Однако теперь у Тахивран не было ничего, чтобы помочь провидению забрать жизнь оборванки из Храма Даг, и ей оставалось уповать на одну лишь Праматерь.
Согласно бумаге, выписанной раману, начальник городской стражи, который прежде разоружил Бансабиру на въезде во дворец, в сопровождении пятидесяти человек должен был лично проследовать за Матерью лагерей и сопроводить двух ахтанатов дома Аамут к их тетке.
Два отряда двигались в совершенном молчании. Когда достигли разбитого лагеря пурпурных, Бану отдала пленников. Многочисленные бойцы в готовности к атаке убеждали стражу поскорее убраться за стены города.
На том и разошлись.
Бану вскочила на коня и дала сигнал выдвигаться. Ее роль в междоусобице Яса исчерпана. Бойня Двенадцати Красок подошла к концу.
Не пройдет и месяца, как будет достигнуто мирное соглашение. Условия, которые нужны Пурпурному дому, Тахивран, как надеялась Бану, поняла отчетливо. Да и гарантия того, что Яввузов раманы оставят в покое и приведут к согласию остальных танов, у Бансабиры тоже имелась. Светлейшая получила хороший урок в этой встрече, как и сама Мать лагерей: у Тахивран стоило поучиться пользоваться желаниями людей. Бану, конечно, давно это делала, но никогда — настолько нагло.
Однако сейчас не то время и не то настроение, чтобы думать об уроках судьбы.
В сердце молодой женщины великолепным хвостом огненной птицы распустились воодушевление, предвкушение, восторг и облегчение. Все, все прошедшее за минувший срок показалось Бансабире маловажным. Ничто не имело больше ценности, кроме осознания того, что совсем скоро она наконец-то вернется домой, приведет в родные земли тысячи северян, увидит отца и брата и вместе с ними поднимется в высокий фамильный чертог древнего рода Яввуз.
Русса проведет их к танским креслам, которые еще двести лет назад законно именовались троном. Остановится у подножья лестницы и вместе со всеми восславит тана и тану Пурпурного дома, которые впервые за много лет плечом к плечу воссядут в великой зале героев. И ее сын, мальчик, которому, рискуя всем, она дала жизнь посреди войны, увидит и обретет в ней мать, а в Сабире — деда. Она сложит меч, спрячет ножи и забудет прошлое, как страшный сон.
А когда минет год траура по Неру, Бану спросит отца о Маатхасе.
У Яввуза больше не будет причин отказать, если Сагромах не женится до того времени. Значит, когда северяне — Бану не сомневалась — будут совместно праздновать выход из военных действий и в некотором смысле победу, надо поговорить с Маатхасом. Бансабира не могла определить, что за чувства испытывала к тану Лазурного дома, но в нем она видела ту уверенность, какой никогда не находила в себе. Этого было достаточно.
Раману Тахивран пришла в себя довольно скоро. Она не корила себя ни за что — раману поступила именно так, как велел ей долг крови: спасла жизнь своих родственников, тех, кому предстояло стать будущим дома Аамут. В конце концов, Тахив «добыл» для нее трон Яса, вложил в руки такую непомерную власть, когда ей было всего двенадцать лет, а раз так, ни он, никто иной из ее семьи не должны знать никаких бед. Тахивран просто не могла поступить иначе.
Ситуацию с документами, которые Бансабира вытащила из ее тайника, раману тоже оценила трезво. Маленькая танша вновь сделала глупость: теперь, если у кого-то из собирающихся в столице танов имеются хоть какие-то подозрения на ее счет, даже переверни они дворец вверх дном — ни одного доказательства причастности раману или Аамутов к Бойне Двенадцати Красок нет. Если кто-то из защитников попробует угрожать, объясняя это тем, что раманы не вмешались вовремя, она ответит то же, что все эти годы твердил ее муж: дело жреца — молитва об успокоении диких собак, но явно не участие в их драке. Она, раману, как Тень Праматери, как единственная женщина страны, лично благословленная Верховной жрицей Ангората, делала максимум того, что могла, — молилась денно и нощно, до сухости губ и боли в суставах.
