-Ложь, - Арахна покачала головой. – Ты ведь нарочно, так? Нарочно пытался причинить мне боль?
-Я правда так думаю, - Мальт стоял на своем. – Ты – абсолютное ничтожество. Ты палач, который казнил всех, кто…
Мальт не успел договорить. Арахна очень резво огрела его пощечиной. Щека вспухла, и от физической боли (рука у палача все равно крепка), ему стало легче. Обожженная щека заглушила ноющее сердце, но все прошло слишком быстро и ноющее сердце, как окровавленная душа и истерзанный ум, снова вышли на первый план.
-Лжец! – прошипела Арахна.
Она слишком хорошо успела его узнать и теперь видела ложь. Полотно спадало, завеса светлела.
-Скажи, я ведь права? – допытывалась Арахна, не замечая, как и в ней самой проступала сквозь ледяную броню живая и измученная страдающая душа. Слезы стояли в ее глазах. – Я ведь права?
Мальт молчал, и это молчание было ответом.
-Я так и знала, - с отвращением промолвила Арахна и повернулась к Персивалю. – Ты, верно, не понял? Помнишь, что он сказал мне в последний раз?
Такое нельзя было забыть, но Персиваль был воспитанным человеком, поэтому ответил осторожно:
-Припоминаю.
-Он нарочно. – Арахна перевела ненавидящий взгляд на Мальта. – Боялся за то, что его падение станет и моим падением. Он надеялся, что я его возненавижу, и отдалюсь и тогда, когда он падет, меня не тронут.
Персиваль знал это лучше Арахны от самого Мальта , но решил не высказывать этого и ограничился лишь удивлением:
-Да-а?
-Да, - кивнула Арахна, не сводя взгляда с Мальта, - объясни мне только одно. Только одно объясни! Почему ты не сказал мне? Почему ты не позволил разыграть нам противостояние или ссору? Почему не оставил тайных встреч? А если…если я тебе надоела, то почему ты не простился со мной, не простился достойно? Я не заслужила?
Она была права. Абсолютно права в своей ярости.
-Да потому что он – идиот. – сообщил Персиваль версию.
-Нет. – возразила Арахна, - потому что я тебе никто. Просто удобная пустышка!
-Прекрати, - это было слишком, и Мальт не выдержал. – прекрати это немедленно! Если бы я сказал тебе, я бы не смог…я бы не ушел.
Арахна примолкла. Мальт тоже осекся, проронив такую неосторожную фразу. Но долго молчать он не мог, и пришлось уже открываться полностью:
-Я говорил тебе, что ты мне дорога. Я избегал нарочно всякого полного объяснения, но я не могу остаться и оставить все так, как есть. Твой срок придет за моим, а я не хочу этого. Я сожалею, что мне пришлось ранить тебя, но это было необходимостью. Не надо, Арахна…ничего не надо.
Арахна снова заледенела изнутри. Она не сказала больше и слова, лишь взглянула в последний раз на Мальта, и покинула закуток, круто повернувшись на каблуках.
-А я говорил, что ты идиот, - напомнил Персиваль и последовал за ней.
В малой карете, где они ехали вдвоем, Персиваль спросил все-таки:
-Ты простишь Мальта?
-Я его казню, когда придет срок, - мгновенно ответила Арахна. – Мне будет тяжело, но он заслужил. Из-за своей трусости и слабости он покалечил в очередной раз меня.
-А его сын? – спросил Персиваль опять, не желая оставлять интересующую его тему. – Мне, конечно, все равно, что будет с его Львенком, но тебе, быть может, и нет.
-Я попробую разыскать Маришку. Позаботиться…- Арахна замотала головой, разгоняя тяжелые мысли. – Я не знаю, как ее найти и где. Но если я смогу – во всяком случае, я все равно постараюсь, ну и …я сделаю, что смогу.
-Можешь просто спросить меня, - Персиваль зевнул нарочито лениво.
-Ты знаешь? – Арахна с недоверием взглянула на него. – Ты?!
-Я все-таки бывший дознаватель. Хоть и не бывает он бывшим.
-Мальт тоже.
-Мы выяснили, что он – идиот, - напомнил Персиваль и Арахна, впервые за долгое время улыбнулась. Глаза ее остались грустными, но все-таки печаль в них стояла теперь живая.
