Не стану скади. Не почувствую их, не соединюсь с племенем у очага. Не смогу ощутить единство.
– Понимаю.
– И Алан…
– Не воспринимает меня как мать. У Даши с ним получается гораздо лучше.
Роберт вздохнул, отошел к окну. По прямой спине мало что можно было прочесть. И по задумчивому профилю. По сжатым губам и взгляду, устремленному в окно.
Я думала, что буду делать, если он сейчас откажет. Если отвернется, отмахнется, мол мне нужно время на раздумья. Пойдет к Даше.
Если выдаст, Даша тут же расскажет Владу. И у меня ничего не выйдет. Он прогнет меня, убедит, и я отступлю. Я уже сейчас готова — отречься от собственных слов, сказать, что пошутила, бежать подальше от опасной просьбы.
– Хорошо, – сказал, наконец, Роб и повернулся ко мне. – Будет непросто, но я это сделаю. Когда?
– Сегодня. Сейчас.
Иначе передумаю.
Страшно. Действительно страшно, и страх этот, холодный, липнет к груди, расползается по коже. Я и подумать не могла, что однажды у меня возникнет мысль… Нет, раньше они были, конечно. Когда казалось, не осталось цели идти дальше. Но сейчас-то все по-другому. Есть масса того, ради чего стоит жить. И боль вроде бы утихла, отпустила.
А потом ушли бы и сны. Метка Эрика не останется на моей жиле вечно.
Город отдавался весне. Раскинулся улицами, прикрылся крышами домов, призывно покачивал ветвями деверьев с набухшими уже, готовыми лопнуть почками. От города пахло свежей зеленью, влажным асфальтом и кофе.
Я впитывала этот запах, стараясь насладиться, запомнить каждую составляющую, каждый аккорд пронзительного аромата.
У источника скади было уютно. Земля, казалось, дышала кеном предков, делилась теплом и вниманием. Успокаивала. И в саду, под нависшими ветвями сонных деревьев я дала волю собственной слабости.
Камни на могиле твердые и холодные. От прикосновений к ним покалывает пальцы и щемит в груди, а горло дерет подступившими слезами. Я впервые здесь со дня похорон, и это действительно странно. Не похоже на скорбящую вдову. А еще я не ношу черного и не соблюдаю траур.
Амулет снимать не хочется, но, по сути, мне он больше не нужен. Не понадобится там, где я буду. Там не действуют никакие виды защиты, так что придется самой.
– Привет, родной…
Опускаюсь на колени, упираясь ладонью в твердую землю могилы. Амулет сверкает в лучах теплого апрельского солнца и рад, что его сюда принесли. Вернули владельцу. Во всяком случае, мне так кажется.
– Потерпи немного, – шепчу, закрыв глаза и из последних сил стараюсь не разреветься. И понимаю именно здесь и сейчас: я приняла верное решение. – Совсем чуть-чуть осталось…
Осталось действительно чуть-чуть.
Нож скользит по ладоням, выпуская кровь. Я сижу в круге. Вернулась в начало пути.
Это было давно.
Лес. Ночь. Посвящение в атли. Клятва глубинным кеном, от которой я отрекаюсь сегодня. И это единственное правильное решение из принятых мной за последнее время.
Жила противится, выпускает белую ярость. Сегодня она мне не нужна, и я глушу ее воспоминаниями. Светлая прядь, выбившаяся из хвоста, падает Эрику на лоб. Он хмурится, глядя в экран ноутбука. Вчитывается в строки длинного документа. Еще один образ: он смотрит на меня, и внутри клокочет, стучит. Внутри горячо, и грудь распирает от нежности.
Ритуальный круг защищает меня в последний раз.
Роберт тихо читает заклинание, и его голос кажется грустным, но грусть не отравляет. Придает сил. Сердце стучит все сильнее в предвкушении. Мне хорошо — впервые за последнее время. Кен в жиле кажется обузой, и я отрекаюсь от него без сожалений. Он выходит с кровью, и от этого горят и плавятся вены. Мне все равно. Мыслями я уже не здесь.
Кен — единственное, что у меня осталось, и я обменяла его на мечту.