Хотя следовало дождаться тех, кто был занят в гавани столицы, хотя Улу требовалось время, чтобы отрядить приобретенные корабли вкруговую держать путь до северных земель и самому воссоединиться с войском госпожи, Бансабира велела двигаться быстро и добраться к лагерю отца до темноты. Ул не маленький, сам прекрасно найдет дорогу, к тому же по округе расставлено несколько союзных отрядов, которые, собравшись в один, сами достигнут бивака Яввуза-старшего. Чем сильнее он приближался, тем быстрее Маленькая танша гнала коня, отрываясь от остальных.
Узнать шатер Сабира Свирепого не составляло труда: черная волчья голова в профиль с рубиновым глазом на пурпурном полотнище, развевающемся высоко над землей, бесспорно выдавала укрытие тана.
— Тану! — не то приветствуя, не то как-то беспокоясь обратился один из «меднотелых», перехватывая уздцы коня Бану и явно пытаясь как-то задержать госпожу. Ее прибытие вносило суматоху.
— Потом, — Бану, не глядя, махнула рукой. Все, что она видела, слышала и знала, — шатер отца. Широким движением отдернула полог, впуская внутрь яркое утреннее солнце.
— Оте…
Бансабира застыла. Полог шатра опустился, и заискрившийся прежде панцирь мужчины угас. Впереди, спиной к ней, стоял Гистасп.
— Что ты здесь делаешь? — спросила строго, твердо обхватив пальцами рукоять меча. Гистасп молчал. Он не шевельнулся, даже когда услышал знакомый присвист клинка, покидающего ножны.
Взгляд Бану — напряженный, грозный, из-под насупленных бровей — приклеился к спине подчиненного. Версии, каждая следующая страшнее предыдущей, сковывали волю, теснили горло, пережимали запястье, держащее меч, делая Бану уязвимой.
«А я все думал, как посмотрю ей в глаза», — мрачно подумал Гистасп, внутренне сжался и со страхом повернулся.
Бану вгляделась в его глаза, почти не имеющие цвета, но преисполненные сожаления и как будто раскаяния, глубоко вздохнула и опустила меч.
Гистасп склонил голову. Перед ним на застеленной земле, ногами к выходу, лежал тан Сабир. Еще в крови, еще в доспехе, но уже без капли жизненных сил. Прошло несколько тяжелых, молчаливых минут. Бану смотрела на склоненный светлеющий затылок и неслышно задыхалась. Это что же? Это теперь она что, не войдет с отцом в танскую залу чертога? Не сядет в соседнее с ним кресло? Это теперь все зря, что ли?
Бансабира тоже опустила взгляд, разжала пальцы. Меч упал на войлок с тихим глухим звуком — тем же, с каким сердце Маленькой танши сорвалось в пропасть. Шатаясь, она сделала шаг. Гистасп, наблюдая за таншей, предусмотрительно отступил, пропуская к отцу. Ее нетвердая и вместе с тем тяжелая походка, не имевшая ничего общего с привычной пружинной легкостью, заставила Гистаспа обратиться к Матери лагерей, протянув руку. Бану нервно мотнула головой в ответ, не осознавая, что кусает подрагивающие губы. Рухнула на колени рядом с телом, откинула плед, которым Гистасп накрыл вождя, начала методично снимать доспех и поддоспешник. Одной было не управиться, не поднять тяжелого рослого северянина — попросила Гистаспа помочь.
Тот с трудом понимал, что происходит. Бансабира имела растерянный, испуганный и до ломоты в сердце несчастный вид. Пытаться заговорить с ней сейчас было чревато, Гистасп радовался уже хотя бы тому, что танша не обвиняет в случившемся его. Хотя это, скорее всего, временно. До нее, видно, не до конца доходило случившееся.
