Этого просто не могло быть! Шаровая молния?
Но только это был не шар. Сияние больше походило на веретено, которое стремительно расширялось в середине.
Сияние вспыхнуло, ярко осветив всех. Именно в это мгновение я поняла, что малыш - не ребёнок, а это свечение - не шаровая молния. Из его середины выпал бумажный рулончик с верёвочкой, на которой болталось что-то похожее на печать.
Едва рулончик полностью выпал в руки Жажи, свечение мгновенно схлопнулось и исчезло, обдав брызгами чего-то, по запаху похожего на озон.
Я не могла пошевелиться, пытаясь справиться с шоком. Что это сейчас было? Фокус? Обман зрения? Природная аномалия?
Жажа, то есть Ленарди, и его приятель, который только казался ребёнком, перестали обращать внимание на свечение ещё до того, как оно исчезло. В отличие от меня - я проследила всё до последнего мгновенья, и ещё некоторое время смотрела на пустое уже место, пережидая пока пройдут цветные круги перед глазами.
А гостеприимные хозяева увлечённо изучали выпавшую бумажку. Жажа развернул её и, почти чертя носом, быстро-быстро читал. Маленький пытался заглянуть через плечо и от нетерпения подпрыгивал и кусал губы.
То есть вот это светящееся здесь в порядке вещей?
Так, так... Я не страдаю, я не страдаю безумием! Я им наслаждаюсь...
Мамочки, где я?
Наконец, Жажа, раз в пятый проглядев бумагу, поднял на меня глаза. И так же, не отводя от меня взгляда, передал бумагу своему приятелю.
Во взгляде было... торжество, а на губах растягивалась улыбка. Лошадиная такая улыбка.
Он ткнул в кота пальцем и что-то проговорил-прогавкал. Потом обернулся к своему приятелю, что читал письмо с такой же дурацкой улыбкой, и, всё так же скалясь, явно от переизбытка чувств, ткнул его кулачищем в плечо.
- Ребят, кота покормить надо, - пискнула я. Голос был слабый, язык едва шевелился.
Странное ощущение готовящегося в мозгу взрыва сузило сознание, и я думала только об одном: надо покормить кота, пока не произошёл этот взрыв. Взрыв, который всё изменит раз и навсегда.
Я не думала, что мои слова совсем не к месту, что и Ленарди, и взрослый парень карликового роста увлечены совсем другим и что им дела нет до моего кота. Но и молчать не могла - надо было успеть!
Успеть!
Надо было, но я не успела - в руку вцепился Кусимир.
Нервничая, я слишком сильно сжала пальцы на его холке и, видимо, сделала ему больно. И только почувствовав боль от укуса и висящего на моём запястье кота, это осознала.
И пока я, почти ничего не соображая от неожиданности, боли и подкрадывающегося личного армагеддона, расклинивала челюсти Кусимиру, низкорослый белочкой смотался и принёс что-то типа пера. И вот этим пером Жажа, простите, Ленарди, что-то черкнул на бумажке и сунул её малышу.
А тот... тот сжал пальцами висюльку, так напоминавшую сургучную печать, и над бумажкой снова вспыхнуло. Я только дёрнулась от яркого света, ударившего в глаза, и перестала дышать. В эту вспышку парни поспешно впихнули бумажку, и её и след простыл.
Кот, наконец, отцепился, оставив глубокие следы на руке, а у меня в мозгу...
В мозгу произошёл взрыв.
Непонимание языков, кавказский нос, лес, что внезапно возник на месте моря, крылья кота, дверь, открытая барменом в сияющие переливы, сияние над столом минуту назад - всё соединилось в картину, которую я никак не желала видеть с самого начала: консульства России здесь нет, не было и быть не могло.
Ведь я не на Земле...
- Вот это и есть жареные гномики?
Так я перевела для себя название блюда, что приготовил Пенгуэн - тот малыш, которого я при первой встрече приняла за ребёнка.
Он сегодня был дежурным по кухне. Скорее всего, опять проигрался Жаже, если я правильно понимаю их взаимоотношения, и теперь отрабатывал долг.