– У тебя есть сутки, Полина, – сказал Роберт, обтирая нож светлой тканью. На нем все еще были остатки моего кена, остальной ушел на жертву. Я лежала на полу и смотрела в белый в трещинах потолок. – Успеешь?
– Да, – выдохнула я, и голос показался мне чужим. – У меня не так много дел.
За сутки можно успеть многое.
Например, выспаться, вымыть квартиру, приготовить еды на неделю и выгладить белье.
Прокатиться на воздушном шаре и отужинать в тихом ресторанчике у реки, а затем ночь напролет гулять по городу, наслаждаясь весенними запахами, огнями витрин и тихим смехом обнимающихся парочек.
Можно поплавать на параходе.
Прыгнуть с парашютом.
Посмотреть двенадцать фильмов, укрывшись пледом и обняв банку с мороженым…
Попрощаться со всеми, кого любишь.
Когда закончился ритуал, уже стемнело. На город обрушилась ночь — прохладная, темная, она слепила огнями встречных машин и отблескивала покрытыми тонкой коркой льда лужами. Мрачное графитовое небо без единой звезды нависало куполом.
Меня провожал мрачный мой, необъятный мир. Он смотрел в меня тысячами огней, оседал на душе чувством вины, которое сегодня, как никогда, было неправильным.
Находясь у черты, я поняла, насколько сложна жизнь. Здесь все так остро, так глубоко и переживательно. Так нестабильно. Чтобы выжить, нужно постоянно бороться. Стоять, когда тебя пытаются сбить с ног. Быть начеку с каждым, кто говорит о доверии.
Нужно уметь принимать боль и ценить радость, как награду за слезы, а редкие крохи счастья хранить недоступными чужим глазам, чтобы никто не позавиловал, никто не отнял.
У меня так было. До сегодня.
Дом скади дышал тяжело. Прерывисто. Ветви клена царапали когтистыми ветвями крышу крыльца. Скользили под кроссовками влажные от мороси ступени, а перила холодили пальцы и мочили бинты на ладонях.
Роб молчал. Шел на шаг впереди, сутулился и делал вид, что меня нет. Наверное, это и правильно, я ведь уже не была скади.
И хищной не была.
Была никем. Во всяком случае, в этом мире.
Ничего, меня ждет другой. Опасный, переменчивый, туманный. Придуманный Эриком мир. Примет ли он меня или вытолкнет, как чужеродное тело, как лишнюю часть мозаики?
Нет, я не дам себя прогнать. Не для того я пожертвовала всем, что у меня есть.
Даша ждала нас в гостиной. Радостная, воздушная, с сияющими глазами. Одетая в полупрозрачную голубую тунику, Она взяла меня за руки и… застыла. Улыбка медленно, словно густой мед, стекала с ее лица, окрашивая его тревогой. Непониманием. Страхом.
– Ты… – выдох вырвался со свистом, и Даша отступила от меня, как от прокаженной. Моргнула, будто пыталась проснуться, сбросить наваждение. Не вышло. Случившееся наваждением не было. – Зачем?!
– Я нужна ему, – ответила я спокойно.
– Но Алан… и мы… и… вообще...
Она присела на диван и уперлась ладонями в подлокотник, будто старалась удержаться в реальности.
– Алан привязан к тебе больше, чем ко мне, Даша. Эрик всегда говорил, что наследника скади суждено воспитать тебе. Он был прав.
– Но ты ведь…
...умрешь.
Это слово замерло у нее на губах, застыло инеем.
Даша не понимала, что смерти я больше не боялась.
– Справлюсь.
На лестнице я столкнулась с Ларой, и защитница отшатнулась от меня, как от отреченной. В каком-то смысле так и было. Странно, но меня больше не трогали ничьи косые взгляды. Я была свободна. Легка. И шла к своей цели. Только решившись на отчаянный поступок, ты навсегда прощаешься со страхом перед ним.
Алан делал аппликацию в детской. Нахмурившись, мазал клочок цветной бумаги клеем и лепил его на лист. Получалось ярко-синее небо с обрывками белых облаков. Небо плавно опускалось в закатное море, и волны лизали его размытый край.
– Красиво, – восхитилась я и присела рядом с сыном.
– Папа на небе, – сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. – Теперь у него есть мягкая подушка.