Когда Сабир остался в одних штанах и рубашке, Бансабира закатала последнюю до самых плеч. Не меняясь в лице, которое выглядело постаревшим на десять лет, вздохнула, прижала к губам тыльную сторону ладони. Сломана половина ребер, на раздувшемся животе страшные гематомы, наверняка еще и внутренние, наплывшие до опухолей. Бансабира дрожащими пальцами коснулась травм отца, опустила руку ниже, к ранению на бедре. Размазанная кровь все еще была чуть теплой. Женщина положила руку отцу на лоб, убрала спутавшуюся прядку волос, оставляя красный след.
— Не таким должен был быть твой конец, — шепнула Бану.
— Мы загоняли вепря, — осмелился наконец Гистасп. — Вождь завел копье для броска, но не удержал поводьев из-за болей в плече. Тан выпал из седла и попал под копыта. Вепрь был уже ранен и безумен, кинулся назад и вспорол вашему отцу бедренную артерию, прежде чем мне удалось добить животное.
Бансабира никак не реагировала на рассказ подчиненного, но Гистасп видел, что меньше всего ей сейчас хочется слушать командующего.
— Всю дорогу, — расхрабрился напоследок альбинос, неотрывно наблюдая за госпожой, — покуда тан дышал, он произносил ваше имя. И велел мне беречь вас, тану.
Бансабира игнорировала то, что там говорил Гистасп. Она наконец упала на размягшую от переломанных костей грудь отца и тихонько, безудержно заплакала. Да за что ей все это? Хотелось растормошить отца, надавать по щекам, сказав, что все это ничуточки не смешно, и он должен немедленно встать и заняться делами! Хотелось убить Гистаспа, который не уследил за господином, из-за которого Сабир Свирепый погиб по вине коня, свиньи и неизвестно кого еще, пусть и знала Бану, что отца давно уже подводило плечо! Бану хотелось проклясть весь мир, вернуться в Гавань Теней, убить Тахивран, найти Гора и пойти на самую гнусную сделку с ним, лишь бы вернуть все на свои места!
Но сил не хватало, чтобы просто поднять голову.
Гистасп молча вышел и шепотом сообщил приближенным, что тан скончался. Голосить об этом не стоило — Бансабира и так едва держится, чтобы не завыть.
Подоспели последние из уезжавших на охоту — Русса с напарником. О награде, которая досталась кому-то из тех, кто приехал гораздо раньше, никто и не вспоминал. Отстающие бойцы из воинства Бану тоже постепенно присоединялись к ставке.
Утерев слезы, танша вышла почти следом, дыша тяжело и медленно.
— Пусть лекари займутся его телом, — приказала госпожа не громко и не тихо. Главное — достаточно твердо.
Приложив правый кулак к сердцу, Гистасп опустился на колено первым:
— Тан Сабир Свирепый Яввуз, защитник Пурпурного дома, воссоединился с предками в залах Нанданы! Да благословит Праматерь тану Бансабиру Яввуз, защитницу Пурпурного дома и Мать лагерей! Да вознесет Иллана твою славу на солнечной колеснице, высокая госпожа! — произнес Гистасп первые слова клятвы. К нему присоединились те, кто стоял неподалеку и все слышал.
— Мы клянемся следовать за тобой, охранять тебя, держаться тебя и почитать, равно как всех твоих предков! — один за другим воины, лекари, каптенармусы опускались на колени, подхватывая слова обета. — Меч в твоей руке остр, и это — мы! Щит в твоей руке прочен — и это мы! Вера в наших сердцах крепка — и это ты! Преданность в наших делах сильна — и это ты! Мы возлагаем священный долг защиты края на твои плечи! Мы отдаем свою жизнь для защиты края — в твои руки! Пусть!
— Пусть!
Весь лагерь замер, коленопреклоненный. Только спешившийся Русса недвижно стоял напротив и глядел прямо на сестру.
— Пусть, — отозвалась Бансабира на клятву орды. Подошла к брату вплотную, выпачканными в крови отца пальцами мазнула по щеке и не глядя пошла вперед. Русса обернулся вслед сестре, сделал несколько шагов, поймал за руку и заставил посмотреть на себя. В глазах — и черных, и зеленых — стояли слезы. Русса задрожал в плечах, Бану поняла, что брат не сдержится. Она притянула его голову, наклоняя мужчину, прижала к груди.
