но всё равно Снежана любила сестру несмотря ни на что и даже после того, как Вита напугала её страшилкой про рельсы, а Снежана описалась.
Рельсы…
Снежана боялась и их, и живущих там призраков, но всё же как-то раз сестра уговорила её пойти и посмотреть.
– Одна я боюсь, да и мама не отпустит. Разве ты не обещала всегда быть рядом? – надувала щёки Вита.
– Обещала.
– Тогда пойдём. Я слышала, что призраки исполняют желания для тех, кто их не боится.
– Витка, это глупо.
– Сама ты глупая! Я тогда одна пойду, а тебя пусть мама ругает!
И Снежана, будучи старше Виты на два года, пообещала маме следить за сестрой и не разговаривать с незнакомцами. Клялась, что всё будет хорошо.
Снежана вынырнула из прошлого и заплакала.
– Ты всегда меня во всём слушалась, хотя и была старше, – читала Александра обнаруженный в тайнике дневник. Это была тонкая тетрадь в клетку с половиной неисписанных листов, наполненная тяжёлыми воспоминаниями. – В тот раз ты тоже послушалась. Я точно не помню сколько нам было. Семь и девять, примерно. Меня всегда тянуло на приключения, к неизведанному. Призраки, мёртвые – любимая стихия. Я любила читать мрачные сказки и рисовать страшилки, а ты, сестрёнка, меня не понимала. Ты боялась и думала, что мои ужастики способны тебе навредить. Помнишь?
Однажды ты заплакала, увидев, как я рисую окровавленную девочку и сразу побежала жаловаться маме. Но я тоже заплакала, и тогда ты остановилась у двери на кухню. Ты меня пожалела.
Поверила.
Но я и не врала, Снежанка!
В детстве я тебя никогда не обманывала.
На железную дорогу я тебя повела не для того, чтобы напугать. Хотела, чтобы ты убедилась: призраки не страшные и совсем не опасные. Они не причиняют вреда, если их не обижать.
А потом мы увидели её.
Ты закричала, бросилась бежать.
Оставила меня одну.
И не вернулась. Ни одна, ни с мамой. И тогда я поняла: вам всем наплевать на меня странную, не от мира сего, как говорили соседи. Я слышала. Когда приходила вместе с тобой играть к соседке и воровала мебель для пупсов, я слышала, что мама Поли говорила обо мне.
Знаешь, я ведь хотела и Полю убить. Но не вышло. Тебе интересно почему? Потому что как-то раз она увидела, как я прячу в рюкзачок её кофточку. С ромашками, помнишь? Я подумала, а почему бы мне не забрать эту кофточку? У Поли одежды много. Она растёт одна, её балуют. А нас с тобой баловали?
Меня баловали родители. Но совсем другие.
Поля подарила мне ту кофточку, и это было здорово. А ещё она меня не сдала ни своей маме, ни нашей. А ты всегда сдавала. Ты была ябедой.
Пишу сейчас и думаю, ведь ты этого никогда не прочтёшь. Зачем пишу? Не знаю. Хочется поговорить. А с кем, когда всех близких я убила? Твоя очередь тоже настанет.
Потом.
Жаль ли мне? Да, жаль. Но ты обещала быть рядом и бросила.
Клара Евгеньевна оказалась хорошей мамой. Она меня очень любила и никогда не называла странной. Не пугалась моих рисунков и фантазий. Но всё равно оставалась для меня чужой. Родное есть родное, хотя… Ведь наша настоящая мама тоже не была моей. Ты знала? Нет. Уверена, что нет. Вряд ли она тебе рассказывала, что когда-то ей приглянулась брошенная в больнице малютка. Я отказник. Да, сестрёнка, от меня отказались при рождении, а потом отказались и вы. Странная жизнь, неправда ли?
Я хотела найти ту маму, но Клара Евгеньевна убедила этого не делать. К тому же она меня любила всем сердцем. Действительно любила. И мне её было искренне жаль.
Иногда я плачу из-за её смерти. Я ведь убила её не специально. Это вышло… не знаю, случайно. Я… я видела, как лёд проломился, видела, как она уходит под воду и побоялась шагнуть к ней. Побоялась спасти!
