с парнем, который много два слова из себя выдавит за три часа? У меня язык едва не отсох вести беседы за нас обоих, самой задавать вопросы, самой же на них отвечать, и я дала Некруте от ворот поворот. Вроде мы расстались друзьями, но общение с тех пор не клеилось.
В бору было мирно, покойно. Тихонько поскрипывая, качали пышными шапками высокие сосны. Царил полумрак, и во мхах кое-где мерцали светлячки, перепутавшие день с ночью. Тут и там нахально краснели мухоморы, но виднелись и хорошие грибы. Неподалеку от нас поспевала целая полянка черники. Я обозрела сидевших передо мной отроков (понурые, космы немыты, глаза красные, у половины рубашки шиворот-навыворот) и прихлопнула комара.
– Ну? Чего стряслось-то?
Отроки переглянулись, и ответил Явор на правах главного.
– Хотим тебя отправить, Малинка, в заграничное турне.
– Чего не на луну? – поразмыслив, спросила я. Сроду не бывала дальше княжьего города и не видала в том никакой беды.
Явор понурил буйну голову и признался:
– Лихо у нас приключилось, Малинка. И если ты не выручишь, то никто.
– Всему миру придет погибель, – трепеща и пылая, сообщил Стебелек.
Все они выглядели донельзя суровыми, так что я сдержала смешок.
– А подробнее?
– Змею мы пригрели на груди, Малинка, – горестно сообщил Явор. – И продал этот змей наш секрет императору заморскому. Тому, кто во всем свете по приблудам первый. Не считая нас.
– Это тому, персиковому? – блеснула я, желая показать, что тоже кой-чего смыслю в приблудном деле. Я видела запоминающие зеркала, считающие коробки, путеводные клубки, обручья, скороходные сапоги со знаком персика, и слышала, что их придумщик, принц Персик, вырастил из своей артели целую империю. Злые языки шептались, будто бы приблуды его содержали какой-то секретный яд, из-за которого кто начинал ими пользоваться, потом уже не мог взяться ни за какие другие. Драли же персики за свои приблуды втридорога.
Явор покачал головой.
– Все так думают, но настоящая угроза исходит с востока. Там, в Лихоморье, в стране Чиньянь, скончался император, и на престол взошел его сын, Камичиро. Прежний правитель относился к приблудам легкомысленно. Но молодой – дело иное. Он убежден, что за приблудами будущее, и намерен стать в этом первым. Своего в Чиньяне прежде не делали. Старый император не особенно в этом смыслил, и самое большее, на что их хватило – плохо повторять за серпентиновыми. Подсмотрят чего-нибудь, налепят как придется, и продают за медяки. Многие покупали и до сих пор берут, хотя и знают, что одноразовые. Некоторое время назад, правда, в Чиньяне начали придумывать и свое, под знаком жемчужины. И Камичиро заявил, что они мол, уделают серпентиновых. Его подняли на смех, потому что собственные приблуды Чиньяня были ничем не лучше подделок. Хуже даже. Камичиро это уязвило. Он ведь всерьез намерен стать лучше всех, и кое-кто, кто больше других знает, шепчутся, что будто бы он взялся за дело нешуточно и даже стало у них получаться. Якобы сам принц Персик, получив донесения, призадумался. И я вот думаю, что Камичиро своего добьется, не мытьем так катаньем. Потому как он сущий гад и безумец. Говорят, девиц пожирает живьем. У него уже девять невест во дворце без следа пропало. И сильно до власти охочий. Прежний император, тот тоже спуску никому не давал, но новый по сравнению с ним что волк против овцы. И дай ему волю, он весь мир под себя подомнет!
Последние слова Явор почти выкрикнул, раскрасневшись и приподнявшись с дерева. Я успокоила его движением руки.
– Это как же у него получится?
Явор все еще потел от волнения, и за него ответил Оряска.
– Мы придумали одну штуку, – он переглянулся с остальными. – Шлем. «Витязь» называется.
И замолчал. Я ждала, ожидая продолжения, и не выдержала:
– Ну?
– Этот шлем, – продолжал Оряска, выталкивая из себя каждое слово, – показывает картинки как наяву.
– Как это?
– Вот ты потешные листы смотришь? – вступил Явор.