Каменными пальцами Русса вцепился в плечи сестры, хватаясь так, будто пытался удержаться за нее, как за стену, чтобы не упасть. Бансабира гладила черные грязные волосы надломленного, почти опустившегося на землю брата. Когда-то, когда она была маленькой, она вот так же цеплялась за Руссу в своих мыслях, и это придавало ей сил. Теперь ее черед.
С тоской, любовью и немыслимой болью, которую могли разделить только эти двое, Бану прижала голову согбенного крепче, затем отстранила, посмотрела в глаза, провела пальцем по щеке, оставляя еще один, едва заметный красноватый след. Отвела глаза и пошла вдаль от лагеря. Больше невыносимо находиться среди людей.
— Поставьте мне шатер рядом с отцовским и займитесь подготовкой тела. Тана Сабира надо доставить на север, — приказала, не оборачиваясь.
За спиной танши Русса ударил себя в грудь и упал на колено вместе с остальными:
— Я присягаю тебе, сестра! Я клянусь тебе в верности!
Бану сделала непонятный жест рукой, не чувствуя ног, которые переставляла безотчетно. Когда она удалилась на несколько шагов, лагерь поднялся с колен.
Создалось впечатление, что с отдаления тану на биваке занялась суматоха. Только Гистасп стоял недвижно, неотрывно глядя вослед юной госпоже. Там, в шатре, у трупа Сабира, он так и не нашел слов утешения и поддержки, вполне искренне переживая как смерть Свирепого, так и горе Матери лагерей. Он даже не посмел дотронуться до вздрагивающего плеча. Ничего не сделал. Вышел и провозгласил весть, заставив таншу тем самым как можно быстрее взять себя в руки и выйти к людям. Взвалил на ее плечи ношу еще больше той, что тану и так приходилось тащить изо дня в день.
Несмотря на то что Бансабира была полноправной тану Пурпурного дома, прежде Гистасп мог позволить себе маленькие вольности в общении — танша располагала сама, да и всегда оставалась мысль, что есть нечто большее, чем она, есть тан Сабир. Но теперь выше нее в Пурпурном танааре нет никого. Бансабира Изящная стала главой самого крупного надела в стране, даже после войны самого большого воинства, и, как ни крути, мысленно ухмыляясь, признавал Гистасп — самой лучшей разведки.
Бансабире придется провести реорганизацию всех войск, во многом разобраться, освоить управление. Он бы хотел помочь ей, но не имел права претендовать на роль наставника или помощника в подобных делах. Гистасп не принадлежал прямой танской ветви и понимал, что его шансы удержать прежние позиции не так уж и велики, когда солдат у тану больше не пять тысяч, а сорок. Да и то, что Сабир погиб на охоте, когда рядом был только он, Гистасп, явно бросало тень на его имя.
Мужчина едва слышно вздохнул. Жаль, ему так и не удалось добиться безоговорочного доверия танши. Оставалось надеяться, что она не забудет его участия в походе, — он редко знавал людей такой крайней честности в общении. Личное и деловое Бану не путала никогда и никогда не смешивала: на войне нельзя быть честным, говорила танша каждым поступком, но в отношениях нельзя лгать. И он тоже не солжет, не обманет. Ведь, честности ради, время, проведенное рядом с Матерью лагерей, было по-настоящему интересным.
Он мог бы пойти за ней сейчас, уверенный, что тану не прогонит. Хотя, конечно, наверняка не скажешь — ее решения удавалось предугадывать далеко не всегда. Но Гистасп не пойдет, не станет усложнять все еще больше. Бансабира не верит ему до конца, возможно, потому, что он никогда не понимал, когда надо провожать глазами, а когда идти рядом.
У Бансабиры не было счастливого детства, цветущей юности, не будет и беззаботной молодости, осознал мужчина. Она не знала толком любви матери, заботы отца, насмешек старшего брата; не влюблялась и, скорее всего, не заводила друзей. Она жила одной целью, навязчивой и безумной, одержимая долгом и отчаянием. На нее было больно смотреть.
