Вслепую ползая на корточках, наконец он нащупал черенок лопаты и быстро выпрямился, крепко держа её в руках. Оглядевшись, юноша не увидел деда, хотя его голос до сих пор звенел в ушах. Герман задержал дыхание и, спрятав нос за мокрым воротником, бросился вглубь дома, прочищая себе путь лопатой. Он надеялся наткнуться на живых родителей, но видел перед собой лишь объятые огнём мебель и стены. А в ушах всё звучали слова деда, сводя с ума: «Обратись к небу! Оно поможет! Остановись же, воротись обратно! Небо должно услышать тебя. В огне ты уязвим, воротись!» Безысходность охватила всё существо Германа, и он закричал от бессилия и страха. Лёгкие разрывало изнутри, они горели и пульсировали, они просили чистого и свежего воздуха. В глазах темнело... Голова болела так, будто вот-вот лопнет. Юноше начало казаться, что он попал в западню: вокруг лишь стены пламени и занавесы дыма, среди которых невозможно разглядеть, в какой части дома он находится. Но страх за родителей пересилил страх за собственную жизнь… Он сделал ртом короткий вдох, почувствовав, как обожгло гортань, и изо всех сил прокричал имена родителей. Но тут позади него прямо с потолка свалилась деревянная балка, и крыша начала устрашающе трещать. Спину обдало огнём. Герман взвыл от боли, отскочив в сторону. Его штаны вспыхнули, и он упал на пол, пытаясь сбить разгорающееся пламя голыми руками. Но тут его схватили под руки и резко подняли на ноги. Он лишь услышал над ухом суровый приказ:
– Спрячь голову в пальто! Быстро!
И кто-то крепкий и быстрый за мгновенье протащил его сквозь пламя к выбитому окну. Это был Олег, и он был жив.
– Матери здесь нет! Уходи сейчас же! Потолок рушится!
Герман дрожащей рукой нащупал мокрый подоконник и обессиленно перекинул ногу через оконную раму. Всё это время его подталкивали в спину сильные руки, а отцовский голос настойчиво подгонял. Свалившись под окном охваченного ярким пламенем дома, Гера вдохнул чистый воздух и закашлялся. Удушающий приступ не отпускал его до тех пор, пока он не отполз в сад и не перевернулся на спину. Тяжело дыша, он молча наблюдал за тем, как синее безоблачное небо заволокло клубами непроглядного дыма. Силы покидали его измученное тело, а мысли – разум, громадные капли чёрного пота застилали широко распахнутые глаза, пробегая по багряным щекам и прячась в уголках дрожащих приоткрытых губ. Его каштановые кудри обуглились у лица и на макушке. Он свистяще втягивал ноздрями прохладный воздух и хрипло выдыхал ртом. Юноша лежал на холодной земле в насквозь мокром пальто, испачканном копотью, но жар так и не отступал. Его штанины успел «сожрать» огонь, а на оголённых щиколотках красовались тёмно-багровые «поцелуи» пламени. Казалось, по его жилам текла кипящая кровь, и даже воздух, который он вдыхал, обжигал его гортань и лёгкие. В висках стучало так, что он не слышал ничего вокруг себя. А родной дом неподалёку вспыхнул как факел… Крыша и чердак были захвачены ярким огнём и с треском обвалились вместе с кирпичной трубой; из окон вырывались языки пламени. Огонь одержал сокрушительную победу.
Герман прикрыл глаза и ощутил, как его разгоряченное тело налилось свинцовой тяжестью. Он будто превратился в бронзовую статую, которую бросили в кострище. Но тут он почувствовал, как на раскалённый лоб мягко опустилась чья-то мягкая прохладная ладонь, и он открыл глаза.