Я кивнула. Они сами меня и подсадили. В городе рисовали картинки с приключениями разных богатырей и раз в несколько дней рассылали заказчикам. Богатыри эти спасали дев, побеждали чудищ, разили супостатов и совершали другие подвиги. Как назло, каждый листок обрывался на самом интересном месте, так что все с нетерпением ждали следующий, и я в том числе. Такая оказалась зараза.
– Ну вот. А там как бы… движущиеся картинки. И ты внутри них.
Я попыталась вообразить себе.
– Врете!
– Сама врешь! И такие они живые, что ты даже забываешь, где находишься. И кажется, что там все с тобой приключается, и все, что вокруг, потрогать можно. Вот вообрази, что ты с Хотеем Блудовичем под венец идешь.
– Ой, – я зарумянилась. Хотей Блудович был самый собою ладный и мой любимый богатырь.
– Ну так вот. Сделали мы этот шлем. Испытали его. А этот изверг, Огурка, засланцем оказался. И шлем украл! И выслал тому самому императору!
– Чиньяньскому?
– Ему.
– Чо, так прямо и залупил до самого Чиньяня? – захихикала я.
Все посмотрели на меня с укоризной.
– Вестнику отдал, – объяснил Явор. – Он самый из нас бесполезный, так мы гоняли его в город по одной, то по другой надобности. Стало быть, там он с врагом и стакнулся. И там же шлем передал.
– Так может, догнать того гонца? – предложила я. – Да шлем у него и отнять?
Явор махнул рукой с таким видом, что стало понятно: дело безнадежное.
– Он и сам не знает, кто он, как выглядит да какой дорогой поехал. Только и твердит, мол, темный плащ с капюшоном и глазюки черные. Встречались после заката, тот лица не показывал.
– Брешет небось.
– Не брешет. Мы ему правдивое зелье давали.
– Ну и получит император этого вашего «Витязя». В чем беда-то?
Ой, дура девка, читалось на лицах соколиков.
– Это пока Персик себя царем мнит и соперников ему нету. А те, кто разбирается, что к чему, смекнули: в Чиньяне так за дело взялись, что всех скоро страх возьмет! Императорские умельцы живо разберут, как в шлеме все устроено. Мы-то сделали его просто на пробу. Но чтобы шлем работал, нужен особый самоцвет, называется «комариные слезы». Только у нас всего и был один-единственный камушек, а в Чиньяне его огромадные залежи, – наконец раскрыл рот Некрута.
– Но хуже то, – продолжал Явор, – что шлем, как оказалось, опасный. Там есть такая штуковинка, из змеиных внутренностей сделана, которая…
– Обойдусь, – перебила я.
– В общем, через некоторое время в шлеме заводятся невидимые демоны, проникают тебе в голову и выжирают мозг.
Я вздрогнула.
– И ума своего у человека не остается. Он делается сущим дурнем. Что прикажут, то и исполнит. Понимаешь?
– А у императора этих «комариных слез» до х…! – выкрикнул Снегирек.
– Представь, что будет, если он понаделает таких шлемов и будет продавать их по дешевке. Он сможет внушить все что угодно тьме народу!
– Тьме тьмище.
– И мы все окажемся под пятой иноземного супостата, – постановил Некрута.
– Да, плохо дело, – сказала я. – А я здесь при чем?
– При том, что мы хотим, чтобы ты нашего «Витязя» у императора выкрала. Он сейчас собрался себе жену выбирать, объявил состязание. Чтобы, значит, выбрать себе достойную. В устройстве шлема еще разобраться надо. Так что покамест посылочка до него долетит, покуда девки между собой посоревнуются, времени пройдет немало. А ты тут как тут.
– Не, погодите-ка, – сказала я. – Коли кража была, значит, Белогуру надо об этом сказать. Он старшой, пусть и рядится с императором. Или даже князь. Дело-то нешуточное.
Соколики все как один потупились.
– Видишь ли, – пробормотал Явор, рассматривая свои ладони, – нам Белогур заказал этим заниматься.
– Как?
– Так. Сказал: узнаю, что вы возитесь с этим, сукины дети, утоплю как котят, в Черничке.
– Но вы все равно сделали.