Просто тану никогда не смешивала деловое и личное.
Согласно бумаге, выписанной раману, начальник городской стражи, который прежде разоружил Бансабиру на въезде во дворец, в сопровождении пятидесяти человек должен был лично проследовать за Матерью лагерей и сопроводить двух ахтанатов дома Аамут к их тетке.
Два отряда двигались в совершенном молчании. Когда достигли разбитого лагеря пурпурных, Бану отдала пленников. Многочисленные бойцы в готовности к атаке убеждали стражу поскорее убраться за стены города.
На том и разошлись.
Бану вскочила на коня и дала сигнал выдвигаться. Ее роль в междоусобице Яса исчерпана. Бойня Двенадцати Красок подошла к концу.
Не пройдет и месяца, как будет достигнуто мирное соглашение. Условия, которые нужны Пурпурному дому, Тахивран, как надеялась Бану, поняла отчетливо. Да и гарантия того, что Яввузов раманы оставят в покое и приведут к согласию остальных танов, у Бансабиры тоже имелась. Светлейшая получила хороший урок в этой встрече, как и сама Мать лагерей: у Тахивран стоило поучиться пользоваться желаниями людей. Бану, конечно, давно это делала, но никогда — настолько нагло.
Однако сейчас не то время и не то настроение, чтобы думать об уроках судьбы.
В сердце молодой женщины великолепным хвостом огненной птицы распустились воодушевление, предвкушение, восторг и облегчение. Все, все прошедшее за минувший срок показалось Бансабире маловажным. Ничто не имело больше ценности, кроме осознания того, что совсем скоро она наконец-то вернется домой, приведет в родные земли тысячи северян, увидит отца и брата и вместе с ними поднимется в высокий фамильный чертог древнего рода Яввуз.
Русса проведет их к танским креслам, которые еще двести лет назад законно именовались троном. Остановится у подножья лестницы и вместе со всеми восславит тана и тану Пурпурного дома, которые впервые за много лет плечом к плечу воссядут в великой зале героев. И ее сын, мальчик, которому, рискуя всем, она дала жизнь посреди войны, увидит и обретет в ней мать, а в Сабире — деда. Она сложит меч, спрячет ножи и забудет прошлое, как страшный сон.
А когда минет год траура по Неру, Бану спросит отца о Маатхасе.
У Яввуза больше не будет причин отказать, если Сагромах не женится до того времени. Значит, когда северяне — Бану не сомневалась — будут совместно праздновать выход из военных действий и в некотором смысле победу, надо поговорить с Маатхасом. Бансабира не могла определить, что за чувства испытывала к тану Лазурного дома, но в нем она видела ту уверенность, какой никогда не находила в себе. Этого было достаточно.
Раману Тахивран пришла в себя довольно скоро. Она не корила себя ни за что — раману поступила именно так, как велел ей долг крови: спасла жизнь своих родственников, тех, кому предстояло стать будущим дома Аамут. В конце концов, Тахив «добыл» для нее трон Яса, вложил в руки такую непомерную власть, когда ей было всего двенадцать лет, а раз так, ни он, никто иной из ее семьи не должны знать никаких бед. Тахивран просто не могла поступить иначе.
Ситуацию с документами, которые Бансабира вытащила из ее тайника, раману тоже оценила трезво. Маленькая танша вновь сделала глупость: теперь, если у кого-то из собирающихся в столице танов имеются хоть какие-то подозрения на ее счет, даже переверни они дворец вверх дном — ни одного доказательства причастности раману или Аамутов к Бойне Двенадцати Красок нет. Если кто-то из защитников попробует угрожать, объясняя это тем, что раманы не вмешались вовремя, она ответит то же, что все эти годы твердил ее муж: дело жреца — молитва об успокоении диких собак, но явно не участие в их драке. Она, раману, как Тень Праматери, как единственная женщина страны, лично благословленная Верховной жрицей Ангората, делала максимум того, что могла, — молилась денно и нощно, до сухости губ и боли в суставах.