– Ты очень заботливый сын.
Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.
Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…
Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.
Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились — крупные, горячие.
В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись — скорее всего, от усталости.
– Я говорила, что ты чокнутая?
Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:
– Роб мне сказал.
– Будто тебе не радостно, – ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.
– Чему я должна радоваться?
Я пожала плечами.
– Ты никогда меня не любила.
– Я тебя ненавидела. – Она вздохнула. – И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас — ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?
– С собой? – усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. – Или с ним?
– Ты меня мало волнуешь.
Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди — уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.
– Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.
– Он любил тебя. Всегда.
Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.
– Как и я его.
– Тогда почему уходишь?
– Эрик — мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества — сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы — единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.
– Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно... – Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. – Удачи, Полина.
И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.
Прощания – утомительная вещь. Особенно, когда люди тебя жалеют. И я отчего-то медлила, стоя у подъезда знакомой пятиэтажки – дышала предрассветным, морозным еще воздухом и не решалась войти в подъезд.
Когда я пришла сюда впервые, была глупым, испуганным ребенком. Странно вспоминать это сейчас, прошлое кажется нереальным далеким и не моим. Только собака лает в отдалении, совсем как тогда, громко, надрывно. И летает, кружась и едва касаясь асфальта, выброшенный кем-то мимо урны полиэтиленовый пакет.
Пахнет сыростью и морозом. Щипает щеки, а изо рта вырывается рыхлый пар.
Зима все еще охотится ночью, покрывает изморозью свежую, нежно-зеленую траву, сковывает льдом лужи и студит завернутые в бинты ладони...
Тихо. Только издали слышится приглушенный гул машин.
Пора, сказала я себе и шагнула в полумрак подъезда. Еще в прошлом году тут перегорела лампочка на первом этаже, и ее так и не удосужились сменить. Я считала ступени, стараясь не думать, что буду делать, когда, наконец, приду. А потом долго стояла под дверью, пытаясь отдышаться, успокоить пульс и сбесившиеся мысли.
Пока не открылась дверь. Сама, без звонка, стука или какого-то иного предупреждения. Хозяин будто чувствовал, что я пришла. И замер на пороге, не решаясь впустить меня внутрь. А я не решалась войти.
Ощущение было странным. Непривычным. Будто смотришь в лицо опасности, но ощущаешь пустоту. Ни звоночка, ни тени страха или тревоги - вполне привычные чувства исчезли.
Андрей тоже понял. Прищурился. А потом недоверчиво выдавил:
- К...как?
- Ритуал очистки жилы, - честно призналась я. - Его проводят...
- Я знаю, зачем его проводят!
Я вздохнула.
- Впустишь? Кофе бы...
Кофе пах вкусно. Булочки были мягкими и пахли ванилью, что рождало сумбурные мысли — острые и неправильные. Поэтому булочки я есть не стала. И блюдо отодвинула подальше, чтобы не подвергаться соблазнам.
– И что теперь? – тихо спросил Андрей, расправляя складки на безупречно белой занавеске. Посмотрел на меня исподлобья и, наверное, в очередной раз убедился, что моя жила пуста. Теперь я не могла чувствовать подобных проверок.
– Теперь я найду Эрика.
Не могу не найти. Иначе все, что я делала последний год, было напрасным. И сны, и пророчество в книге, и встреча с Гуди.
Все. Даже смерть Хаука.
– Ты умрешь. И на факт, что найдешь его. Никто не знает, что происходит с теми, кто полностью лишился кена, Полина.
– Я знаю. Я — сольвейг, и могу бывать в мирах искупления. К Тану ходила несколько раз. А Эрик снится мне каждую ночь. Он там один, Андрей!
– Тогда почему ты не пошла к нему, как к Тану? Если можешь?
– Потому что он закрыл свой мир от живых. – Я опустила глаза и разгладила несуществующие складки на скатерти. Смахнула на пол одинокую крошку. – Чтобы не ходила…
– То есть Эрик этого не хотел, верно? – Андрей подался вперед, накрыл своей ладонью мою.
– Плевать, чего он там хотел! Он ушел. А я здесь, и мне решать, что делать дальше.
– Я запомню тебя именно такой – самоотверженной и смелой.