– Мама… Мамочка… ты жива… – прошептал Герман, и уголки его губ дёрнулись. Он силился улыбнуться, но всё было тщетно. Собственное тело его не слушалось, но с души свалился тяжеленный камень. Лицо Софьи выражало обеспокоенность и тревогу, она что-то говорила сыну, нависнув над ним. Её русые распущенные волосы с редкой проседью касались его щёк и подбородка. Но до Геры доносился лишь звук пульсирующей крови в висках. Он разлепил высохшие губы, чтобы ответить матери, но издал лишь слабый стон. Женщина покачала головой и поцеловала его в лоб, а затем Герман почувствовал на своём лице аккуратные прикосновения. Что-то ворсистое, прохладное и мокрое касалось его лба, висков, щёк, губ, подбородка и шеи. Софья заботливо вытирала с лица сына сажу и пот, что-то приговаривая приоткрытыми губами. Герман то и дело открывал глаза, видел свою мать и снова закрывал, проваливаясь в забытьё. Он словно боялся, что она исчезнет так же, как дедушка и отец. Ему нужно было видеть её, чувствовать её, слышать её. И будто каждая последующая секунда приносила ему желанное облегчение. Жар отступал от его лица, шеи, груди, оглушительный стук в висках становился всё тише, а тело покидало ощущение тяжести. Даже дышать становилось легче, и воздух больше не обжигал его лёгкие. Потихоньку он начинал шевелить пальцами рук и ног, двигать головой, шептать более внятно. Герман чувствовал, как мама поднимает его голову, а к губам подносит тёплый стакан с отваром шиповника. Но сделать такой желанный глоток получилось не сразу. До него стал доноситься голос матери: она сосредоточенно вполголоса читала молитву Божьей Матери и псалом 90, держа в своих руках его ладонь.
– Послушал бы меня, и всё обошлось бы, – услышал он голос деда, в котором слышались сожаление и жалость. – А ты в огонь попёр, дел наворотил… Как обычный испуганный ребятёнок. Эх, если б не Олежка, что бы было, а? Надеюсь, ты помянешь мои слова. Как настанет время.
Герману хотелось ответить дедушке, но он не мог. На него накатила страшная усталость, а голос матери лишь убаюкивал. И юноша сам не заметил, как заснул глубоким непробудным сном. И не было в этом сне ничего боле, кроме пустоты, темноты и спокойствия.
Когда Герман разлепил глаза, он не сразу понял, где находится. Первое, что его напугало, было состояние тела: он взмок насквозь, голова гудела, ныла каждая мышца, а горло болело пуще прежнего. Неистово хотелось пить, но первое время он не мог пошевелить головой. Всё перемешалось в его сознании: события последних дней, разговоры, институт, пожар… Что было на самом деле, а что ему приснилось? Последнее явно было кошмарным сном, так как Герман, наконец, осознал, что находится в собственной постели, а дом цел и невредим. От этого знатно полегчало, но затем другие мысли заполонили его голову: «Который сейчас час? Почему мне так плохо? Где мама? Я что, пропустил занятия?»
Герман приложил немало усилий для того, дабы приподняться и присесть в кровати. Всё тело ныло, словно его накануне поколотили дубинками, а слабость была такая, будто он не трапезничал целую неделю. Вся одежда была мокрой от пота и прилипла к телу, даже на подушке осталось мокрое пятно. Немного погодя юноша заметил стакан с отваром на книжной полке над кроватью. Он протянул руку, чтобы схватить его, но полка оказалась слишком высоко. Да и тело пронзала резкая боль от каждого натужного движения. Герман быстро сдался, поморщившись от негодования. Но через некоторое время дверь в комнату распахнулась:
– Герман, ты очнулся! – К кровати подскочила Софья и положила ладонь на лоб сына: – Жар ушёл, ну слава богу! Уж думала, не собью! Ты всю ночь огнём горел… Я страсть как испугалась! Ты ещё и бредил во сне, сынок…
– Мам… я что, занятия пропустил? – полушёпотом спросил Герман, чем вызвал недовольство матери.
– Господь с тобой! Какие занятия? Я не знала, как мне глубокой ночью врача к тебе вызвать! Куда бежать не знала! Я бы тебя в таком состоянии за порог бы не пустила!