Я чудовище?
– Саш, ты в порядке? – Рукавица тронул за плечо, и детектив подняла глаза. – Ты плачешь? – в его голосе было столько удивления, что стало немного обидно. Будто Александра была роботом. Как будто у неё не было чувств. – Не знаю, что ты там нашла такое драматичное, но мы обнаружили список жертв.
Александра закрыла тетрадь, провела пальцем по обложке. Медленно, с осторожностью, словно, листы могли рассыпаться и затем тихо произнесла:
– Вы нашли список, а я нашла раненную душу маленькой девочки.
– Ты про это чудовище? – брови взлетели вверх.
Селивёрстова промолчала.
Рукавица не разделял мнения Селивёрстовой. Более того он лишний раз убедился в том, что Александре это дело даётся нелегко. Слишком много личного она видит там, где этого нет. Слишком много сострадания к той, кто не жалел никого.
– Не глупи, Саша. Чирина убийца, психопатка, безжалостная тварь. Или ты забыла, сколькими жизнями она пожертвовала? И ради чего? Мести родной сестре? Или удовлетворяя потребность в собственной жестокости? Взгляни на список! – потряс перед её лицом листком, заполненным на треть. – Здесь есть и Васильева, и Власова, и совершенно неизвестные нам жертвы. Какая-то тётя Нина, Алиса, Карина, Леся, Олечка, Викторова, Зебра. Продолжать?
Она помотала головой.
– Ты знаешь, кто эти люди? – Рукавица уже кричал. – Очередные трупы! Люди, чьи семьи теперь носят траур! Траур, Саша! Ты посмотри, сколько имён! А если они для тебя ничего не значат, посмотри на Гольцева! Бедный парень! У него забрали сестру, и почему? Да просто так! Посмотри на их мать! Несчастная женщина сидит на таблетках. Не хочет жить. Не хочет! Понимаешь? А ты жалеешь Чирину?
– Я прочитала достаточно. Это не первая запись. И я не отрицаю её вины. Лишь вижу в Виталине не только убийцу, но и человека. Раненного, несчастного. Одинокого. Я её понимаю. Это всё, что я хочу сказать, – на глаза навернулись слёзы, и Александра быстро стёрла их тыльной стороной ладони.
Рукавица поймал себя на мысли, какая уязвимая Саша. Какая она сейчас маленькая. Тихо заметил:
– А я хочу сказать, что расследование далось тебе нелегко, я это отчётливо вижу. Ты устала и принимаешь всё слишком близко к сердцу. Неправильно, Саша. Я знаю, в твоей голове полно тараканов. Но если ты видишь в вас что-то общее, то это уже клиника. Извини за прямоту.
– Не стоит извиняться.
– Стоит. – Вздохнул. – Я считаю тебя отличным специалистом и верным сотрудником. Да, – ухмыльнулся, – поразительно, но похоже в этот раз мы сработались. И несмотря на это вынужден сказать: ты отстранена от расследования. Никакого участия в допросе, никаких попыток связаться с участниками дела. Ты не работаешь на меня, и приказать я не могу, но, пожалуйста… хоть раз сделай так, как тебя просят. Не вмешивайся. Отдохни, наберись сил, успокойся. Разберись в себе, в конце концов. Сходи к психологу. Возможно, твоя любовь к работе оказалась слишком пагубной, и пора сделать передышку. Саша… – коснулся её плеча. – Когда полицейский сравнивает себя с убийцей, сочувствует и понимает преступника – это сигнал для беспокойства. Всё. Давай дневник и уматывай отсюда. Отдых, Селивёрстова. Позволь себе отдых. К тому же, – бросил взгляд за окно, – скоро Новый год. Чем не повод на время забыть об убийствах? – подарил ободряющую улыбку. – Давай. Я вызову такси.
– Не надо. Я сама.
– Как всегда независимая.
– И как всегда одинокая, – она произнесла это едва слышно, но он услышал.
– Кстати, позвони Резникову. Что-то я давно не слышал о вас сплетен, – улыбнулся, бросив фразу как бы невзначай.