Персиваль решил воспользоваться моментом:
-Знаешь, я тебе, конечно, не могу называться другом или братом, но все-таки, я беспокоюсь…о деле. Вернее, о том, насколько ты способна вести его в хмельном пойле. Тебе нужно быть очень внимательной и осторожной, не допускать ни одной ниточки, и для этого придется потрудиться. Даже если хочется напиться…
-Мне плохо. Я не могу справиться, - признала Арахна. – Я чувствую, что пойло не выход, но я не сплю. Я просыпаюсь или вижу кошмары. Я мало ем. Я стала нервной, угловатой. Если бы ты видел меня до всего этого…я носила размер одежды куда больше, а теперь я сильно сдала!
-Ты советница и на тебе долг советника и женщины, - Персиваль не высказывал. – Я тебя не воспитываю, я просто прошу тебя подумать – твой наставник и твои друзья отдали жизни, так или иначе, за тебя и за мир, в котором ты оказалась. Да, у тебя не было родителей и дома, и твоим домом стала Коллегия Палачей. Но ты теперь одна…одна, и на тебе тяжелое бремя. Регар, воспитавший тебя, и сделавший тебя палачом, хотел, чтобы ты жила и жила достойно. Разве нет?
Арахна закусила губу, чтобы не разрыдаться.
-А Лепен? А Сколер? А те приятели из твоей прежней жизни, легшие на эшафот? Ну, из других Коллегий? Ты живешь за все их непрожитые дни, так проживи их достойно, или, в твоем случае, хотя бы в трезвом уме!
Он давно знал, что сказать. Арахна же давно нуждалась в таком жестоком монологе. Мальт не мог его произнести для нее, ценя и боясь расстроить. Персиваль не боялся.
Она скрыла лицо в ладонях, тихо плача. Персиваль не бросился ее утешать, лишь когда карета остановилась, тронул за плечо и помог сойти вниз. Арахна покорилась, и попросила, взглянув на него сквозь слезы:
-Помоги мне выдержать все это!
Персиваль кивнул, застигнутый врасплох такой искренней и безнадежной просьбой. Чтобы разогнать смущающее мгновение, он сказал:
-Но в обмен, в случае моей казни, ты убьешь меня быстро и мягко! Обещаешь?
Она кивнула, даже не предполагая ещё своей судьбы.
А в Маару пришла новая эпоха. Первичный порядок, наведённый после смуты, наращивал скелет, и подходило время всех расплат: Трибунал не останавливал своей работы ни днём, ни ночью.
Когда объявили амнистию по всем делам, из разряда «случайных» и свершённых из-за смуты и голода, народ возликовал! Пусть эта амнистия шла медленно, ведь следовало разобрать каждое дело, найти все документы и составить указ на каждого из заключенных – а сверх этого была и ещё другая, текущая работа – неважно, важно, что вслед за оттаиванием земли и уходом голода пришла справедливость.
Справедливость, однако, недолго существовала в одиночестве. Вскоре среди народа проскользнуло недоумение – начались процессы над врагами королевства, трона и Маары. Нет, народ, в общем-то, и не такое видел, и не о таком слышал. Но в этот раз первыми обвинителями выступал Высший Жрец Луала и Девяти Рыцарей Его. не законники, которые бывшими не бывают, назови их хоть Трибуналом, хоть Секцией, а жрецами – служителями высших сил!
На жреца Медера – советника и высшего среди жрецов поглядывали с изумлением те, кто ничего не понимал и со страхом те, кто либо понимал, либо догадывался. Впрочем, опять же, в начале, вслед за недоумением ужас не пришел – пришло злорадство, вот, мол, получите враги! Как мы вас? Против трона и народа? а народ-то поквитается!
Но потом народ поймал отсутствие прежних признаков процессов: трон оставался молчаливым, не распространяясь об арестах и процессах, все обвиняемые обвинялись примерно в одном и том же – в желании разрушить целостность Маары, и все отправлялись на казнь…
А ещё все обвиняемые поддерживали короля Мираса, да будут дни его долги, ещё в его пору принца и некоторые даже называли его своим другом, но ни на одно имя его величество не отозвался, не явился ни на одну из казней и даже на судилище. Арестованные переставали для него существовать.
В подтверждение король обратился к народу с краткой и ёмкой речью, суть которой сводилась к простому: пощады врагу быть не должно.
-Прежде дружеских и кровных уз стоит долг, - вещал Мирас скорбно, - и чем выше власть, тем больше приходится это понимать. долг существует вне времени и вне жизни одного человека. Друг сегодня, выявленный как враг, уходит врагом. Его же заслуги принимаются как искупление и не более того…
И тот, кто умел думать на свою беду, прекрасно понял, что значат эти слова, и куда, к чему они ведут. Но если отдельный представитель народа мог задуматься, то в целом толпа пока представляла собою карнавал злорадства. Имена арестованных были на слуху: у кого по крови, или по капиталу, по деяниям – а теперь вдруг вчерашних героев обращали в ничто. Народ не успевал смаковать!