Жареные гномики походили на очень крупных муравьёв, длиной почти с чайную ложку. Эти «муравьи» были зажарены во фритюре или чём-то похожем: коричневые, хрустящие на зубах, сочащиеся маслом.
Я подняла взгляд на парней.
- Гномики? Жареные?
Жажа переглянулся с малышом Пенгуэном и снова сосредоточился на мне. Я не любила такие его взгляды. Вроде и весёлые, вроде и добрые, вот только слова, которые следовали сразу после них, были неприятными. Он, конечно, тролль ещё тот, но куда ему до моей мамы? И всё равно у меня всё внутри сжалось в ожидании очередной гадости.
- Ты не знаешь, что такое gnomik?
Слово, что в этом языке встречалось очень редко, было очень похоже на наше «гномик». И я, конечно, не сдержала удивления.
Здесь многому приходилось удивляться. И язык - ещё не всё из длинного списка чудес здешнего мира.
Я внимательно всмотрелась в лицо парня - будет троллить дальше или остановится? В его глазах плескалась издёвка. Посмотрела на Пенгуэна. Тут ничего нового, всё как всегда: злоба, неприязнь, а ещё презрение вперемешку с боязнью.
Жаль, дядюшки Гилерма дома не было. Он в этой компании был единственным, кто не пытался доказать, что я идиотка.
Я не просто знала, я много раз убеждалась на горьком опыте - хочешь остаться при своём мнении, держи его при себе. Но знала я и другое: если сейчас промолчать, потом будет хуже. И сказала, тщательно подбирая слова:
- Гномики — сказки. У нас. Гномики — маленькие люди, - и близко свела пальцы. - Нельзя есть. Живые.
Глянула на Пенгуэна. Он был ужасно обидчив: вдруг посчитает это намёком на его малый рост? Но он глянул на своего высокого и нескладного товарища, а тот засмеялся.
Я уже говорила, что Жажа похож на лошадь?
Когда он смеялся, сходство было стопроцентным, то есть парень как бы исчезал, превращаясь в коня - громогласное "го-го-го", высоко задранная верхняя губа, обнажающая челюсть с мелкими широкими зубами, рот, словно глубокая и отнюдь не благоухающая пещера. Радугой Жажа действительно не питался - это я знала точно, своими глазами видела .
Смех стал сигналом для Пенгуэна - он подхватил раскатистое "го-го-го" дискантом.
Он всегда был на вторых ролях, даже когда смеялся. Даже когда ему было не смешно. Даже когда посмешищем был он сам. А уж когда смеялись надо мной, то тут его просить дважды не приходилось - он во всём подражал Жаже.
- Гномики, ха-ха-ха, - по-лошадиному ржал Жажа. - Эта Цайа - птица с головой, полной ветра! Это же овощи. Бу-га-га! Иномирцы самого простого не знают ! Это просто trevakh!
Цайа - это я.
Не знаю, правда ли, что Зоя не произносилось на местном наречии, но именно Ленарди так переиначил моё имя. Я отвечала ему тем же - называла Жажей. Правда, только мысленно. Вслух вообще старалась никак к нему не обращаться. Но помня, как разозлило его тогда это имечко в день нашей встречи, по-другому не могла.
Про птицу с головой, полной ветра... Это такая местная фразочка, которая характеризовала человека неумного. В переводе на русский это могло означать «тупая курица».
Что иномирцы не знают самого простого, особого перевода не требовало. Собственно, эта часть фразы была продолжением про курицу.
А вот trevakh не переводилось, поэтому я толковала это как ругательство. Впрочем, без оснований.
- Да, - повизгивал от смеха Пенгуэн, - у неё овощи — люди! Живые! Ха-ха-ха, да ещё маленькие!
«Да, маленькие, вроде тебя, дурень ты великовозрастный», - подумала и перевела взгляд на лежащие в моей тарелке три обжаренных муравьиных трупа. Надеюсь, на моём лице ничего не было написано, кроме непонимания. Всё же эти люди меня спасли, прятали от погони, помогали.
И я сделаю вид, что не поняла.
В знак благодарности.
За заботу.