– Я не привыкла навязываться, – Александра вспомнила «побеги» Бриза от разговора, его молчание в трубку.
– Сделать первый шаг – это не навязывание, это желание быть рядом с человеком. Ладно. Я тебе не отец, чтобы читать нравоучения, хотя порой мне кажется, что в человеческих взаимоотношениях мой сын поумнее тебя. Иди. Свободна. – И он отвернулся. Пошёл к ребятам криминалистам, захватив дневник Чириной.
Александра испытывала странное чувство. С одной стороны, ей было обидно. С другой, в словах Рукавицы звучала правда. Возможно, ей действительно нужна помощь. Не психолога, а друга. Того, кто скажет, что всё будет хорошо, и она нормальная. Того, кто сможет её понять.
Александра подумала о Диме. Он её не понимал, но с ним её проблемы измельчались, становились не такими страшными. С ним за спиной вырастали крылья.
Селивёрстова вышла на улицу, глотнула морозного воздуха и зябко поёжилась. Холод пробирался в самое сердце – одиночество хватало за плечи, – и Рукавица так бесцеремонно напомнил об этом.
Поговорить…
Как же ей хотелось поговорить с тем, кто понимает, с тем, кто способен видеть, как она. Ведь человек не рождается преступником. Нет такого гена, который превращает людей в убийц и маньяков. И разве так плохо, если она смотрит на монстров немного иначе? Разве не хуже делить мир лишь на чёрное и белое?
У Александры всегда существовали тысячи оттенков, и сейчас она видела Чирину не в радужных тонах, нет, но и не в густом чёрном. Виталина была для неё ребёнком белого цвета, и в этом цвете, в зависимости от угла зрения, вспыхивали другие краски: тёмные и светлые. Последних было очень мало, но они были, а, значит, Виталина не всегда желала смерти другим.
Не всегда была злым человеком.
Сидя в такси, Александра просматривала записи телефона – снимки страниц, обнажавших душу Чириной.
Серые стены. Неприятные. Они вызывали в душе те самые болезненные эмоции, от которых хотелось спрятаться, убежать.
Которые так хотелось забыть.
Но стены давили. Звали. Вынуждали вспомнить: она ничтожество. Такой её считала семья: и родители, пускай, и не родные, но ведь она тогда об этом и не знала, и сестра. Любимая старшая сестрёнка.
Врунья.
Наверно, менты специально привели в это помещение и заперли одну, чтобы сделать больнее, чтобы вывернуть наизнанку. Что ж… она не поддастся. Она сильнее.
Должна… быть… сильнее.
Виталина ходила из угла в угол и старалась как можно чаще смотреть в окно. Она ненавидела снег, терпеть не могла метель, но сейчас та была милее всего на свете и уж точно милее поганых серых стен.
Виталина хотела плакать.
Воспоминания обрушивались с хорошо известной ей силой – так случалось почти каждую ночь на протяжении целого года. Года, за который она сумела понять, что нужна лишь своим новым родителям. Только они её по-настоящему любили. Она верила им, ведь они её понимали и что намного важнее принимали со всеми странностями.
В том доме не было серого цвета, а в старом он витал повсюду: во взгляде мамы при виде рисунков, в голосе папы. Цвет отражался в испуганных глазах Снежаны. Он клубился в самом воздухе и отравлял радость Виты.
Он означал постоянные сомнения.
В новом доме он не появился ни разу. Она не ощущала его в отношении к ней взрослых, не читала на лицах соседских ребят, хотя с некоторыми из них, например, с Олечкой и Зеброй позже и разладилось.
В том доме, можно сказать, в другом мире ей было лучше. Клара Евгеньевна оказалась, как всегда, права: мама не та, что родила. Мама – та, что всегда была рядом.
И этой мамой стала Клара.
Она же рассказала правду о Снежане и о том, почему Виту никто не искал.
Волны гнева и ненависти схватили за горло. Стало трудно дышать. Лицо сестры в памяти покрылось тем самым серым, ненавистным, отвратительным. Виталина закрыла глаза, и сначала мысленно, а затем шёпотом повторила одну и ту же фразу:
– Ты сказала родителям, что я сбежала, а я ждала, когда вы меня заберёте.