– Запомни, – улыбнулась я. – Я буду рада, если ты будешь обо мне вспоминать.
– Шутишь? Хищную, которая ворвалась в мою квартиру со скалкой, невозможно забыть, – рассмеялся он.
Кофе остыл. Утро плавно растеклось по квартире — солнечное, теплое. Весенний ветерок шевелил занавески, я сидела, откинувшись на спинку плетеного стула, а мне улыбался охотник, которого я знала, казалось, всю жизнь.
Прощания утомляют лишь в том случае, когда тебя не готовы отпустить.
Впереди меня ждало как раз такое — тягостное, депрессивное, сложное, и я копила силы, чтобы его пережить.
К атли я приехала к обеду. Отпустила таксиста у ворот, коснулась пальцами прохладных прутьев ограды. Набрала на сенсорной панели знакомый код. Толкнула поддавшуюся калитку и вошла во двор.
Солнце уже высушило влажную от ночного тумана плитку, согрело рыхлую землю, сквозь которую пробивались нежно-зеленые побеги цветов. Пахло весной, влажной почвой и прелой листвой. Пели птицы в спутанных ветвях деревьев.
Дом медленно просыпался, отблески рассвета слепили широкие окна.
Влад будто ждал. Замер на середине лестницы. Улыбнулся — несмело, опасливо, будто улыбка могла меня спугнуть. И резанул по нервам тихим «Привет».
Я закрыла дверь и ждала, пока он спустится. А он, словно нарочно хотел помучить, приближался медленно, крадучись. И уже когда почти подошел ко мне, остановился и сказал:
– Хорошо, что пришла.
– Хорошо, – согласилась я. – Я пришла сказать спасибо.
– За что? – Прищурился подозрительно. И радость от встречи сменилась недоверием.
– За то, что помог. Был рядом. И вообще…
– Мне не нравится начало. Будет какое-то «но», да?
– Будет, – кивнула. И собрала остатки воли, чтобы выдержать взгляд — пронизывающий, резкий.
Осуждающий?
Раньше я боялась таких его взглядов. Раньше. Но не теперь. Теперь было просто тяжело. Больно. И жутко не хотелось ранить.
– Понимаю.
– И Алан…
– Не воспринимает меня как мать. У Даши с ним получается гораздо лучше.
Роберт вздохнул, отошел к окну. По прямой спине мало что можно было прочесть. И по задумчивому профилю. По сжатым губам и взгляду, устремленному в окно.
Я думала, что буду делать, если он сейчас откажет. Если отвернется, отмахнется, мол мне нужно время на раздумья. Пойдет к Даше.
Если выдаст, Даша тут же расскажет Владу. И у меня ничего не выйдет. Он прогнет меня, убедит, и я отступлю. Я уже сейчас готова — отречься от собственных слов, сказать, что пошутила, бежать подальше от опасной просьбы.
– Хорошо, – сказал, наконец, Роб и повернулся ко мне. – Будет непросто, но я это сделаю. Когда?
– Сегодня. Сейчас.
Иначе передумаю.
Страшно. Действительно страшно, и страх этот, холодный, липнет к груди, расползается по коже. Я и подумать не могла, что однажды у меня возникнет мысль… Нет, раньше они были, конечно. Когда казалось, не осталось цели идти дальше. Но сейчас-то все по-другому. Есть масса того, ради чего стоит жить. И боль вроде бы утихла, отпустила.
А потом ушли бы и сны. Метка Эрика не останется на моей жиле вечно.
Город отдавался весне. Раскинулся улицами, прикрылся крышами домов, призывно покачивал ветвями деверьев с набухшими уже, готовыми лопнуть почками. От города пахло свежей зеленью, влажным асфальтом и кофе.
Я впитывала этот запах, стараясь насладиться, запомнить каждую составляющую, каждый аккорд пронзительного аромата.
У источника скади было уютно. Земля, казалось, дышала кеном предков, делилась теплом и вниманием. Успокаивала. И в саду, под нависшими ветвями сонных деревьев я дала волю собственной слабости.
Камни на могиле твердые и холодные. От прикосновений к ним покалывает пальцы и щемит в груди, а горло дерет подступившими слезами. Я впервые здесь со дня похорон, и это действительно странно. Не похоже на скорбящую вдову. А еще я не ношу черного и не соблюдаю траур.