Ещё раз с сомнением посмотрела на три зажаренных «гномика». Вздохнула, набираясь решимости. Овощи так овощи. Надо пробовать.
Желудок, не подведи хоть в этот раз!
Я трудно привыкала к новому миру — меня всё пугало, настораживало, не укладывалось.
Не укладывалась в мысли необходимость жить в таком месте, где цивилизация оставила тонкий налёт. Такой тонкий, по сравнению с которым слои пыли в выделенной мне каморке под лестницей - вековые пласты разных пород.
Не усваивалась местная пища, то и дело вызывая рвоту. Что-то не так было в продуктах. Или готовка была непривычная - не знаю. К плите, кстати, меня не допускали. То ли боялись, то ли не хотели обучать. Но я и не жаловалась.
И не только потому, что некому было. Просто как-то незаметно я взяла на себя всю уборку первого этажа дома, в том числе и в лавке. Да, в этом доме была книжная лавка, в которой я, можно сказать, служила. Служила мастером чистоты, а попросту - уборщицей. На второй этаж дома меня не пускали. Это, кстати, было странно, и даже немного обидно, если вспомнить, как меня оттуда выставили.
Я со своими уборочными инструментами - не лёгкими пластмассовыми, как у нас, а с хорошей такой деревянной бадьёй, - убрав на первом этаже, однажды двинулась на второй. Ну а как же? Надо же помочь бедненьким мужчинам, живущим в доме без женской руки!.. Но на лестнице меня задержал дядюшка Гилерм. Даже больше - жёстко схватил за локоть.
Он, вообще-то, был вежливым и доброжелательным, но в тот раз его пальцы в вечных перчатках очень больно, словно клещи, ухватили меня за руку
- Цайя, нет! - сказал и так посмотрел на меня, будто взглядом хотел уничтожить.
Язык я кое-как тогда уже понимала, а вот сказать едва ли могла пару связных фраз. И потому даже не спросила почему.
Стащила тогда тяжеленное ведро вниз и грохнула его на пол у бокового хода, что вёл во внутренний дворик. Сдерживая досаду и злость, решила, что баба с воза - кобыла в курсе дела. То есть, мне же лучше - не таскать тяжёлое ведро наверх, не корячиться со своей благодарностью, убирая за ними грязь. Неприятно, конечно, смотреть в прожигающие глаза, но ничего, переживу.
Не укладывалось и ещё кое-что. Чем дальше, тем чаще я задавалась вопросом почему меня спасли и прячут, если так относятся? Гостеприимство хозяев было какое-то странное. После еды мне напоминали, что надо вымыть посуду («Цайя, поела? Убери тут всё!»), когда лавка закрывалась, дядюшка первое время заглядывал ко мне в каморку и сообщал, что покупателей нет и лавка закрыта, а позже просто подчёркнуто громко топал по лестнице наверх, намекая, что пора идти убирать.
Вот эти шуточки дурацкие и издёвки по поводу того, что я не знаю чего-то или плохо говорю - зачем спасал, если теперь упрекаешь?
Эти придирки вообще ужасно обидными казались! Я очень быстро осваивала язык, намного быстрее, чем английский в моём родном мире. Оно и понятно. У меня здесь была языковая среда, полное, как говорится, погружение, а там - просто курсы два раза в неделю.
Не знаю, догадывались хозяева этого чудного домика или нет, но слышимость тут была... панельные хрущёвки нервно курят в сторонке - разговоры за стеной были слышны замечательно. Особенно, если я ложилась спать. А за стеной у меня была кухня, она же - гостиная.
Мои злость и возмущение таким поведением спасшего меня Жажи, шли мне на пользу. Сначала я злилась и молчала, потому что хотела сначала выучить язык и поразить их, а потом, когда уже стала более-менее понимать, просто скрывала свои знания. Немного из вредности, немного - на всякий случай, как козырь в рукаве. А если им нравится считать меня отсталой дурой - да пожалуйста, я не буду обижаться или переубеждать. Я просто буду делать свою работу, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, а там - как хотите.
Но всё это было потом, спустя несколько месяцев.
А в тот вечер, когда поняла, что потеряла свой с трудом обретённый мир, я будто снова оказалась у разбитого корыта, в том страшном дне, когда ушла мама.