После пяти минут этой мантры стало жечь глаза. Виталина начала представлять Клару, отгоняя непрошенные слёзы.
Первые годы всё было хорошо. Новые родители стали теми, кого ей так не хватало. Но затем Вита вступила в сложный возраст – превратилась из ребёнка в подростка.
– Думаешь?.. – закурил Рукавица, рассматривая рисунок.
– Есть и другие доказательства, – вздохнула Александра.
Прода от 26.02.2021, 11:17
***
Снежана сидела у автомата с кофе. Допрос закончился, вопросы в голове остались. Из всего водоворота произнесённых полицейскими слов она поняла лишь одно: её сестра жива. И это было главным. Она совершенно не представляла, каким образом так вышло, где, почему Вита скрывалась все эти годы и по какой такой злой шутке собственная память отвергла существование сестры. Милана Георгиевна, психолог с идеальным макияжем, наверняка бы сказала, что это некий защитный механизм, что это сработал какой-то подсознательный заслон.
Заслон…
А ведь когда на приёме Снежана рисовала идеальную жизнь с мужем, превращая побои в бурные ночи, а колючие слова и оскорбления в цветы, психолог её действия тоже назвала заслоном.
– Вы замещаете страдания иллюзией счастья, – сказала она тогда.
Снежана ничего не ответила.
Мимо автомата проходили люди. Сотрудники в форме, охранник, женщина с плачущей дочерью, а Снежана смотрела на них и не видела.
Её реальность раскололась, разошлась по швам, как старая ненужная блузка. Рассыпалась.
Она думала, что жизнь разделилась на «До» и «После» с появлением двух мужчин: Миши и Марка, но теперь понимала – ошиблась. «После» наступило лишь сейчас, когда сестра вернулась. Когда плохое осталось позади.
Наверно.
Раз сестра жива, теперь всё будет хорошо. Они будут вместе, как раньше. Вдвоём всё по плечу.
Люди сновали туда-сюда, о чём-то разговаривали, а она сидела статуей и теряла связь с настоящим, погружаясь медленно и верно в воспоминания. В прошлое.
В детство.
Снежана вспомнила старую квартиру. Кремовые обои в мелкую полоску, два кресла, прохудившийся диван с вишнёвым покрывалом, чёрно-белый переносной телевизор, большой стол у окна. Это была гостиная. Детских у девочек не было, и поэтому они играли здесь. Раскладывали на столе пупсов, отправляли их в путешествие. Для этой цели служили коробки из-под обуви. Путешествие или убранство дома зависело от того, как раскрасить коробку. Снежана, как и мама любила море. Её коробки всегда отличались синевой дна, яркими силуэтами рыбок и большим количеством жёлтого, оранжевого – много света, солнца. В фантазии Снежаны пупсы всегда отправлялись куда-то в тёплые края. Унылую погоду Ленинграда она не любила.
А Вита…
И как она могла всё это забыть?!
Вите всегда не хватало воображения. Она не могла раскрасить коробку зелёным и представить траву. Ей было необходимо добавить предметности: настоящую мебель, ну и что, что ворованную у соседской дочки, жившей на той же лестничной площадке; животных притащить из садика, пока никто не видит. А когда наскучит «путешествие» пупса – выбросить за ненадобностью и врать, будто она и не видела всех этих игрушек. Виту не волновали слёзы соседской дочки, не тревожили крики мамы и недовольство отца. Она всегда была у себя на уме и казалась немного странной, словно, не от мира сего.
Снежана вспомнила, как часто папа говорил, что с Витой не всё в порядке. Вспомнила и рисунки сестры. Всегда мрачные и непонятные. Красные каракули, чёрные пятна. Художница из Виты была так себе.
Но всё равно Снежана любила сестру несмотря ни на что и даже после того, как Вита напугала её страшилкой про рельсы, а Снежана описалась.
Рельсы…
Снежана боялась и их, и живущих там призраков, но всё же как-то раз сестра уговорила её пойти и посмотреть.
– Одна я боюсь, да и мама не отпустит. Разве ты не обещала всегда быть рядом? – надувала щёки Вита.
– Обещала.