– Что же делать… Нельзя сейчас пропускать… – не унимался Герман, силясь подняться повыше.
– Я тётке твоей позвонила от соседки, сказала, что ты свалился со страшным жаром! – ответила Софья и поправила подушку, помогая сыну сесть. – Это тебе не шутки! И что-то на ангину совсем не похоже! Где ты так умудрился простыть-то, а? Ты даже в детстве так сильно не хворал… Герка, я переживаю ведь!
– Мама, успокойся, прошу… – обессиленно выдавил из себя Герман и попросил воды. Софья быстро принесла сыну прохладной кипячёной воды. Юноша жадно осушил целую кружку и попросил ещё. Софья, не переставая причитать, снова выбежала в сенцы и вернулась обратно.
– Мне дедушка приснился… И отец. Представляешь?
– Что же тебе могло привидеться такого, что ты весь горел, а?
Герман пересказал свой реалистичный тревожный сон матери, прерываясь на короткие глотки воды. Софья всё это время качала головой, каждый раз охая и прикрывая ладонью рот.
– Бедный ты мой, бедный! А я всё думала, почему ты наши с Олегом имена шепчешь… Не переставая. Будто зовёшь нас впотьмах. Выкинь ты этот кошмар из головы! Чего только не привидится в таком состоянии… Видимо, ты начал лихорадить ночью.
– Мам, мне за тебя тревожно… У тебя всё хорошо?
– Да что ты тревожишься попусту, сынок? Это всё сон! Не более… Вон, в окно посмотри да скажи: куда ночь, туда и сон! И ничего не сбудется…
– Я думал, что потерял тебя… Там, в горящем доме. Думал, что всё… больше не увижу вас… Тебя.
– О господи, жеребёнок мой! – Софья взяла сына за руку и наклонилась к нему. – Ну вот она я, перед тобой, живёхонькая! Что со мной случиться может? Брось это всё, пустое! И дом наш не горел никогда! И не загорится… Ну с чего ему гореть? Глупости, да и только…
– Ты меня так давно не называла… – с улыбкой проговорил Герман. – Только в детстве…
– Ты же взрослый уже! И давно не жеребёнок, а статный вороной конь!
– Скажешь тоже… Ну какой из меня конь? Меня, вон, в институте журавлём величают… Я ведь бледный, нахохлившийся, на тонких длинных ножках.
Женщина рассмеялась, не выпуская ладонь сына из рук:
– Раз ты шутишь, значит, полегчало чуток?
Стук в дверь заставил замолкнуть обоих.
– Ой, это, наверное, врач пришёл! Я его ещё с утра просила прийти! Я сейчас отворю ему… Надо тебя осмотреть, сынок! Ты лежи, лежи.
Софья быстро удалилась из комнаты, а Герман остался лежать в кровати. И тут он услышал тихий голосок, доносящийся со стороны кухоньки:
«Врёт она всё… Сладко да гладко она говорит, а на деле худо ей».
Сердце Германа замерло, а затем с болью забилось, насквозь пронзённое стрелой тревоги. «Впереди нас ждёт тяжёлый разговор…» – подумал он и откинулся на подушку.
В тесном купе вагонного поезда, следовавшего по маршруту Горький – Одесса, было душно. Хоть за окном царствовал ноябрь... В самом сердце страны уже ощущалась прохлада поздней осени: ветер становился промозглым и порывистым, а природа «сгорела» дотла в ярком осеннем пламени и посеревшие виды за окном навевали меланхолию. А затяжные дожди лились на головы горожан как из рога изобилия. Разбитые грязные дороги, усеянные россыпью лужиц, в которых отражались безликие деревенские избы и понурые деревья с бесцветной мёртвой листвой, – вот что мелькало за окном пыхтящего поезда. Но чем быстрей состав гнал на юг, тем теплее и ласковей становился ветерок, а воздух – всё более влажным и густым. Почти на каждой станции из вагонов высыпало всё больше пассажиров, дабы погреться в щедрых лучах южного солнца, приветливо щурясь ему да покусывая папиросу в зубах. А весёлая отогревшаяся ребятня цыганила у взрослых мороженое или горячий пирожок.