Снова оказаться в одиночестве? Такого просто не могло быть! Не могло! Снаряд не падает в одну воронку дважды!
Но это случилось — упал.
Я была в чужом мире. Одна. Снова одна. ТОлько мир был другой. Такой, где есть магия и нет ничего родного и близкого.
И что было страшнее - снова остаться одной или остаться в чужом и чуждом мире - сразу не понять.
Когда осознание произошедшего накрыло меня бетонной плитой, я впала в ступор. Помню только мелькание теней перед глазами, чужие эмоциональные, но такие далёкие-далёкие разговоры. Ещё они, кажется, махали чем-то. Кажется, руками. И даже, кажется, щипали меня.
Помню, что пытались отобрать кота.
Только не смогли.
Я вцепилась в него, как утопающий в последнюю соломинку. Или это Куся проявил неожиданный патриотизм, вдруг возлюбив меня всей душой и особенно когтями, и не пожелал расставаться? Уже не вспомню.
Потом, кажется, в полутьме метались тени - кто-то двигался туда-сюда. Много позже я догадалась, что это хозяева дома проявляли гостеприимство, освобождая мне каморку под лестницей. Она стала моей берлогой, убежищем и неприступной крепостью.
В тот вечер я шагнула в тёмный зев комнатушки, закрыла за собой хлипкую створку, не думая ни о чём.
И легла.
И не заметила даже, что постель не имела ни простыни, ни подушки, ни одеяла, что тоненький тюфячок, больше похожий на свёрнутое в несколько раз покрывало, пыльный, словно последние пять лет служил половиком у входной двери. Не вспомнила, что ела последний раз ещё на фестивале - один чебурек с Кусимиром пополам. Не чувствовала жажды.
Ни холода. Ни усталости.
Всё было неважно.
В голове было крошево мыслей и образов, и ни одного целого, внятного кусочка.
И я отложила всё на потом. На завтра. На когда-нибудь.
Я пролежала в своей норке, в уголке, свернувшись в комочек, и ни о чём не думая, долго.
Есть не хотелось и не моглось, в туалет, оказавшимся обычной выгребной ямой в конце огорода, увенчанной деревянной щелястой будкой, ходилось редко. Спать не получалось - сон не шёл, а сознание ныряло в какое-то безвременье, и я зависала в вакууме, в котором хотя бы боль от потери всего того, что с таким трудом стало моим миром там, в покинутом Красном Партизане, была не такой сильной.
К жизни меня вернул Кусимир. Как и тогда, когда ушла мама, так и сейчас, когда от меня ушёл весь мой мир. Голодный кот орал низко, утробно, как-то очень глубинно, будто это был не он вовсе - пять кило живого веса, а сплошной изголодавшийся желудок.
И я, вняв укорам совести, очнулась, осмотрелась, встала со своей пыльной лежанки.
И шаря в кухне, думала о том, что всё это повторение неслучайно. И нужно его использовать. Нужно прожить это по-другому.
Когда уехала мама, я так же, полная горя от утраты, от страха перед будущим, от ощущения своей ненужности, свернувшись калачиком, лежала на кровати без простыни, в комнате, полной ящиков и коробок. Так же впадала в безвременье, в стремлении уменьшить боль. И лежала, наверное, долго. Не помню.
И на вопли кота не обращала внимания.
Я не обращала. А новые соседи даже очень обращали.
Или Кусимир орал слишком громко.
Или очень мерзко.
Или очень долго.
Но когда его вою стал вторить бешеный стук в дверь, я сползла со своего лежбища и поплелась открывать.
- Я Марина, живу тут, за стеной, - в коридоре стояла кругленькая девушка постарше меня и показывала пальцем в сторону. - У тебя кто-то плачет, и я подумала, может, помощь нужна?
Я слабо покачала головой - нет, не нужна, оставьте меня одну, уйдите все!
Но вопль смертельно раненного Кусимира, раненого, без сомнения, голодом и сразу во все жизненно важные органы, перечеркнул мои слабые попытки спрятаться, закуклившись в своём горе.