– Тогда пойдём. Я слышала, что призраки исполняют желания для тех, кто их не боится.
– Витка, это глупо.
– Сама ты глупая! Я тогда одна пойду, а тебя пусть мама ругает!
И Снежана, будучи старше Виты на два года, пообещала маме следить за сестрой и не разговаривать с незнакомцами. Клялась, что всё будет хорошо.
Снежана вынырнула из прошлого и заплакала.
Прода от 26.02.2021, 20:09
***
– Ты всегда меня во всём слушалась, хотя и была старше, – читала Александра обнаруженный в тайнике дневник. Это была тонкая тетрадь в клетку с половиной неисписанных листов, наполненная тяжёлыми воспоминаниями. – В тот раз ты тоже послушалась. Я точно не помню сколько нам было. Семь и девять, примерно. Меня всегда тянуло на приключения, к неизведанному. Призраки, мёртвые – любимая стихия. Я любила читать мрачные сказки и рисовать страшилки, а ты, сестрёнка, меня не понимала. Ты боялась и думала, что мои ужастики способны тебе навредить. Помнишь?
Однажды ты заплакала, увидев, как я рисую окровавленную девочку и сразу побежала жаловаться маме. Но я тоже заплакала, и тогда ты остановилась у двери на кухню. Ты меня пожалела.
Поверила.
Но я и не врала, Снежанка!
В детстве я тебя никогда не обманывала.
На железную дорогу я тебя повела не для того, чтобы напугать. Хотела, чтобы ты убедилась: призраки не страшные и совсем не опасные. Они не причиняют вреда, если их не обижать.
А потом мы увидели её.
Ты закричала, бросилась бежать.
Оставила меня одну.
И не вернулась. Ни одна, ни с мамой. И тогда я поняла: вам всем наплевать на меня странную, не от мира сего, как говорили соседи. Я слышала. Когда приходила вместе с тобой играть к соседке и воровала мебель для пупсов, я слышала, что мама Поли говорила обо мне.
Знаешь, я ведь хотела и Полю убить. Но не вышло. Тебе интересно почему? Потому что как-то раз она увидела, как я прячу в рюкзачок её кофточку. С ромашками, помнишь? Я подумала, а почему бы мне не забрать эту кофточку? У Поли одежды много. Она растёт одна, её балуют. А нас с тобой баловали?
Меня баловали родители. Но совсем другие.
Поля подарила мне ту кофточку, и это было здорово. А ещё она меня не сдала ни своей маме, ни нашей. А ты всегда сдавала. Ты была ябедой.
Пишу сейчас и думаю, ведь ты этого никогда не прочтёшь. Зачем пишу? Не знаю. Хочется поговорить. А с кем, когда всех близких я убила? Твоя очередь тоже настанет.
Потом.
Жаль ли мне? Да, жаль. Но ты обещала быть рядом и бросила.
Клара Евгеньевна оказалась хорошей мамой. Она меня очень любила и никогда не называла странной. Не пугалась моих рисунков и фантазий. Но всё равно оставалась для меня чужой. Родное есть родное, хотя… Ведь наша настоящая мама тоже не была моей. Ты знала? Нет. Уверена, что нет. Вряд ли она тебе рассказывала, что когда-то ей приглянулась брошенная в больнице малютка. Я отказник. Да, сестрёнка, от меня отказались при рождении, а потом отказались и вы. Странная жизнь, неправда ли?
Я хотела найти ту маму, но Клара Евгеньевна убедила этого не делать. К тому же она меня любила всем сердцем. Действительно любила. И мне её было искренне жаль.
Иногда я плачу из-за её смерти. Я ведь убила её не специально. Это вышло… не знаю, случайно. Я… я видела, как лёд проломился, видела, как она уходит под воду и побоялась шагнуть к ней. Побоялась спасти!
Я чудовище?
– Саш, ты в порядке? – Рукавица тронул за плечо, и детектив подняла глаза. – Ты плачешь? – в его голосе было столько удивления, что стало немного обидно. Будто Александра была роботом. Как будто у неё не было чувств. – Не знаю, что ты там нашла такое драматичное, но мы обнаружили список жертв.