Хотя следовало дождаться тех, кто был занят в гавани столицы, хотя Улу требовалось время, чтобы отрядить приобретенные корабли вкруговую держать путь до северных земель и самому воссоединиться с войском госпожи, Бансабира велела двигаться быстро и добраться к лагерю отца до темноты. Ул не маленький, сам прекрасно найдет дорогу, к тому же по округе расставлено несколько союзных отрядов, которые, собравшись в один, сами достигнут бивака Яввуза-старшего. Чем сильнее он приближался, тем быстрее Маленькая танша гнала коня, отрываясь от остальных.
Узнать шатер Сабира Свирепого не составляло труда: черная волчья голова в профиль с рубиновым глазом на пурпурном полотнище, развевающемся высоко над землей, бесспорно выдавала укрытие тана.
— Тану! — не то приветствуя, не то как-то беспокоясь обратился один из «меднотелых», перехватывая уздцы коня Бану и явно пытаясь как-то задержать госпожу. Ее прибытие вносило суматоху.
— Потом, — Бану, не глядя, махнула рукой. Все, что она видела, слышала и знала, — шатер отца. Широким движением отдернула полог, впуская внутрь яркое утреннее солнце.
— Оте…
Бансабира застыла. Полог шатра опустился, и заискрившийся прежде панцирь мужчины угас. Впереди, спиной к ней, стоял Гистасп.
— Что ты здесь делаешь? — спросила строго, твердо обхватив пальцами рукоять меча. Гистасп молчал. Он не шевельнулся, даже когда услышал знакомый присвист клинка, покидающего ножны.
Взгляд Бану — напряженный, грозный, из-под насупленных бровей — приклеился к спине подчиненного. Версии, каждая следующая страшнее предыдущей, сковывали волю, теснили горло, пережимали запястье, держащее меч, делая Бану уязвимой.
«А я все думал, как посмотрю ей в глаза», — мрачно подумал Гистасп, внутренне сжался и со страхом повернулся.
Бану вгляделась в его глаза, почти не имеющие цвета, но преисполненные сожаления и как будто раскаяния, глубоко вздохнула и опустила меч.
Гистасп склонил голову. Перед ним на застеленной земле, ногами к выходу, лежал тан Сабир. Еще в крови, еще в доспехе, но уже без капли жизненных сил. Прошло несколько тяжелых, молчаливых минут. Бану смотрела на склоненный светлеющий затылок и неслышно задыхалась. Это что же? Это теперь она что, не войдет с отцом в танскую залу чертога? Не сядет в соседнее с ним кресло? Это теперь все зря, что ли?
Бансабира тоже опустила взгляд, разжала пальцы. Меч упал на войлок с тихим глухим звуком — тем же, с каким сердце Маленькой танши сорвалось в пропасть. Шатаясь, она сделала шаг. Гистасп, наблюдая за таншей, предусмотрительно отступил, пропуская к отцу. Ее нетвердая и вместе с тем тяжелая походка, не имевшая ничего общего с привычной пружинной легкостью, заставила Гистаспа обратиться к Матери лагерей, протянув руку. Бану нервно мотнула головой в ответ, не осознавая, что кусает подрагивающие губы. Рухнула на колени рядом с телом, откинула плед, которым Гистасп накрыл вождя, начала методично снимать доспех и поддоспешник. Одной было не управиться, не поднять тяжелого рослого северянина — попросила Гистаспа помочь.
Тот с трудом понимал, что происходит. Бансабира имела растерянный, испуганный и до ломоты в сердце несчастный вид. Пытаться заговорить с ней сейчас было чревато, Гистасп радовался уже хотя бы тому, что танша не обвиняет в случившемся его. Хотя это, скорее всего, временно. До нее, видно, не до конца доходило случившееся.
Когда Сабир остался в одних штанах и рубашке, Бансабира закатала последнюю до самых плеч. Не меняясь в лице, которое выглядело постаревшим на десять лет, вздохнула, прижала к губам тыльную сторону ладони. Сломана половина ребер, на раздувшемся животе страшные гематомы, наверняка еще и внутренние, наплывшие до опухолей. Бансабира дрожащими пальцами коснулась травм отца, опустила руку ниже, к ранению на бедре. Размазанная кровь все еще была чуть теплой. Женщина положила руку отцу на лоб, убрала спутавшуюся прядку волос, оставляя красный след.