Марина, движимая благородным
Но только это был не шар. Сияние больше походило на веретено, которое стремительно расширялось в середине.
Сияние вспыхнуло, ярко осветив всех. Именно в это мгновение я поняла, что малыш - не ребёнок, а это свечение - не шаровая молния. Из его середины выпал бумажный рулончик с верёвочкой, на которой болталось что-то похожее на печать.
Едва рулончик полностью выпал в руки Жажи, свечение мгновенно схлопнулось и исчезло, обдав брызгами чего-то, по запаху похожего на озон.
Я не могла пошевелиться, пытаясь справиться с шоком. Что это сейчас было? Фокус? Обман зрения? Природная аномалия?
Жажа, то есть Ленарди, и его приятель, который только казался ребёнком, перестали обращать внимание на свечение ещё до того, как оно исчезло. В отличие от меня - я проследила всё до последнего мгновенья, и ещё некоторое время смотрела на пустое уже место, пережидая пока пройдут цветные круги перед глазами.
А гостеприимные хозяева увлечённо изучали выпавшую бумажку. Жажа развернул её и, почти чертя носом, быстро-быстро читал. Маленький пытался заглянуть через плечо и от нетерпения подпрыгивал и кусал губы.
То есть вот это светящееся здесь в порядке вещей?
Так, так... Я не страдаю, я не страдаю безумием! Я им наслаждаюсь...
Мамочки, где я?
Наконец, Жажа, раз в пятый проглядев бумагу, поднял на меня глаза. И так же, не отводя от меня взгляда, передал бумагу своему приятелю.
Во взгляде было... торжество, а на губах растягивалась улыбка. Лошадиная такая улыбка.
Он ткнул в кота пальцем и что-то проговорил-прогавкал. Потом обернулся к своему приятелю, что читал письмо с такой же дурацкой улыбкой, и, всё так же скалясь, явно от переизбытка чувств, ткнул его кулачищем в плечо.
- Ребят, кота покормить надо, - пискнула я. Голос был слабый, язык едва шевелился.
Странное ощущение готовящегося в мозгу взрыва сузило сознание, и я думала только об одном: надо покормить кота, пока не произошёл этот взрыв. Взрыв, который всё изменит раз и навсегда.
Я не думала, что мои слова совсем не к месту, что и Ленарди, и взрослый парень карликового роста увлечены совсем другим и что им дела нет до моего кота. Но и молчать не могла - надо было успеть!
Успеть!
Надо было, но я не успела - в руку вцепился Кусимир.
Нервничая, я слишком сильно сжала пальцы на его холке и, видимо, сделала ему больно. И только почувствовав боль от укуса и висящего на моём запястье кота, это осознала.
И пока я, почти ничего не соображая от неожиданности, боли и подкрадывающегося личного армагеддона, расклинивала челюсти Кусимиру, низкорослый белочкой смотался и принёс что-то типа пера. И вот этим пером Жажа, простите, Ленарди, что-то черкнул на бумажке и сунул её малышу.
А тот... тот сжал пальцами висюльку, так напоминавшую сургучную печать, и над бумажкой снова вспыхнуло. Я только дёрнулась от яркого света, ударившего в глаза, и перестала дышать. В эту вспышку парни поспешно впихнули бумажку, и её и след простыл.
Кот, наконец, отцепился, оставив глубокие следы на руке, а у меня в мозгу...
В мозгу произошёл взрыв.
Непонимание языков, кавказский нос, лес, что внезапно возник на месте моря, крылья кота, дверь, открытая барменом в сияющие переливы, сияние над столом минуту назад - всё соединилось в картину, которую я никак не желала видеть с самого начала: консульства России здесь нет, не было и быть не могло.
Ведь я не на Земле...
ГЛАВА 4.
- Вот это и есть жареные гномики?
Так я перевела для себя название блюда, что приготовил Пенгуэн - тот малыш, которого я при первой встрече приняла за ребёнка.
Он сегодня был дежурным по кухне. Скорее всего, опять проигрался Жаже, если я правильно понимаю их взаимоотношения, и теперь отрабатывал долг.