За толстым стеклом то и дело мелькали южные осенние пейзажи: медные пышные кроны деревьев сменялись на выжженные пустынные поля, а вдалеке можно было разглядеть лесистые горы. На них, как грибы после проливного дождя, кучковались поселковые домики. И казалось, будто время здесь остановилось, а осень – отступила навсегда…
За пустым столиком в одном из последних вагонов сиротливо сидел черноволосый худощавый мужчина с пушкинскими бакенбардами и угрюмыми чёрными глазами. На загорелом вытянутом лице рельефно выделялись острые скулы, длинные угольные брови были чуть вздёрнуты вверх, а над пухлыми губами проглядывались редкие усики. Одет он был простенько: молочного цвета рубашка с лошадьми на скаку и коричневые вельветовые брюки на полосатых подтяжках. Брюки были явно мужчине не по размеру, собираясь гармошкой на щиколотках, но зато они скрывали чёрные носки с дыркой. На ногах покоились пыльные выходные туфли, носы которых были изрядно потёрты. Но зато те были ему впору. Внешний вид его носил неряшливый и даже небрежный вид. Но это вовсе не отталкивало, а скорее наоборот: его хотелось рассматривать, подмечая всё новые и новые детали гардероба.
Одинокий пассажир подпёр острый бритый подбородок правой ладонью, а на его пальце красовался увесистый серебряный перстень с блестящим чёрным шерлом. Если присмотреться, то серебро успело почернеть, но эта значительная деталь придавала перстню благородную старину. Уголок треугольного камня был сколот: перстень либо слетал с тонкого безымянного пальца незнакомца, либо успел пострадать в серьёзной драке. Пассажир молча смотрел в вагонное окно и казалось, наблюдал за тем, как по запотевшему стеклу по ту сторону стекали крупные горошины дождя, сливаясь воедино в причудливые ручейки. Но внимательный наблюдатель, несомненно, отметил бы, что тяжёлый взгляд его был неподвижен и мрачен, а сам незнакомец был погружён в серьёзные думы. Но монотонный и ровный стук колёс быстро убаюкивал мужчину, и тот после недолгой остановки в пригороде Новороссийска прилёг на нижнюю полку, подложив под голову руки. Но как только стальные и мощные «ладони» мягко подхватили его уставшее тело и начали раскачивать, в дверь раздался настойчивый стук, и черноволосый пассажир встрепенулся.
– Позволите войти? Это ведь восьмое купе, я не ошибся?
В дверях стоял низенький старичок с маленьким чемоданом и сумкой-почтальонкой через плечо. В руках он держал намокшую шляпу с большими полями. Сонный незнакомец кивнул, наспех обуваясь, и любезно вызвался помочь своему попутчику с вещами. Старичок охотно согласился, дружелюбно пожав тому руку. Попутчик представился как Серафим Михайлович, а молодой мужчина назвался Александром. Они устроились друг напротив друга и завели непринуждённую беседу о погоде за окном, о том, кто куда держит путь и как добыть у молоденькой юркой проводницы стаканчики с крутым кипяточком, дабы насладиться крепким чайком. Александр вскочил со своего места и направился к проводнице, пока старичок раскладывал на столике с белой скатертью бутерброды с сыром, конфеты с печеньями и солёные огурчики с остатками жареной картошки. Когда Александр вошёл в купе с двумя стаканами, полными кипятка, то обомлел: перед ним был накрыт целый стол. В желудке предательски заурчало, и он быстро прокашлялся, дабы не выдавать попутчику сего постыдного факта. Но Серафим Михайлович с понимающей улыбкой радушно произнёс:
– Вы угощайтесь, Саша, не смейте стесняться! Право, в одиночку я все эти яства точно не осилю! А моей дорогой супруге всё без толку объяснять, она меня снабдила продовольственными запасами как в недельную экспедицию… – с хриплым смехом проговорил добродушный старичок, потянувшись за чайной заваркой к сумке.