Амулет снимать не хочется, но, по сути, мне он больше не нужен. Не понадобится там, где я буду. Там не действуют никакие виды защиты, так что придется самой.
– Привет, родной…
Опускаюсь на колени, упираясь ладонью в твердую землю могилы. Амулет сверкает в лучах теплого апрельского солнца и рад, что его сюда принесли. Вернули владельцу. Во всяком случае, мне так кажется.
– Потерпи немного, – шепчу, закрыв глаза и из последних сил стараюсь не разреветься. И понимаю именно здесь и сейчас: я приняла верное решение. – Совсем чуть-чуть осталось…
Осталось действительно чуть-чуть.
Нож скользит по ладоням, выпуская кровь. Я сижу в круге. Вернулась в начало пути.
Это было давно.
Лес. Ночь. Посвящение в атли. Клятва глубинным кеном, от которой я отрекаюсь сегодня. И это единственное правильное решение из принятых мной за последнее время.
Жила противится, выпускает белую ярость. Сегодня она мне не нужна, и я глушу ее воспоминаниями. Светлая прядь, выбившаяся из хвоста, падает Эрику на лоб. Он хмурится, глядя в экран ноутбука. Вчитывается в строки длинного документа. Еще один образ: он смотрит на меня, и внутри клокочет, стучит. Внутри горячо, и грудь распирает от нежности.
Ритуальный круг защищает меня в последний раз.
Роберт тихо читает заклинание, и его голос кажется грустным, но грусть не отравляет. Придает сил. Сердце стучит все сильнее в предвкушении. Мне хорошо — впервые за последнее время. Кен в жиле кажется обузой, и я отрекаюсь от него без сожалений. Он выходит с кровью, и от этого горят и плавятся вены. Мне все равно. Мыслями я уже не здесь.
Кен — единственное, что у меня осталось, и я обменяла его на мечту.
– У тебя есть сутки, Полина, – сказал Роберт, обтирая нож светлой тканью. На нем все еще были остатки моего кена, остальной ушел на жертву. Я лежала на полу и смотрела в белый в трещинах потолок. – Успеешь?
– Да, – выдохнула я, и голос показался мне чужим. – У меня не так много дел.
За сутки можно успеть многое.
Например, выспаться, вымыть квартиру, приготовить еды на неделю и выгладить белье.
Прокатиться на воздушном шаре и отужинать в тихом ресторанчике у реки, а затем ночь напролет гулять по городу, наслаждаясь весенними запахами, огнями витрин и тихим смехом обнимающихся парочек.
Можно поплавать на параходе.
Прыгнуть с парашютом.
Посмотреть двенадцать фильмов, укрывшись пледом и обняв банку с мороженым…
Попрощаться со всеми, кого любишь.
Когда закончился ритуал, уже стемнело. На город обрушилась ночь — прохладная, темная, она слепила огнями встречных машин и отблескивала покрытыми тонкой коркой льда лужами. Мрачное графитовое небо без единой звезды нависало куполом.
Меня провожал мрачный мой, необъятный мир. Он смотрел в меня тысячами огней, оседал на душе чувством вины, которое сегодня, как никогда, было неправильным.
Находясь у черты, я поняла, насколько сложна жизнь. Здесь все так остро, так глубоко и переживательно. Так нестабильно. Чтобы выжить, нужно постоянно бороться. Стоять, когда тебя пытаются сбить с ног. Быть начеку с каждым, кто говорит о доверии.
Нужно уметь принимать боль и ценить радость, как награду за слезы, а редкие крохи счастья хранить недоступными чужим глазам, чтобы никто не позавиловал, никто не отнял.
У меня так было. До сегодня.
Дом скади дышал тяжело. Прерывисто. Ветви клена царапали когтистыми ветвями крышу крыльца. Скользили под кроссовками влажные от мороси ступени, а перила холодили пальцы и мочили бинты на ладонях.
Роб молчал. Шел на шаг впереди, сутулился и делал вид, что меня нет. Наверное, это и правильно, я ведь уже не была скади.
И хищной не была.
Была никем. Во всяком случае, в этом мире.