– Мы хотели посмотреть, что получится.
Я вздохнула. Ну конечно. В этом были они все. «Посмотреть, что получится». С этого началось Осколково, да и приблуды как таковые.
– А чего я? Пусть кто-нибудь из вас.
Явор покачал головой.
– Мы не можем. У нас дело одно есть. Спешное. Купец заказ ждет большой. День и ночь пашем как проклятые. Смертельная межа у нас через две недели.
– Кроме того, в Чиньянь кого попало не пускают. Император этот дюже подозрительный. Чтоб туда въехать, причина нужна. Если кого из нас там увидят, сразу поймут, зачем мы явились, и прогонят взашей. А тебя примут как дорогую гостью.
– Чего это?
– Того, что представишься ты невестой императора.
– Давайте-ка вместе разберемся, а то я чегой-то запуталась, – сказала я. – Этот ваш император – сущий душегуб. Девок жрет и все такое прочее.
– Да.
– И, сволочь, подозрительный.
– Точно.
– И стражи у него небось полный дворец.
– Ага.
– И вы хотите, чтоб я у него похитила секретный шлем, который ему страсть как нужен.
Все дружно кивнули. Я сложила руки на груди и поджала губы.
– Вот не знала я, до чего вам не нравлюсь.
И встала, чтобы уйти.
– Погоди, Малинка! – взмолился Явор. – Ну кто из нас, скажи, лучше тебя это сделает?
– Ваш император меня без соли сожрет и не поперхнется! – крикнула я. – Нашли засланку! Сами девками наряжайтесь и едьте! Вон, Снегирек хотя б. Набелим, насурьмим, кичку приладим, справная будет невеста.
– Да ну тебя, – насупился Снегирек, пока прочие ржали. Все, кроме меня.
– Дурни, – ругалась я. – От кого могла ожидать, но от тебя, Явор…
И села, надувшись.
– Да погоди ты, Малинка, – сказал Явор. – Мы ж не с кондачка. Мы все продумали. Ты вострая.
Все покивали.
– Шустрая.
Я пожала плечами, все еще дуясь. Ну да, не дура.
– И храбрей нас всех вместе взятых.
Это была правда. Когда у тебя мать поляница, деревянный меч ты научаешься держать быстрей, чем ложку. В семь лет мне подарили первый боевой топорик, а драться мать учила меня уже с пяти. В общем, одна по ночам я бродить не боялась.
– И по-чужедольнему разговариваешь.
И это правда. По нашим краям некоторое время назад проповедницы заморские путешествовали. Призывали баб стоять за свои права. К моей матери тоже подходили. Как раз когда она поле боронила. Борись, говорят, за себя, баба! Хватит позволять мужикам себя угнетать. Мать, дела не прерывая, спрашивает:
– Это зачем же?
Ну, говорят, работать сможешь наравне с мужиками. (Мать, напоминаю, за бороной шла). Она им: а я что делаю?
В общем, успеха у наших баб проповедницы не нашли. Но пока они тут крутились, я чужедольнему немножко выучилась. Чудной язык, но я чесала на нем довольно бойко, хоть и с ошибками. Даже писать и читать могла.
– Ну и в самом деле, Малинка, не можем же мы парня девкою наряжать. Император нас в единый миг раскусит.
Я вздохнула. И это правда. Девки из них (как, впрочем, и мужики) ни к хренам.
– А ты будешь нашей партизанкой.
– Кем?!
– Куртизанкой, – краснея, поправил Явора Снегирек, великий знаток чужедольних слов.
– Партизанкой-куртизанкой, – уступил Явор.
– Это что еще, к лешакам, такое?!
– А это по-иноземному такая девка, которая в палаты к князьям и принцам залазит и им вредит, – объяснил Стебелек.
Ишь, образованный.
– Красивая девка, – дополнил Явор.
– Я-то?
Я расхохоталась. Я, конечно, недурна собою, но чтоб красавица… Глаза серые, косы русые, нос короткий в конопушках. Девка как девка.
А Явор давай напирать.