– Сразу видно, что вы – женатый человек, вам повезло, – робко ответил Саша. У него разбегались глаза, и он не знал, за что же первым делом взяться. Но решил начать с чаю, бросив в стакан щепотку чёрных байховых листьев из спичечного коробка. Это единственное, что он взял с собой в дальнюю дорогу. Ещё было полкило яблок и персиков, но они были съедены ещё в начале пути.
– Простите мне моё любопытство, Александр, а вы сами женатый человек?
– Скоро женюсь… – с гордостью в голосе ответил мужчина, но с грустью добавил: – И не на абы ком, а на профессорской дочке.
– Спрячь голову в пальто! Быстро!
И кто-то крепкий и быстрый за мгновенье протащил его сквозь пламя к выбитому окну. Это был Олег, и он был жив.
– Матери здесь нет! Уходи сейчас же! Потолок рушится!
Герман дрожащей рукой нащупал мокрый подоконник и обессиленно перекинул ногу через оконную раму. Всё это время его подталкивали в спину сильные руки, а отцовский голос настойчиво подгонял. Свалившись под окном охваченного ярким пламенем дома, Гера вдохнул чистый воздух и закашлялся. Удушающий приступ не отпускал его до тех пор, пока он не отполз в сад и не перевернулся на спину. Тяжело дыша, он молча наблюдал за тем, как синее безоблачное небо заволокло клубами непроглядного дыма. Силы покидали его измученное тело, а мысли – разум, громадные капли чёрного пота застилали широко распахнутые глаза, пробегая по багряным щекам и прячась в уголках дрожащих приоткрытых губ. Его каштановые кудри обуглились у лица и на макушке. Он свистяще втягивал ноздрями прохладный воздух и хрипло выдыхал ртом. Юноша лежал на холодной земле в насквозь мокром пальто, испачканном копотью, но жар так и не отступал. Его штанины успел «сожрать» огонь, а на оголённых щиколотках красовались тёмно-багровые «поцелуи» пламени. Казалось, по его жилам текла кипящая кровь, и даже воздух, который он вдыхал, обжигал его гортань и лёгкие. В висках стучало так, что он не слышал ничего вокруг себя. А родной дом неподалёку вспыхнул как факел… Крыша и чердак были захвачены ярким огнём и с треском обвалились вместе с кирпичной трубой; из окон вырывались языки пламени. Огонь одержал сокрушительную победу.
Герман прикрыл глаза и ощутил, как его разгоряченное тело налилось свинцовой тяжестью. Он будто превратился в бронзовую статую, которую бросили в кострище. Но тут он почувствовал, как на раскалённый лоб мягко опустилась чья-то мягкая прохладная ладонь, и он открыл глаза.
– Мама… Мамочка… ты жива… – прошептал Герман, и уголки его губ дёрнулись. Он силился улыбнуться, но всё было тщетно. Собственное тело его не слушалось, но с души свалился тяжеленный камень. Лицо Софьи выражало обеспокоенность и тревогу, она что-то говорила сыну, нависнув над ним. Её русые распущенные волосы с редкой проседью касались его щёк и подбородка. Но до Геры доносился лишь звук пульсирующей крови в висках. Он разлепил высохшие губы, чтобы ответить матери, но издал лишь слабый стон. Женщина покачала головой и поцеловала его в лоб, а затем Герман почувствовал на своём лице аккуратные прикосновения. Что-то ворсистое, прохладное и мокрое касалось его лба, висков, щёк, губ, подбородка и шеи. Софья заботливо вытирала с лица сына сажу и пот, что-то приговаривая приоткрытыми губами. Герман то и дело открывал глаза, видел свою мать и снова закрывал, проваливаясь в забытьё. Он словно боялся, что она исчезнет так же, как дедушка и отец. Ему нужно было видеть её, чувствовать её, слышать её. И будто каждая последующая секунда приносила ему желанное облегчение. Жар отступал от его лица, шеи, груди, оглушительный стук в висках становился всё тише, а тело покидало ощущение тяжести. Даже дышать становилось легче, и воздух больше не обжигал его лёгкие. Потихоньку он начинал шевелить пальцами рук и ног, двигать головой, шептать более внятно. Герман чувствовал, как мама поднимает его голову, а к губам подносит тёплый стакан с отваром шиповника. Но сделать такой желанный глоток получилось не сразу. До него стал доноситься голос матери: она сосредоточенно вполголоса читала молитву Божьей Матери и псалом 90, держа в своих руках его ладонь.