Жареные гномики походили на очень крупных муравьёв, длиной почти с чайную ложку. Эти «муравьи» были зажарены во фритюре или чём-то похожем: коричневые, хрустящие на зубах, сочащиеся маслом.
Я подняла взгляд на парней.
- Гномики? Жареные?
Жажа переглянулся с малышом Пенгуэном и снова сосредоточился на мне. Я не любила такие его взгляды. Вроде и весёлые, вроде и добрые, вот только слова, которые следовали сразу после них, были неприятными. Он, конечно, тролль ещё тот, но куда ему до моей мамы? И всё равно у меня всё внутри сжалось в ожидании очередной гадости.
- Ты не знаешь, что такое gnomik?
Слово, что в этом языке встречалось очень редко, было очень похоже на наше «гномик». И я, конечно, не сдержала удивления.
Здесь многому приходилось удивляться. И язык - ещё не всё из длинного списка чудес здешнего мира.
Я внимательно всмотрелась в лицо парня - будет троллить дальше или остановится? В его глазах плескалась издёвка. Посмотрела на Пенгуэна. Тут ничего нового, всё как всегда: злоба, неприязнь, а ещё презрение вперемешку с боязнью.
Жаль, дядюшки Гилерма дома не было. Он в этой компании был единственным, кто не пытался доказать, что я идиотка.
Я не просто знала, я много раз убеждалась на горьком опыте - хочешь остаться при своём мнении, держи его при себе. Но знала я и другое: если сейчас промолчать, потом будет хуже. И сказала, тщательно подбирая слова:
- Гномики — сказки. У нас. Гномики — маленькие люди, - и близко свела пальцы. - Нельзя есть. Живые.
Глянула на Пенгуэна. Он был ужасно обидчив: вдруг посчитает это намёком на его малый рост? Но он глянул на своего высокого и нескладного товарища, а тот засмеялся.
Я уже говорила, что Жажа похож на лошадь?
Когда он смеялся, сходство было стопроцентным, то есть парень как бы исчезал, превращаясь в коня - громогласное "го-го-го", высоко задранная верхняя губа, обнажающая челюсть с мелкими широкими зубами, рот, словно глубокая и отнюдь не благоухающая пещера. Радугой Жажа действительно не питался - это я знала точно, своими глазами видела .
Смех стал сигналом для Пенгуэна - он подхватил раскатистое "го-го-го" дискантом.
Он всегда был на вторых ролях, даже когда смеялся. Даже когда ему было не смешно. Даже когда посмешищем был он сам. А уж когда смеялись надо мной, то тут его просить дважды не приходилось - он во всём подражал Жаже.
- Гномики, ха-ха-ха, - по-лошадиному ржал Жажа. - Эта Цайа - птица с головой, полной ветра! Это же овощи. Бу-га-га! Иномирцы самого простого не знают ! Это просто trevakh!
Цайа - это я.
Не знаю, правда ли, что Зоя не произносилось на местном наречии, но именно Ленарди так переиначил моё имя. Я отвечала ему тем же - называла Жажей. Правда, только мысленно. Вслух вообще старалась никак к нему не обращаться. Но помня, как разозлило его тогда это имечко в день нашей встречи, по-другому не могла.
Про птицу с головой, полной ветра... Это такая местная фразочка, которая характеризовала человека неумного. В переводе на русский это могло означать «тупая курица».
Что иномирцы не знают самого простого, особого перевода не требовало. Собственно, эта часть фразы была продолжением про курицу.
А вот trevakh не переводилось, поэтому я толковала это как ругательство. Впрочем, без оснований.
- Да, - повизгивал от смеха Пенгуэн, - у неё овощи — люди! Живые! Ха-ха-ха, да ещё маленькие!
«Да, маленькие, вроде тебя, дурень ты великовозрастный», - подумала и перевела взгляд на лежащие в моей тарелке три обжаренных муравьиных трупа. Надеюсь, на моём лице ничего не было написано, кроме непонимания. Всё же эти люди меня спасли, прятали от погони, помогали.
И я сделаю вид, что не поняла.
В знак благодарности.
За заботу.