– Ну что тебе стоит? Прокатишься, мир повидаешь. Делов-то, Малинка! До Валахии с ветерком, там все время на юг, сядешь на корабль, дней семь – и ты в Чиньяне! Затешешься среди невест, поешь-попьешь во дворце вкусненького, на павлинов поглазеешь. Подольстишься к императору, стыришь шлем и была такова. Одно веселье!
– Тебе бы такое веселье, – огрызнулась я.
– Да я бы поехал, – стелился Явор. – Сама ведь знаешь: работа, работа… Ну и потом, если Белогур прослышит, не сносить нам всем головы.
Обложили со всех сторон.
- А он какой из себя, император ваш? А то если пригожий, я ж не смогу.
У каждого есть уязвимое место, вот и у меня. Из-за него опытные женщины пророчили мне несчастливую будущность. Так-то я девка бойкая, рассудительная – но сама не своя до красивых парней.
- Вы же меня знаете. От пригожей мордашки сразу млею.
- Да он же злодей, - сказал Оряска.
- И что?
- Разве может быть злодей красивым? Подумай сама.
Все подумали и решили: нет, никак не может. Так что не боись, Малинка, самообладанию твоему ничто не угрожает.
– Не на что мне ехать. Денег нет.
– А мы дадим. Мы уж скинулись. Покатишься аки княжна, – посулил Явор. – И еще за труды приплатим.
Нет, ты смотри. Все щели законопатили.
– У меня коза не доена, – выдвинула я последний довод.
Они посмотрели на меня с упреком, типа: ну ты чего. Я даже устыдилась.
Тяжело вздохнула.
– Супостат, говорите?
Они закивали, как болванчики.
– Под пятой, говорите?
И снова давай кивать.
– Так и быть. Но-но! – я пригрозила кулаком, чтобы не слишком радовались. – Если меня там убьют, я вам являться стану! Не сойти мне с этого места. К каждому буду что ни ночь приходить и выть замогильным голосом.
Соколики побледнели, но отступать было некуда. Сказать ничего не сказали, но про себя, как пить дать, пожелали мне самого что ни на есть наикрепчайшего здоровья.
Мы вернулись в терем, послали Оряску за пирогами, а Явор расстелил на столе карту.
– Сначала на запад до границы. Там через Валахию на юг, до Варенец-града…
– Погодите, – перебила я, следя за пальцем Явора. – А чего не прямо на восток? Это ж по прямой.
– Да ты что, там горы крутые, леса дремучие! Ни пройти, ни проехать. Зверь дикий, разбойники озоруют.
– А за лесами люди с песьими головами, – сказал Некрута. – Укусят тебя за пятку.
– Или другие места, – добавил Снегирек, плотоядно обозревая «другие места». Я показала ему кулак, и он тут же сделал вид, будто и не пялился вовсе.
– А тут? – я ткнула в Кручинское воеводство. – Ближе же до Варенца.
Явор покачал головой.
– Там пузары безобразничают.
– Какие еще пузары?
– Неразумные. Нельзя туда сейчас соваться. Сделаешь крюк, зато цела останешься. Тут, тут и тут, – тыкал Яворка в карту, – все тихо, спокойно. Доберешься до Варенец-града, сядешь на корабль, что император нарочно для невест прислал. Отплывает через четырнадцать дней.
– Да вы что! Мне пять дней только до Валахии чухать.
– А ты не пойдешь. С ветерком поедешь.
– Как это?
Явор подмигнул:
– Завтра узнаешь.
Солнце клонилось к закату, и меня наконец отпустили. Впрочем, оставалась последняя надежда отбрыкаться от этого путешествия.
– Мам, – сказала я, когда мы сели вечерять. Сидели втроем: я, мать и братик мой младший, Задорка. Отец поехал в город купить кой-чего по хозяйству. Мать поставила на стол пшенную кашу со шкварками, и по избе разливался манящий аромат. – Я завтра в заграницы еду.
– Топорик не забудь, – не поднимая глаз, отозвалась мать.
Вот так всегда. Полянице в голову не придет, что бабе нужно чего-нибудь бояться. Задолго до моего рождения, когда в наши восточные пределы голонцы лезли, мать им таких люлей раздавала, тут было слыхать. Лучше нее не было на коне и с палицей. До сих пор капусту так рубит, будто перед ней супостат, аж жуть берет. Отец ее и замуж-то уговорил, только пообещав, что мать в избе целый день сидеть не будет, что станет и пахать, и дрова колоть, и всякую мужскую работу делать.