– Послушал бы меня, и всё обошлось бы, – услышал он голос деда, в котором слышались сожаление и жалость. – А ты в огонь попёр, дел наворотил… Как обычный испуганный ребятёнок. Эх, если б не Олежка, что бы было, а? Надеюсь, ты помянешь мои слова. Как настанет время.
Герману хотелось ответить дедушке, но он не мог. На него накатила страшная усталость, а голос матери лишь убаюкивал. И юноша сам не заметил, как заснул глубоким непробудным сном. И не было в этом сне ничего боле, кроме пустоты, темноты и спокойствия.
***
Когда Герман разлепил глаза, он не сразу понял, где находится. Первое, что его напугало, было состояние тела: он взмок насквозь, голова гудела, ныла каждая мышца, а горло болело пуще прежнего. Неистово хотелось пить, но первое время он не мог пошевелить головой. Всё перемешалось в его сознании: события последних дней, разговоры, институт, пожар… Что было на самом деле, а что ему приснилось? Последнее явно было кошмарным сном, так как Герман, наконец, осознал, что находится в собственной постели, а дом цел и невредим. От этого знатно полегчало, но затем другие мысли заполонили его голову: «Который сейчас час? Почему мне так плохо? Где мама? Я что, пропустил занятия?»
Герман приложил немало усилий для того, дабы приподняться и присесть в кровати. Всё тело ныло, словно его накануне поколотили дубинками, а слабость была такая, будто он не трапезничал целую неделю. Вся одежда была мокрой от пота и прилипла к телу, даже на подушке осталось мокрое пятно. Немного погодя юноша заметил стакан с отваром на книжной полке над кроватью. Он протянул руку, чтобы схватить его, но полка оказалась слишком высоко. Да и тело пронзала резкая боль от каждого натужного движения. Герман быстро сдался, поморщившись от негодования. Но через некоторое время дверь в комнату распахнулась:
– Герман, ты очнулся! – К кровати подскочила Софья и положила ладонь на лоб сына: – Жар ушёл, ну слава богу! Уж думала, не собью! Ты всю ночь огнём горел… Я страсть как испугалась! Ты ещё и бредил во сне, сынок…
– Мам… я что, занятия пропустил? – полушёпотом спросил Герман, чем вызвал недовольство матери.
– Господь с тобой! Какие занятия? Я не знала, как мне глубокой ночью врача к тебе вызвать! Куда бежать не знала! Я бы тебя в таком состоянии за порог бы не пустила!
– Что же делать… Нельзя сейчас пропускать… – не унимался Герман, силясь подняться повыше.
– Я тётке твоей позвонила от соседки, сказала, что ты свалился со страшным жаром! – ответила Софья и поправила подушку, помогая сыну сесть. – Это тебе не шутки! И что-то на ангину совсем не похоже! Где ты так умудрился простыть-то, а? Ты даже в детстве так сильно не хворал… Герка, я переживаю ведь!
– Мама, успокойся, прошу… – обессиленно выдавил из себя Герман и попросил воды. Софья быстро принесла сыну прохладной кипячёной воды. Юноша жадно осушил целую кружку и попросил ещё. Софья, не переставая причитать, снова выбежала в сенцы и вернулась обратно.
– Мне дедушка приснился… И отец. Представляешь?