Ещё раз с сомнением посмотрела на три зажаренных «гномика». Вздохнула, набираясь решимости. Овощи так овощи. Надо пробовать.
Желудок, не подведи хоть в этот раз!
Я трудно привыкала к новому миру — меня всё пугало, настораживало, не укладывалось.
Не укладывалась в мысли необходимость жить в таком месте, где цивилизация оставила тонкий налёт. Такой тонкий, по сравнению с которым слои пыли в выделенной мне каморке под лестницей - вековые пласты разных пород.
Не усваивалась местная пища, то и дело вызывая рвоту. Что-то не так было в продуктах. Или готовка была непривычная - не знаю. К плите, кстати, меня не допускали. То ли боялись, то ли не хотели обучать. Но я и не жаловалась.
И не только потому, что некому было. Просто как-то незаметно я взяла на себя всю уборку первого этажа дома, в том числе и в лавке. Да, в этом доме была книжная лавка, в которой я, можно сказать, служила. Служила мастером чистоты, а попросту - уборщицей. На второй этаж дома меня не пускали. Это, кстати, было странно, и даже немного обидно, если вспомнить, как меня оттуда выставили.
Я со своими уборочными инструментами - не лёгкими пластмассовыми, как у нас, а с хорошей такой деревянной бадьёй, - убрав на первом этаже, однажды двинулась на второй. Ну а как же? Надо же помочь бедненьким мужчинам, живущим в доме без женской руки!.. Но на лестнице меня задержал дядюшка Гилерм. Даже больше - жёстко схватил за локоть.
Он, вообще-то, был вежливым и доброжелательным, но в тот раз его пальцы в вечных перчатках очень больно, словно клещи, ухватили меня за руку
- Цайя, нет! - сказал и так посмотрел на меня, будто взглядом хотел уничтожить.
Язык я кое-как тогда уже понимала, а вот сказать едва ли могла пару связных фраз. И потому даже не спросила почему.
Стащила тогда тяжеленное ведро вниз и грохнула его на пол у бокового хода, что вёл во внутренний дворик. Сдерживая досаду и злость, решила, что баба с воза - кобыла в курсе дела. То есть, мне же лучше - не таскать тяжёлое ведро наверх, не корячиться со своей благодарностью, убирая за ними грязь. Неприятно, конечно, смотреть в прожигающие глаза, но ничего, переживу.
Не укладывалось и ещё кое-что. Чем дальше, тем чаще я задавалась вопросом почему меня спасли и прячут, если так относятся? Гостеприимство хозяев было какое-то странное. После еды мне напоминали, что надо вымыть посуду («Цайя, поела? Убери тут всё!»), когда лавка закрывалась, дядюшка первое время заглядывал ко мне в каморку и сообщал, что покупателей нет и лавка закрыта, а позже просто подчёркнуто громко топал по лестнице наверх, намекая, что пора идти убирать.
Вот эти шуточки дурацкие и издёвки по поводу того, что я не знаю чего-то или плохо говорю - зачем спасал, если теперь упрекаешь?
Эти придирки вообще ужасно обидными казались! Я очень быстро осваивала язык, намного быстрее, чем английский в моём родном мире. Оно и понятно. У меня здесь была языковая среда, полное, как говорится, погружение, а там - просто курсы два раза в неделю.
Не знаю, догадывались хозяева этого чудного домика или нет, но слышимость тут была... панельные хрущёвки нервно курят в сторонке - разговоры за стеной были слышны замечательно. Особенно, если я ложилась спать. А за стеной у меня была кухня, она же - гостиная.
Мои злость и возмущение таким поведением спасшего меня Жажи, шли мне на пользу. Сначала я злилась и молчала, потому что хотела сначала выучить язык и поразить их, а потом, когда уже стала более-менее понимать, просто скрывала свои знания. Немного из вредности, немного - на всякий случай, как козырь в рукаве. А если им нравится считать меня отсталой дурой - да пожалуйста, я не буду обижаться или переубеждать. Я просто буду делать свою работу, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, а там - как хотите.
Но всё это было потом, спустя несколько месяцев.
А в тот вечер, когда поняла, что потеряла свой с трудом обретённый мир, я будто снова оказалась у разбитого корыта, в том страшном дне, когда ушла мама.