В бору было мирно, покойно. Тихонько поскрипывая, качали пышными шапками высокие сосны. Царил полумрак, и во мхах кое-где мерцали светлячки, перепутавшие день с ночью. Тут и там нахально краснели мухоморы, но виднелись и хорошие грибы. Неподалеку от нас поспевала целая полянка черники. Я обозрела сидевших передо мной отроков (понурые, космы немыты, глаза красные, у половины рубашки шиворот-навыворот) и прихлопнула комара.
– Ну? Чего стряслось-то?
Отроки переглянулись, и ответил Явор на правах главного.
– Хотим тебя отправить, Малинка, в заграничное турне.
– Чего не на луну? – поразмыслив, спросила я. Сроду не бывала дальше княжьего города и не видала в том никакой беды.
Явор понурил буйну голову и признался:
– Лихо у нас приключилось, Малинка. И если ты не выручишь, то никто.
– Всему миру придет погибель, – трепеща и пылая, сообщил Стебелек.
Все они выглядели донельзя суровыми, так что я сдержала смешок.
– А подробнее?
– Змею мы пригрели на груди, Малинка, – горестно сообщил Явор. – И продал этот змей наш секрет императору заморскому. Тому, кто во всем свете по приблудам первый. Не считая нас.
– Это тому, персиковому? – блеснула я, желая показать, что тоже кой-чего смыслю в приблудном деле. Я видела запоминающие зеркала, считающие коробки, путеводные клубки, обручья, скороходные сапоги со знаком персика, и слышала, что их придумщик, принц Персик, вырастил из своей артели целую империю. Злые языки шептались, будто бы приблуды его содержали какой-то секретный яд, из-за которого кто начинал ими пользоваться, потом уже не мог взяться ни за какие другие. Драли же персики за свои приблуды втридорога.
Явор покачал головой.
– Все так думают, но настоящая угроза исходит с востока. Там, в Лихоморье, в стране Чиньянь, скончался император, и на престол взошел его сын, Камичиро. Прежний правитель относился к приблудам легкомысленно. Но молодой – дело иное. Он убежден, что за приблудами будущее, и намерен стать в этом первым. Своего в Чиньяне прежде не делали. Старый император не особенно в этом смыслил, и самое большее, на что их хватило – плохо повторять за серпентиновыми. Подсмотрят чего-нибудь, налепят как придется, и продают за медяки. Многие покупали и до сих пор берут, хотя и знают, что одноразовые. Некоторое время назад, правда, в Чиньяне начали придумывать и свое, под знаком жемчужины. И Камичиро заявил, что они мол, уделают серпентиновых. Его подняли на смех, потому что собственные приблуды Чиньяня были ничем не лучше подделок. Хуже даже. Камичиро это уязвило. Он ведь всерьез намерен стать лучше всех, и кое-кто, кто больше других знает, шепчутся, что будто бы он взялся за дело нешуточно и даже стало у них получаться. Якобы сам принц Персик, получив донесения, призадумался. И я вот думаю, что Камичиро своего добьется, не мытьем так катаньем. Потому как он сущий гад и безумец. Говорят, девиц пожирает живьем. У него уже девять невест во дворце без следа пропало. И сильно до власти охочий. Прежний император, тот тоже спуску никому не давал, но новый по сравнению с ним что волк против овцы. И дай ему волю, он весь мир под себя подомнет!
Последние слова Явор почти выкрикнул, раскрасневшись и приподнявшись с дерева. Я успокоила его движением руки.
– Это как же у него получится?
Явор все еще потел от волнения, и за него ответил Оряска.
– Мы придумали одну штуку, – он переглянулся с остальными. – Шлем. «Витязь» называется.
И замолчал. Я ждала, ожидая продолжения, и не выдержала:
– Ну?
– Этот шлем, – продолжал Оряска, выталкивая из себя каждое слово, – показывает картинки как наяву.
– Как это?
– Вот ты потешные листы смотришь? – вступил Явор.