Александра закрыла тетрадь, провела пальцем по обложке. Медленно, с осторожностью, словно, листы могли рассыпаться и затем тихо произнесла:
– Вы нашли список, а я нашла раненную душу маленькой девочки.
– Ты про это чудовище? – брови взлетели вверх.
Селивёрстова промолчала.
Прода от 28.02.2021, 16:18
Рукавица не разделял мнения Селивёрстовой. Более того он лишний раз убедился в том, что Александре это дело даётся нелегко. Слишком много личного она видит там, где этого нет. Слишком много сострадания к той, кто не жалел никого.
– Не глупи, Саша. Чирина убийца, психопатка, безжалостная тварь. Или ты забыла, сколькими жизнями она пожертвовала? И ради чего? Мести родной сестре? Или удовлетворяя потребность в собственной жестокости? Взгляни на список! – потряс перед её лицом листком, заполненным на треть. – Здесь есть и Васильева, и Власова, и совершенно неизвестные нам жертвы. Какая-то тётя Нина, Алиса, Карина, Леся, Олечка, Викторова, Зебра. Продолжать?
Она помотала головой.
– Ты знаешь, кто эти люди? – Рукавица уже кричал. – Очередные трупы! Люди, чьи семьи теперь носят траур! Траур, Саша! Ты посмотри, сколько имён! А если они для тебя ничего не значат, посмотри на Гольцева! Бедный парень! У него забрали сестру, и почему? Да просто так! Посмотри на их мать! Несчастная женщина сидит на таблетках. Не хочет жить. Не хочет! Понимаешь? А ты жалеешь Чирину?
– Я прочитала достаточно. Это не первая запись. И я не отрицаю её вины. Лишь вижу в Виталине не только убийцу, но и человека. Раненного, несчастного. Одинокого. Я её понимаю. Это всё, что я хочу сказать, – на глаза навернулись слёзы, и Александра быстро стёрла их тыльной стороной ладони.
Рукавица поймал себя на мысли, какая уязвимая Саша. Какая она сейчас маленькая. Тихо заметил:
– А я хочу сказать, что расследование далось тебе нелегко, я это отчётливо вижу. Ты устала и принимаешь всё слишком близко к сердцу. Неправильно, Саша. Я знаю, в твоей голове полно тараканов. Но если ты видишь в вас что-то общее, то это уже клиника. Извини за прямоту.
– Не стоит извиняться.
– Стоит. – Вздохнул. – Я считаю тебя отличным специалистом и верным сотрудником. Да, – ухмыльнулся, – поразительно, но похоже в этот раз мы сработались. И несмотря на это вынужден сказать: ты отстранена от расследования. Никакого участия в допросе, никаких попыток связаться с участниками дела. Ты не работаешь на меня, и приказать я не могу, но, пожалуйста… хоть раз сделай так, как тебя просят. Не вмешивайся. Отдохни, наберись сил, успокойся. Разберись в себе, в конце концов. Сходи к психологу. Возможно, твоя любовь к работе оказалась слишком пагубной, и пора сделать передышку. Саша… – коснулся её плеча. – Когда полицейский сравнивает себя с убийцей, сочувствует и понимает преступника – это сигнал для беспокойства. Всё. Давай дневник и уматывай отсюда. Отдых, Селивёрстова. Позволь себе отдых. К тому же, – бросил взгляд за окно, – скоро Новый год. Чем не повод на время забыть об убийствах? – подарил ободряющую улыбку. – Давай. Я вызову такси.
– Не надо. Я сама.
– Как всегда независимая.
– И как всегда одинокая, – она произнесла это едва слышно, но он услышал.
– Кстати, позвони Резникову. Что-то я давно не слышал о вас сплетен, – улыбнулся, бросив фразу как бы невзначай.
– Я не привыкла навязываться, – Александра вспомнила «побеги» Бриза от разговора, его молчание в трубку.
– Сделать первый шаг – это не навязывание, это желание быть рядом с человеком. Ладно. Я тебе не отец, чтобы читать нравоучения, хотя порой мне кажется, что в человеческих взаимоотношениях мой сын поумнее тебя. Иди. Свободна. – И он отвернулся. Пошёл к ребятам криминалистам, захватив дневник Чириной.