Ничего, меня ждет другой. Опасный, переменчивый, туманный. Придуманный Эриком мир. Примет ли он меня или вытолкнет, как чужеродное тело, как лишнюю часть мозаики?
Нет, я не дам себя прогнать. Не для того я пожертвовала всем, что у меня есть.
Даша ждала нас в гостиной. Радостная, воздушная, с сияющими глазами. Одетая в полупрозрачную голубую тунику, Она взяла меня за руки и… застыла. Улыбка медленно, словно густой мед, стекала с ее лица, окрашивая его тревогой. Непониманием. Страхом.
– Ты… – выдох вырвался со свистом, и Даша отступила от меня, как от прокаженной. Моргнула, будто пыталась проснуться, сбросить наваждение. Не вышло. Случившееся наваждением не было. – Зачем?!
– Я нужна ему, – ответила я спокойно.
– Но Алан… и мы… и… вообще...
Она присела на диван и уперлась ладонями в подлокотник, будто старалась удержаться в реальности.
– Алан привязан к тебе больше, чем ко мне, Даша. Эрик всегда говорил, что наследника скади суждено воспитать тебе. Он был прав.
– Но ты ведь…
...умрешь.
Это слово замерло у нее на губах, застыло инеем.
Даша не понимала, что смерти я больше не боялась.
– Справлюсь.
На лестнице я столкнулась с Ларой, и защитница отшатнулась от меня, как от отреченной. В каком-то смысле так и было. Странно, но меня больше не трогали ничьи косые взгляды. Я была свободна. Легка. И шла к своей цели. Только решившись на отчаянный поступок, ты навсегда прощаешься со страхом перед ним.
Алан делал аппликацию в детской. Нахмурившись, мазал клочок цветной бумаги клеем и лепил его на лист. Получалось ярко-синее небо с обрывками белых облаков. Небо плавно опускалось в закатное море, и волны лизали его размытый край.
– Красиво, – восхитилась я и присела рядом с сыном.
– Папа на небе, – сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. – Теперь у него есть мягкая подушка.
– Ты очень заботливый сын.
Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.
Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…
Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.
Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились — крупные, горячие.
В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись — скорее всего, от усталости.
– Я говорила, что ты чокнутая?
Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:
– Роб мне сказал.
– Будто тебе не радостно, – ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.
– Чему я должна радоваться?
Я пожала плечами.
– Ты никогда меня не любила.
– Я тебя ненавидела. – Она вздохнула. – И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас — ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?
– С собой? – усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. – Или с ним?
– Ты меня мало волнуешь.
Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди — уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.
– Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.
– Он любил тебя. Всегда.
Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.
– Как и я его.
– Тогда почему уходишь?
– Эрик — мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества — сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы — единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.
– Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно... – Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. – Удачи, Полина.
И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.
Глава 24. Прощание
Прощания – утомительная вещь. Особенно, когда люди тебя жалеют. И я отчего-то медлила, стоя у подъезда знакомой пятиэтажки – дышала предрассветным, морозным еще воздухом и не решалась войти в подъезд.
Когда я пришла сюда впервые, была глупым, испуганным ребенком. Странно вспоминать это сейчас, прошлое кажется нереальным далеким и не моим. Только собака лает в отдалении, совсем как тогда, громко, надрывно. И летает, кружась и едва касаясь асфальта, выброшенный кем-то мимо урны полиэтиленовый пакет.
Пахнет сыростью и морозом. Щипает щеки, а изо рта вырывается рыхлый пар.
Зима все еще охотится ночью, покрывает изморозью свежую, нежно-зеленую траву, сковывает льдом лужи и студит завернутые в бинты ладони...
Тихо. Только издали слышится приглушенный гул машин.
Пора, сказала я себе и шагнула в полумрак подъезда. Еще в прошлом году тут перегорела лампочка на первом этаже, и ее так и не удосужились сменить. Я считала ступени, стараясь не думать, что буду делать, когда, наконец, приду. А потом долго стояла под дверью, пытаясь отдышаться, успокоить пульс и сбесившиеся мысли.
Пока не открылась дверь. Сама, без звонка, стука или какого-то иного предупреждения. Хозяин будто чувствовал, что я пришла. И замер на пороге, не решаясь впустить меня внутрь. А я не решалась войти.