– Что же тебе могло привидеться такого, что ты весь горел, а?
Герман пересказал свой реалистичный тревожный сон матери, прерываясь на короткие глотки воды. Софья всё это время качала головой, каждый раз охая и прикрывая ладонью рот.
– Бедный ты мой, бедный! А я всё думала, почему ты наши с Олегом имена шепчешь… Не переставая. Будто зовёшь нас впотьмах. Выкинь ты этот кошмар из головы! Чего только не привидится в таком состоянии… Видимо, ты начал лихорадить ночью.
– Мам, мне за тебя тревожно… У тебя всё хорошо?
– Да что ты тревожишься попусту, сынок? Это всё сон! Не более… Вон, в окно посмотри да скажи: куда ночь, туда и сон! И ничего не сбудется…
– Я думал, что потерял тебя… Там, в горящем доме. Думал, что всё… больше не увижу вас… Тебя.
– О господи, жеребёнок мой! – Софья взяла сына за руку и наклонилась к нему. – Ну вот она я, перед тобой, живёхонькая! Что со мной случиться может? Брось это всё, пустое! И дом наш не горел никогда! И не загорится… Ну с чего ему гореть? Глупости, да и только…
– Ты меня так давно не называла… – с улыбкой проговорил Герман. – Только в детстве…
– Ты же взрослый уже! И давно не жеребёнок, а статный вороной конь!
– Скажешь тоже… Ну какой из меня конь? Меня, вон, в институте журавлём величают… Я ведь бледный, нахохлившийся, на тонких длинных ножках.
Женщина рассмеялась, не выпуская ладонь сына из рук:
– Раз ты шутишь, значит, полегчало чуток?
Стук в дверь заставил замолкнуть обоих.
– Ой, это, наверное, врач пришёл! Я его ещё с утра просила прийти! Я сейчас отворю ему… Надо тебя осмотреть, сынок! Ты лежи, лежи.
Софья быстро удалилась из комнаты, а Герман остался лежать в кровати. И тут он услышал тихий голосок, доносящийся со стороны кухоньки:
«Врёт она всё… Сладко да гладко она говорит, а на деле худо ей».
Сердце Германа замерло, а затем с болью забилось, насквозь пронзённое стрелой тревоги. «Впереди нас ждёт тяжёлый разговор…» – подумал он и откинулся на подушку.
Глава 14
В тесном купе вагонного поезда, следовавшего по маршруту Горький – Одесса, было душно. Хоть за окном царствовал ноябрь... В самом сердце страны уже ощущалась прохлада поздней осени: ветер становился промозглым и порывистым, а природа «сгорела» дотла в ярком осеннем пламени и посеревшие виды за окном навевали меланхолию. А затяжные дожди лились на головы горожан как из рога изобилия. Разбитые грязные дороги, усеянные россыпью лужиц, в которых отражались безликие деревенские избы и понурые деревья с бесцветной мёртвой листвой, – вот что мелькало за окном пыхтящего поезда. Но чем быстрей состав гнал на юг, тем теплее и ласковей становился ветерок, а воздух – всё более влажным и густым. Почти на каждой станции из вагонов высыпало всё больше пассажиров, дабы погреться в щедрых лучах южного солнца, приветливо щурясь ему да покусывая папиросу в зубах. А весёлая отогревшаяся ребятня цыганила у взрослых мороженое или горячий пирожок.