Я кивнула. Они сами меня и подсадили. В городе рисовали картинки с приключениями разных богатырей и раз в несколько дней рассылали заказчикам. Богатыри эти спасали дев, побеждали чудищ, разили супостатов и совершали другие подвиги. Как назло, каждый листок обрывался на самом интересном месте, так что все с нетерпением ждали следующий, и я в том числе. Такая оказалась зараза.
– Ну вот. А там как бы… движущиеся картинки. И ты внутри них.
Я попыталась вообразить себе.
– Врете!
– Сама врешь! И такие они живые, что ты даже забываешь, где находишься. И кажется, что там все с тобой приключается, и все, что вокруг, потрогать можно. Вот вообрази, что ты с Хотеем Блудовичем под венец идешь.
– Ой, – я зарумянилась. Хотей Блудович был самый собою ладный и мой любимый богатырь.
– Ну так вот. Сделали мы этот шлем. Испытали его. А этот изверг, Огурка, засланцем оказался. И шлем украл! И выслал тому самому императору!
– Чиньяньскому?
– Ему.
– Чо, так прямо и залупил до самого Чиньяня? – захихикала я.
Все посмотрели на меня с укоризной.
– Вестнику отдал, – объяснил Явор. – Он самый из нас бесполезный, так мы гоняли его в город по одной, то по другой надобности. Стало быть, там он с врагом и стакнулся. И там же шлем передал.
– Так может, догнать того гонца? – предложила я. – Да шлем у него и отнять?
Явор махнул рукой с таким видом, что стало понятно: дело безнадежное.
– Он и сам не знает, кто он, как выглядит да какой дорогой поехал. Только и твердит, мол, темный плащ с капюшоном и глазюки черные. Встречались после заката, тот лица не показывал.
– Брешет небось.
– Не брешет. Мы ему правдивое зелье давали.
– Ну и получит император этого вашего «Витязя». В чем беда-то?
Ой, дура девка, читалось на лицах соколиков.
– Это пока Персик себя царем мнит и соперников ему нету. А те, кто разбирается, что к чему, смекнули: в Чиньяне так за дело взялись, что всех скоро страх возьмет! Императорские умельцы живо разберут, как в шлеме все устроено. Мы-то сделали его просто на пробу. Но чтобы шлем работал, нужен особый самоцвет, называется «комариные слезы». Только у нас всего и был один-единственный камушек, а в Чиньяне его огромадные залежи, – наконец раскрыл рот Некрута.
– Но хуже то, – продолжал Явор, – что шлем, как оказалось, опасный. Там есть такая штуковинка, из змеиных внутренностей сделана, которая…
– Обойдусь, – перебила я.
– В общем, через некоторое время в шлеме заводятся невидимые демоны, проникают тебе в голову и выжирают мозг.
Я вздрогнула.
– И ума своего у человека не остается. Он делается сущим дурнем. Что прикажут, то и исполнит. Понимаешь?
– А у императора этих «комариных слез» до х…! – выкрикнул Снегирек.
– Представь, что будет, если он понаделает таких шлемов и будет продавать их по дешевке. Он сможет внушить все что угодно тьме народу!
– Тьме тьмище.
– И мы все окажемся под пятой иноземного супостата, – постановил Некрута.
– Да, плохо дело, – сказала я. – А я здесь при чем?
– При том, что мы хотим, чтобы ты нашего «Витязя» у императора выкрала. Он сейчас собрался себе жену выбирать, объявил состязание. Чтобы, значит, выбрать себе достойную. В устройстве шлема еще разобраться надо. Так что покамест посылочка до него долетит, покуда девки между собой посоревнуются, времени пройдет немало. А ты тут как тут.
– Не, погодите-ка, – сказала я. – Коли кража была, значит, Белогуру надо об этом сказать. Он старшой, пусть и рядится с императором. Или даже князь. Дело-то нешуточное.
Соколики все как один потупились.
– Видишь ли, – пробормотал Явор, рассматривая свои ладони, – нам Белогур заказал этим заниматься.
– Как?
– Так. Сказал: узнаю, что вы возитесь с этим, сукины дети, утоплю как котят, в Черничке.
– Но вы все равно сделали.
– Мы хотели посмотреть, что получится.
Я вздохнула. Ну конечно. В этом были они все. «Посмотреть, что получится». С этого началось Осколково, да и приблуды как таковые.