Ощущение было странным. Непривычным. Будто смотришь в лицо опасности, но ощущаешь пустоту. Ни звоночка, ни тени страха или тревоги - вполне привычные чувства исчезли.
Андрей тоже понял. Прищурился. А потом недоверчиво выдавил:
- К...как?
- Ритуал очистки жилы, - честно призналась я. - Его проводят...
- Я знаю, зачем его проводят!
Я вздохнула.
- Впустишь? Кофе бы...
Кофе пах вкусно. Булочки были мягкими и пахли ванилью, что рождало сумбурные мысли — острые и неправильные. Поэтому булочки я есть не стала. И блюдо отодвинула подальше, чтобы не подвергаться соблазнам.
– И что теперь? – тихо спросил Андрей, расправляя складки на безупречно белой занавеске. Посмотрел на меня исподлобья и, наверное, в очередной раз убедился, что моя жила пуста. Теперь я не могла чувствовать подобных проверок.
– Теперь я найду Эрика.
Не могу не найти. Иначе все, что я делала последний год, было напрасным. И сны, и пророчество в книге, и встреча с Гуди.
Все. Даже смерть Хаука.
– Ты умрешь. И на факт, что найдешь его. Никто не знает, что происходит с теми, кто полностью лишился кена, Полина.
– Я знаю. Я — сольвейг, и могу бывать в мирах искупления. К Тану ходила несколько раз. А Эрик снится мне каждую ночь. Он там один, Андрей!
– Тогда почему ты не пошла к нему, как к Тану? Если можешь?
– Потому что он закрыл свой мир от живых. – Я опустила глаза и разгладила несуществующие складки на скатерти. Смахнула на пол одинокую крошку. – Чтобы не ходила…
– То есть Эрик этого не хотел, верно? – Андрей подался вперед, накрыл своей ладонью мою.
– Плевать, чего он там хотел! Он ушел. А я здесь, и мне решать, что делать дальше.
– Я запомню тебя именно такой – самоотверженной и смелой.
– Запомни, – улыбнулась я. – Я буду рада, если ты будешь обо мне вспоминать.
– Шутишь? Хищную, которая ворвалась в мою квартиру со скалкой, невозможно забыть, – рассмеялся он.
Кофе остыл. Утро плавно растеклось по квартире — солнечное, теплое. Весенний ветерок шевелил занавески, я сидела, откинувшись на спинку плетеного стула, а мне улыбался охотник, которого я знала, казалось, всю жизнь.
Прощания утомляют лишь в том случае, когда тебя не готовы отпустить.
Впереди меня ждало как раз такое — тягостное, депрессивное, сложное, и я копила силы, чтобы его пережить.
К атли я приехала к обеду. Отпустила таксиста у ворот, коснулась пальцами прохладных прутьев ограды. Набрала на сенсорной панели знакомый код. Толкнула поддавшуюся калитку и вошла во двор.
Солнце уже высушило влажную от ночного тумана плитку, согрело рыхлую землю, сквозь которую пробивались нежно-зеленые побеги цветов. Пахло весной, влажной почвой и прелой листвой. Пели птицы в спутанных ветвях деревьев.
Дом медленно просыпался, отблески рассвета слепили широкие окна.
Влад будто ждал. Замер на середине лестницы. Улыбнулся — несмело, опасливо, будто улыбка могла меня спугнуть. И резанул по нервам тихим «Привет».
Я закрыла дверь и ждала, пока он спустится. А он, словно нарочно хотел помучить, приближался медленно, крадучись. И уже когда почти подошел ко мне, остановился и сказал:
– Хорошо, что пришла.
– Хорошо, – согласилась я. – Я пришла сказать спасибо.
– За что? – Прищурился подозрительно. И радость от встречи сменилась недоверием.
– За то, что помог. Был рядом. И вообще…
– Мне не нравится начало. Будет какое-то «но», да?
– Будет, – кивнула. И собрала остатки воли, чтобы выдержать взгляд — пронизывающий, резкий.
Осуждающий?
Раньше я боялась таких его взглядов. Раньше. Но не теперь. Теперь было просто тяжело. Больно. И жутко не хотелось ранить.