— Не таким должен был быть твой конец, — шепнула Бану.
— Мы загоняли вепря, — осмелился наконец Гистасп. — Вождь завел копье для броска, но не удержал поводьев из-за болей в плече. Тан выпал из седла и попал под копыта. Вепрь был уже ранен и безумен, кинулся назад и вспорол вашему отцу бедренную артерию, прежде чем мне удалось добить животное.
Бансабира никак не реагировала на рассказ подчиненного, но Гистасп видел, что меньше всего ей сейчас хочется слушать командующего.
— Всю дорогу, — расхрабрился напоследок альбинос, неотрывно наблюдая за госпожой, — покуда тан дышал, он произносил ваше имя. И велел мне беречь вас, тану.
Бансабира игнорировала то, что там говорил Гистасп. Она наконец упала на размягшую от переломанных костей грудь отца и тихонько, безудержно заплакала. Да за что ей все это? Хотелось растормошить отца, надавать по щекам, сказав, что все это ничуточки не смешно, и он должен немедленно встать и заняться делами! Хотелось убить Гистаспа, который не уследил за господином, из-за которого Сабир Свирепый погиб по вине коня, свиньи и неизвестно кого еще, пусть и знала Бану, что отца давно уже подводило плечо! Бану хотелось проклясть весь мир, вернуться в Гавань Теней, убить Тахивран, найти Гора и пойти на самую гнусную сделку с ним, лишь бы вернуть все на свои места!
Но сил не хватало, чтобы просто поднять голову.
Гистасп молча вышел и шепотом сообщил приближенным, что тан скончался. Голосить об этом не стоило — Бансабира и так едва держится, чтобы не завыть.
Подоспели последние из уезжавших на охоту — Русса с напарником. О награде, которая досталась кому-то из тех, кто приехал гораздо раньше, никто и не вспоминал. Отстающие бойцы из воинства Бану тоже постепенно присоединялись к ставке.
Утерев слезы, танша вышла почти следом, дыша тяжело и медленно.
— Пусть лекари займутся его телом, — приказала госпожа не громко и не тихо. Главное — достаточно твердо.
Приложив правый кулак к сердцу, Гистасп опустился на колено первым:
— Тан Сабир Свирепый Яввуз, защитник Пурпурного дома, воссоединился с предками в залах Нанданы! Да благословит Праматерь тану Бансабиру Яввуз, защитницу Пурпурного дома и Мать лагерей! Да вознесет Иллана твою славу на солнечной колеснице, высокая госпожа! — произнес Гистасп первые слова клятвы. К нему присоединились те, кто стоял неподалеку и все слышал.
— Мы клянемся следовать за тобой, охранять тебя, держаться тебя и почитать, равно как всех твоих предков! — один за другим воины, лекари, каптенармусы опускались на колени, подхватывая слова обета. — Меч в твоей руке остр, и это — мы! Щит в твоей руке прочен — и это мы! Вера в наших сердцах крепка — и это ты! Преданность в наших делах сильна — и это ты! Мы возлагаем священный долг защиты края на твои плечи! Мы отдаем свою жизнь для защиты края — в твои руки! Пусть!
— Пусть!
Весь лагерь замер, коленопреклоненный. Только спешившийся Русса недвижно стоял напротив и глядел прямо на сестру.
— Пусть, — отозвалась Бансабира на клятву орды. Подошла к брату вплотную, выпачканными в крови отца пальцами мазнула по щеке и не глядя пошла вперед. Русса обернулся вслед сестре, сделал несколько шагов, поймал за руку и заставил посмотреть на себя. В глазах — и черных, и зеленых — стояли слезы. Русса задрожал в плечах, Бану поняла, что брат не сдержится. Она притянула его голову, наклоняя мужчину, прижала к груди.