– А чего я? Пусть кто-нибудь из вас.
Явор покачал головой.
– Мы не можем. У нас дело одно есть. Спешное. Купец заказ ждет большой. День и ночь пашем как проклятые. Смертельная межа у нас через две недели.
– Кроме того, в Чиньянь кого попало не пускают. Император этот дюже подозрительный. Чтоб туда въехать, причина нужна. Если кого из нас там увидят, сразу поймут, зачем мы явились, и прогонят взашей. А тебя примут как дорогую гостью.
– Чего это?
– Того, что представишься ты невестой императора.
Глава 2
– Давайте-ка вместе разберемся, а то я чегой-то запуталась, – сказала я. – Этот ваш император – сущий душегуб. Девок жрет и все такое прочее.
– Да.
– И, сволочь, подозрительный.
– Точно.
– И стражи у него небось полный дворец.
– Ага.
– И вы хотите, чтоб я у него похитила секретный шлем, который ему страсть как нужен.
Все дружно кивнули. Я сложила руки на груди и поджала губы.
– Вот не знала я, до чего вам не нравлюсь.
И встала, чтобы уйти.
– Погоди, Малинка! – взмолился Явор. – Ну кто из нас, скажи, лучше тебя это сделает?
– Ваш император меня без соли сожрет и не поперхнется! – крикнула я. – Нашли засланку! Сами девками наряжайтесь и едьте! Вон, Снегирек хотя б. Набелим, насурьмим, кичку приладим, справная будет невеста.
– Да ну тебя, – насупился Снегирек, пока прочие ржали. Все, кроме меня.
– Дурни, – ругалась я. – От кого могла ожидать, но от тебя, Явор…
И села, надувшись.
– Да погоди ты, Малинка, – сказал Явор. – Мы ж не с кондачка. Мы все продумали. Ты вострая.
Все покивали.
– Шустрая.
Я пожала плечами, все еще дуясь. Ну да, не дура.
– И храбрей нас всех вместе взятых.
Это была правда. Когда у тебя мать поляница, деревянный меч ты научаешься держать быстрей, чем ложку. В семь лет мне подарили первый боевой топорик, а драться мать учила меня уже с пяти. В общем, одна по ночам я бродить не боялась.
– И по-чужедольнему разговариваешь.
И это правда. По нашим краям некоторое время назад проповедницы заморские путешествовали. Призывали баб стоять за свои права. К моей матери тоже подходили. Как раз когда она поле боронила. Борись, говорят, за себя, баба! Хватит позволять мужикам себя угнетать. Мать, дела не прерывая, спрашивает:
– Это зачем же?
Ну, говорят, работать сможешь наравне с мужиками. (Мать, напоминаю, за бороной шла). Она им: а я что делаю?
В общем, успеха у наших баб проповедницы не нашли. Но пока они тут крутились, я чужедольнему немножко выучилась. Чудной язык, но я чесала на нем довольно бойко, хоть и с ошибками. Даже писать и читать могла.
– Ну и в самом деле, Малинка, не можем же мы парня девкою наряжать. Император нас в единый миг раскусит.
Я вздохнула. И это правда. Девки из них (как, впрочем, и мужики) ни к хренам.
– А ты будешь нашей партизанкой.
– Кем?!
– Куртизанкой, – краснея, поправил Явора Снегирек, великий знаток чужедольних слов.
– Партизанкой-куртизанкой, – уступил Явор.
– Это что еще, к лешакам, такое?!
– А это по-иноземному такая девка, которая в палаты к князьям и принцам залазит и им вредит, – объяснил Стебелек.
Ишь, образованный.
– Красивая девка, – дополнил Явор.
– Я-то?
Я расхохоталась. Я, конечно, недурна собою, но чтоб красавица… Глаза серые, косы русые, нос короткий в конопушках. Девка как девка.
А Явор давай напирать.
– Ну что тебе стоит? Прокатишься, мир повидаешь. Делов-то, Малинка! До Валахии с ветерком, там все время на юг, сядешь на корабль, дней семь – и ты в Чиньяне! Затешешься среди невест, поешь-попьешь во дворце вкусненького, на павлинов поглазеешь. Подольстишься к императору, стыришь шлем и была такова. Одно веселье!