Александра испытывала странное чувство. С одной стороны, ей было обидно. С другой, в словах Рукавицы звучала правда. Возможно, ей действительно нужна помощь. Не психолога, а друга. Того, кто скажет, что всё будет хорошо, и она нормальная. Того, кто сможет её понять.
Александра подумала о Диме. Он её не понимал, но с ним её проблемы измельчались, становились не такими страшными. С ним за спиной вырастали крылья.
Селивёрстова вышла на улицу, глотнула морозного воздуха и зябко поёжилась. Холод пробирался в самое сердце – одиночество хватало за плечи, – и Рукавица так бесцеремонно напомнил об этом.
Поговорить…
Как же ей хотелось поговорить с тем, кто понимает, с тем, кто способен видеть, как она. Ведь человек не рождается преступником. Нет такого гена, который превращает людей в убийц и маньяков. И разве так плохо, если она смотрит на монстров немного иначе? Разве не хуже делить мир лишь на чёрное и белое?
У Александры всегда существовали тысячи оттенков, и сейчас она видела Чирину не в радужных тонах, нет, но и не в густом чёрном. Виталина была для неё ребёнком белого цвета, и в этом цвете, в зависимости от угла зрения, вспыхивали другие краски: тёмные и светлые. Последних было очень мало, но они были, а, значит, Виталина не всегда желала смерти другим.
Не всегда была злым человеком.
Сидя в такси, Александра просматривала записи телефона – снимки страниц, обнажавших душу Чириной.
Прода от 28.02.2021, 22:00
***
Серые стены. Неприятные. Они вызывали в душе те самые болезненные эмоции, от которых хотелось спрятаться, убежать.
Которые так хотелось забыть.
Но стены давили. Звали. Вынуждали вспомнить: она ничтожество. Такой её считала семья: и родители, пускай, и не родные, но ведь она тогда об этом и не знала, и сестра. Любимая старшая сестрёнка.
Врунья.
Наверно, менты специально привели в это помещение и заперли одну, чтобы сделать больнее, чтобы вывернуть наизнанку. Что ж… она не поддастся. Она сильнее.
Должна… быть… сильнее.
Виталина ходила из угла в угол и старалась как можно чаще смотреть в окно. Она ненавидела снег, терпеть не могла метель, но сейчас та была милее всего на свете и уж точно милее поганых серых стен.
Виталина хотела плакать.
Воспоминания обрушивались с хорошо известной ей силой – так случалось почти каждую ночь на протяжении целого года. Года, за который она сумела понять, что нужна лишь своим новым родителям. Только они её по-настоящему любили. Она верила им, ведь они её понимали и что намного важнее принимали со всеми странностями.
В том доме не было серого цвета, а в старом он витал повсюду: во взгляде мамы при виде рисунков, в голосе папы. Цвет отражался в испуганных глазах Снежаны. Он клубился в самом воздухе и отравлял радость Виты.
Он означал постоянные сомнения.
В новом доме он не появился ни разу. Она не ощущала его в отношении к ней взрослых, не читала на лицах соседских ребят, хотя с некоторыми из них, например, с Олечкой и Зеброй позже и разладилось.
В том доме, можно сказать, в другом мире ей было лучше. Клара Евгеньевна оказалась, как всегда, права: мама не та, что родила. Мама – та, что всегда была рядом.
И этой мамой стала Клара.
Она же рассказала правду о Снежане и о том, почему Виту никто не искал.
Волны гнева и ненависти схватили за горло. Стало трудно дышать. Лицо сестры в памяти покрылось тем самым серым, ненавистным, отвратительным. Виталина закрыла глаза, и сначала мысленно, а затем шёпотом повторила одну и ту же фразу:
– Ты сказала родителям, что я сбежала, а я ждала, когда вы меня заберёте.
После пяти минут этой мантры стало жечь глаза. Виталина начала представлять Клару, отгоняя непрошенные слёзы.
Первые годы всё было хорошо. Новые родители стали теми, кого ей так не хватало. Но затем Вита вступила в сложный возраст – превратилась из ребёнка в подростка.