Каменными пальцами Русса вцепился в плечи сестры, хватаясь так, будто пытался удержаться за нее, как за стену, чтобы не упасть. Бансабира гладила черные грязные волосы надломленного, почти опустившегося на землю брата. Когда-то, когда она была маленькой, она вот так же цеплялась за Руссу в своих мыслях, и это придавало ей сил. Теперь ее черед.
С тоской, любовью и немыслимой болью, которую могли разделить только эти двое, Бану прижала голову согбенного крепче, затем отстранила, посмотрела в глаза, провела пальцем по щеке, оставляя еще один, едва заметный красноватый след. Отвела глаза и пошла вдаль от лагеря. Больше невыносимо находиться среди людей.
— Поставьте мне шатер рядом с отцовским и займитесь подготовкой тела. Тана Сабира надо доставить на север, — приказала, не оборачиваясь.
За спиной танши Русса ударил себя в грудь и упал на колено вместе с остальными:
— Я присягаю тебе, сестра! Я клянусь тебе в верности!
Бану сделала непонятный жест рукой, не чувствуя ног, которые переставляла безотчетно. Когда она удалилась на несколько шагов, лагерь поднялся с колен.
Создалось впечатление, что с отдаления тану на биваке занялась суматоха. Только Гистасп стоял недвижно, неотрывно глядя вослед юной госпоже. Там, в шатре, у трупа Сабира, он так и не нашел слов утешения и поддержки, вполне искренне переживая как смерть Свирепого, так и горе Матери лагерей. Он даже не посмел дотронуться до вздрагивающего плеча. Ничего не сделал. Вышел и провозгласил весть, заставив таншу тем самым как можно быстрее взять себя в руки и выйти к людям. Взвалил на ее плечи ношу еще больше той, что тану и так приходилось тащить изо дня в день.
Несмотря на то что Бансабира была полноправной тану Пурпурного дома, прежде Гистасп мог позволить себе маленькие вольности в общении — танша располагала сама, да и всегда оставалась мысль, что есть нечто большее, чем она, есть тан Сабир. Но теперь выше нее в Пурпурном танааре нет никого. Бансабира Изящная стала главой самого крупного надела в стране, даже после войны самого большого воинства, и, как ни крути, мысленно ухмыляясь, признавал Гистасп — самой лучшей разведки.
Бансабире придется провести реорганизацию всех войск, во многом разобраться, освоить управление. Он бы хотел помочь ей, но не имел права претендовать на роль наставника или помощника в подобных делах. Гистасп не принадлежал прямой танской ветви и понимал, что его шансы удержать прежние позиции не так уж и велики, когда солдат у тану больше не пять тысяч, а сорок. Да и то, что Сабир погиб на охоте, когда рядом был только он, Гистасп, явно бросало тень на его имя.
Мужчина едва слышно вздохнул. Жаль, ему так и не удалось добиться безоговорочного доверия танши. Оставалось надеяться, что она не забудет его участия в походе, — он редко знавал людей такой крайней честности в общении. Личное и деловое Бану не путала никогда и никогда не смешивала: на войне нельзя быть честным, говорила танша каждым поступком, но в отношениях нельзя лгать. И он тоже не солжет, не обманет. Ведь, честности ради, время, проведенное рядом с Матерью лагерей, было по-настоящему интересным.
Он мог бы пойти за ней сейчас, уверенный, что тану не прогонит. Хотя, конечно, наверняка не скажешь — ее решения удавалось предугадывать далеко не всегда. Но Гистасп не пойдет, не станет усложнять все еще больше. Бансабира не верит ему до конца, возможно, потому, что он никогда не понимал, когда надо провожать глазами, а когда идти рядом.
У Бансабиры не было счастливого детства, цветущей юности, не будет и беззаботной молодости, осознал мужчина. Она не знала толком любви матери, заботы отца, насмешек старшего брата; не влюблялась и, скорее всего, не заводила друзей. Она жила одной целью, навязчивой и безумной, одержимая долгом и отчаянием. На нее было больно смотреть.
Просто тану никогда не смешивала деловое и личное.