– Тебе бы такое веселье, – огрызнулась я.
– Да я бы поехал, – стелился Явор. – Сама ведь знаешь: работа, работа… Ну и потом, если Белогур прослышит, не сносить нам всем головы.
Обложили со всех сторон.
- А он какой из себя, император ваш? А то если пригожий, я ж не смогу.
У каждого есть уязвимое место, вот и у меня. Из-за него опытные женщины пророчили мне несчастливую будущность. Так-то я девка бойкая, рассудительная – но сама не своя до красивых парней.
- Вы же меня знаете. От пригожей мордашки сразу млею.
- Да он же злодей, - сказал Оряска.
- И что?
- Разве может быть злодей красивым? Подумай сама.
Все подумали и решили: нет, никак не может. Так что не боись, Малинка, самообладанию твоему ничто не угрожает.
– Не на что мне ехать. Денег нет.
– А мы дадим. Мы уж скинулись. Покатишься аки княжна, – посулил Явор. – И еще за труды приплатим.
Нет, ты смотри. Все щели законопатили.
– У меня коза не доена, – выдвинула я последний довод.
Они посмотрели на меня с упреком, типа: ну ты чего. Я даже устыдилась.
Тяжело вздохнула.
– Супостат, говорите?
Они закивали, как болванчики.
– Под пятой, говорите?
И снова давай кивать.
– Так и быть. Но-но! – я пригрозила кулаком, чтобы не слишком радовались. – Если меня там убьют, я вам являться стану! Не сойти мне с этого места. К каждому буду что ни ночь приходить и выть замогильным голосом.
Соколики побледнели, но отступать было некуда. Сказать ничего не сказали, но про себя, как пить дать, пожелали мне самого что ни на есть наикрепчайшего здоровья.
Мы вернулись в терем, послали Оряску за пирогами, а Явор расстелил на столе карту.
– Сначала на запад до границы. Там через Валахию на юг, до Варенец-града…
– Погодите, – перебила я, следя за пальцем Явора. – А чего не прямо на восток? Это ж по прямой.
– Да ты что, там горы крутые, леса дремучие! Ни пройти, ни проехать. Зверь дикий, разбойники озоруют.
– А за лесами люди с песьими головами, – сказал Некрута. – Укусят тебя за пятку.
– Или другие места, – добавил Снегирек, плотоядно обозревая «другие места». Я показала ему кулак, и он тут же сделал вид, будто и не пялился вовсе.
– А тут? – я ткнула в Кручинское воеводство. – Ближе же до Варенца.
Явор покачал головой.
– Там пузары безобразничают.
– Какие еще пузары?
– Неразумные. Нельзя туда сейчас соваться. Сделаешь крюк, зато цела останешься. Тут, тут и тут, – тыкал Яворка в карту, – все тихо, спокойно. Доберешься до Варенец-града, сядешь на корабль, что император нарочно для невест прислал. Отплывает через четырнадцать дней.
– Да вы что! Мне пять дней только до Валахии чухать.
– А ты не пойдешь. С ветерком поедешь.
– Как это?
Явор подмигнул:
– Завтра узнаешь.
Солнце клонилось к закату, и меня наконец отпустили. Впрочем, оставалась последняя надежда отбрыкаться от этого путешествия.
– Мам, – сказала я, когда мы сели вечерять. Сидели втроем: я, мать и братик мой младший, Задорка. Отец поехал в город купить кой-чего по хозяйству. Мать поставила на стол пшенную кашу со шкварками, и по избе разливался манящий аромат. – Я завтра в заграницы еду.
– Топорик не забудь, – не поднимая глаз, отозвалась мать.
Вот так всегда. Полянице в голову не придет, что бабе нужно чего-нибудь бояться. Задолго до моего рождения, когда в наши восточные пределы голонцы лезли, мать им таких люлей раздавала, тут было слыхать. Лучше нее не было на коне и с палицей. До сих пор капусту так рубит, будто перед ней супостат, аж жуть берет. Отец ее и замуж-то уговорил, только пообещав, что мать в избе целый день сидеть не будет, что станет и пахать, и дрова колоть, и всякую мужскую работу делать.