Снова оказаться в одиночестве? Такого просто не могло быть! Не могло! Снаряд не падает в одну воронку дважды!
Но это случилось — упал.
Я была в чужом мире. Одна. Снова одна. ТОлько мир был другой. Такой, где есть магия и нет ничего родного и близкого.
И что было страшнее - снова остаться одной или остаться в чужом и чуждом мире - сразу не понять.
Когда осознание произошедшего накрыло меня бетонной плитой, я впала в ступор. Помню только мелькание теней перед глазами, чужие эмоциональные, но такие далёкие-далёкие разговоры. Ещё они, кажется, махали чем-то. Кажется, руками. И даже, кажется, щипали меня.
Помню, что пытались отобрать кота.
Только не смогли.
Я вцепилась в него, как утопающий в последнюю соломинку. Или это Куся проявил неожиданный патриотизм, вдруг возлюбив меня всей душой и особенно когтями, и не пожелал расставаться? Уже не вспомню.
Потом, кажется, в полутьме метались тени - кто-то двигался туда-сюда. Много позже я догадалась, что это хозяева дома проявляли гостеприимство, освобождая мне каморку под лестницей. Она стала моей берлогой, убежищем и неприступной крепостью.
В тот вечер я шагнула в тёмный зев комнатушки, закрыла за собой хлипкую створку, не думая ни о чём.
И легла.
И не заметила даже, что постель не имела ни простыни, ни подушки, ни одеяла, что тоненький тюфячок, больше похожий на свёрнутое в несколько раз покрывало, пыльный, словно последние пять лет служил половиком у входной двери. Не вспомнила, что ела последний раз ещё на фестивале - один чебурек с Кусимиром пополам. Не чувствовала жажды.
Ни холода. Ни усталости.
Всё было неважно.
В голове было крошево мыслей и образов, и ни одного целого, внятного кусочка.
И я отложила всё на потом. На завтра. На когда-нибудь.
Я пролежала в своей норке, в уголке, свернувшись в комочек, и ни о чём не думая, долго.
Есть не хотелось и не моглось, в туалет, оказавшимся обычной выгребной ямой в конце огорода, увенчанной деревянной щелястой будкой, ходилось редко. Спать не получалось - сон не шёл, а сознание ныряло в какое-то безвременье, и я зависала в вакууме, в котором хотя бы боль от потери всего того, что с таким трудом стало моим миром там, в покинутом Красном Партизане, была не такой сильной.
К жизни меня вернул Кусимир. Как и тогда, когда ушла мама, так и сейчас, когда от меня ушёл весь мой мир. Голодный кот орал низко, утробно, как-то очень глубинно, будто это был не он вовсе - пять кило живого веса, а сплошной изголодавшийся желудок.
И я, вняв укорам совести, очнулась, осмотрелась, встала со своей пыльной лежанки.
И шаря в кухне, думала о том, что всё это повторение неслучайно. И нужно его использовать. Нужно прожить это по-другому.
Когда уехала мама, я так же, полная горя от утраты, от страха перед будущим, от ощущения своей ненужности, свернувшись калачиком, лежала на кровати без простыни, в комнате, полной ящиков и коробок. Так же впадала в безвременье, в стремлении уменьшить боль. И лежала, наверное, долго. Не помню.
И на вопли кота не обращала внимания.
Я не обращала. А новые соседи даже очень обращали.
Или Кусимир орал слишком громко.
Или очень мерзко.
Или очень долго.
Но когда его вою стал вторить бешеный стук в дверь, я сползла со своего лежбища и поплелась открывать.
- Я Марина, живу тут, за стеной, - в коридоре стояла кругленькая девушка постарше меня и показывала пальцем в сторону. - У тебя кто-то плачет, и я подумала, может, помощь нужна?
Я слабо покачала головой - нет, не нужна, оставьте меня одну, уйдите все!
Но вопль смертельно раненного Кусимира, раненого, без сомнения, голодом и сразу во все жизненно важные органы, перечеркнул мои слабые попытки спрятаться, закуклившись в своём горе.
Марина, движимая благородным