За толстым стеклом то и дело мелькали южные осенние пейзажи: медные пышные кроны деревьев сменялись на выжженные пустынные поля, а вдалеке можно было разглядеть лесистые горы. На них, как грибы после проливного дождя, кучковались поселковые домики. И казалось, будто время здесь остановилось, а осень – отступила навсегда…
За пустым столиком в одном из последних вагонов сиротливо сидел черноволосый худощавый мужчина с пушкинскими бакенбардами и угрюмыми чёрными глазами. На загорелом вытянутом лице рельефно выделялись острые скулы, длинные угольные брови были чуть вздёрнуты вверх, а над пухлыми губами проглядывались редкие усики. Одет он был простенько: молочного цвета рубашка с лошадьми на скаку и коричневые вельветовые брюки на полосатых подтяжках. Брюки были явно мужчине не по размеру, собираясь гармошкой на щиколотках, но зато они скрывали чёрные носки с дыркой. На ногах покоились пыльные выходные туфли, носы которых были изрядно потёрты. Но зато те были ему впору. Внешний вид его носил неряшливый и даже небрежный вид. Но это вовсе не отталкивало, а скорее наоборот: его хотелось рассматривать, подмечая всё новые и новые детали гардероба.
Одинокий пассажир подпёр острый бритый подбородок правой ладонью, а на его пальце красовался увесистый серебряный перстень с блестящим чёрным шерлом. Если присмотреться, то серебро успело почернеть, но эта значительная деталь придавала перстню благородную старину. Уголок треугольного камня был сколот: перстень либо слетал с тонкого безымянного пальца незнакомца, либо успел пострадать в серьёзной драке. Пассажир молча смотрел в вагонное окно и казалось, наблюдал за тем, как по запотевшему стеклу по ту сторону стекали крупные горошины дождя, сливаясь воедино в причудливые ручейки. Но внимательный наблюдатель, несомненно, отметил бы, что тяжёлый взгляд его был неподвижен и мрачен, а сам незнакомец был погружён в серьёзные думы. Но монотонный и ровный стук колёс быстро убаюкивал мужчину, и тот после недолгой остановки в пригороде Новороссийска прилёг на нижнюю полку, подложив под голову руки. Но как только стальные и мощные «ладони» мягко подхватили его уставшее тело и начали раскачивать, в дверь раздался настойчивый стук, и черноволосый пассажир встрепенулся.
– Позволите войти? Это ведь восьмое купе, я не ошибся?
В дверях стоял низенький старичок с маленьким чемоданом и сумкой-почтальонкой через плечо. В руках он держал намокшую шляпу с большими полями. Сонный незнакомец кивнул, наспех обуваясь, и любезно вызвался помочь своему попутчику с вещами. Старичок охотно согласился, дружелюбно пожав тому руку. Попутчик представился как Серафим Михайлович, а молодой мужчина назвался Александром. Они устроились друг напротив друга и завели непринуждённую беседу о погоде за окном, о том, кто куда держит путь и как добыть у молоденькой юркой проводницы стаканчики с крутым кипяточком, дабы насладиться крепким чайком. Александр вскочил со своего места и направился к проводнице, пока старичок раскладывал на столике с белой скатертью бутерброды с сыром, конфеты с печеньями и солёные огурчики с остатками жареной картошки. Когда Александр вошёл в купе с двумя стаканами, полными кипятка, то обомлел: перед ним был накрыт целый стол. В желудке предательски заурчало, и он быстро прокашлялся, дабы не выдавать попутчику сего постыдного факта. Но Серафим Михайлович с понимающей улыбкой радушно произнёс:
– Вы угощайтесь, Саша, не смейте стесняться! Право, в одиночку я все эти яства точно не осилю! А моей дорогой супруге всё без толку объяснять, она меня снабдила продовольственными запасами как в недельную экспедицию… – с хриплым смехом проговорил добродушный старичок, потянувшись за чайной заваркой к сумке.
– Сразу видно, что вы – женатый человек, вам повезло, – робко ответил Саша. У него разбегались глаза, и он не знал, за что же первым делом взяться. Но решил начать с чаю, бросив в стакан щепотку чёрных байховых листьев из спичечного коробка. Это единственное, что он взял с собой в дальнюю дорогу. Ещё было полкило яблок и персиков, но они были съедены ещё в начале пути.
– Простите мне моё любопытство, Александр, а вы сами женатый человек?
– Скоро женюсь… – с гордостью в голосе ответил мужчина, но с грустью добавил: – И не на абы ком, а на профессорской дочке.