Арестован граф Согерро? Погодите, ведь ещё вчера он хвастливо замечал, что на короткой ноге со всеми знатными советниками! Но никто из советников не проронил и слова в его защиту, когда Медер объявил на очередной проповеди:
-Отлучаю именами Луала и Девяти Рыцарей Его от небесного покровительства графа Согерро…
И пока произносил он это – люди, посланные Арахной, уже арестовывали графа и вели его – непонимающего и сонного – в здание Трибунала. А там начиналось настоящее представление.
Персиваль был человеком многих талантов и одним из них был очень полезный в данной ситуации: он допрашивал, снабжённый всеми полномочиями, арестованных, и либо поворачивал допрос так, что преступнику ничего не оставалось, как начать каяться, либо открыто заявлял, что если арестованный не хочет, чтобы его пытали, то пусть лучше покается сам в чем угодно и его тихо и мирно казнят – того хочет власть.
Бывали те, кто от испуга не мог соображать. Тогда Персиваль погружал таких для острастки и пробуждения в холодную и сырую камеру-«времянку», куда не проникал даже солнечный свет и не было ни одного окна – только тюремная минимальная обстановка и железная дверь. И ни света, ни окна – ничего. Темнота.
Бывали те, кто из упрямого бешенства или (что хуже) – из убеждений, говорили:
-Да запытайтесь!
И если первых ещё можно было уговорить покаяться, надавливая на жизни родственников и близких, то вот со вторыми было сложнее. Вторые упорствовали, и тогда Персиваль должен был пытать по-настоящему.
Его пытки не носили чисто физический характер. Он понимал, что на преступниках должно оставаться минимальное количество следов. Значит, пытать нужно другими способами. Например, можно лишать арестованного сна, не давая ему и глаза прикрыть, а можно – особенно, если человек с убеждениями о добродетели и милосердии, привести другого человека из заключенных, которого не казнят, а отправят скоро в другой удел, и пытать его. уже как угодно. главное – объяснить нужному упрямцу, что этот человек страдает безвинно из-за него.
Персиваль никак не скрывал от Арахны своих методов, хоть и не предавал их огласке. Арахна не могла, в свою очередь, не знать, но молчала, соглашаясь со всем – в противном случае ей пришлось бы самой приступить к пыткам или посвятить в суть проблемы еще кого-нибудь, а это уже было опасным. Персиваль был хорошем исполнителем!
Мука Арахны же была не только в этом знании о том, что творит Персиваль и как добивается он признаний для тех, кого велел убрать король Мирас из мира живых. проблема была не в том, что она знала про пытки – не только в этом, но и в том ещё, что ей, как советнице и главе созданного Трибунала нужно было утверждать смертный приговор. Приговор мог быть один для тех, кто перестал интересовать Мираса, но всё-таки, повинуясь королю и выполняя его волю, Арахна чувствовала постоянное беспокойство.
Она продолжала ставить даты и подписи на протоколах и приговорах, проводила казни сама, показывая новеньким последователям палачей, как проповедовать главную идею о милосердстве в казни, но правду – это отвратительное знание правды стереть не получилось бы никак.
Персиваль видел, как углубляются тени в ее лице, как снова заостряются черты, как болезненная худоба проявляется в теле Арахны – и если в прошлый раз от падения в какую-то ужасную бездну её спасал Мальт, то в этот раз эта участь, очевидно, ложилась на плечи Персиваля.
Он сам не знал, какими мотивами руководствуется, выгадывая время для того, чтобы поговорить с нею и убедить не заниматься самоуничтожением и, подумав, решил не выяснять этих мотивов, и когда подвернулась минута, и высказаны были тревоги, Арахна даже не изменилась в лице.
-Ты, конечно, меня извини, - продолжал Персиваль, видя отсутствие какой-либо реакции у нее, - но ты сама немногим от заключенных по виду отличаешься. Живая мертвечина! А ты ведь советница, тебе нужно выглядеть и вести себя поживее.
Арахна нехорошо усмехнулась:
-Что ты предлагаешь?
-Не моё дело, но мне кажется, что ты не очень-то и рвалась в советники и в переворот, и во власть вообще. Тогда тебя вел Мальт, но сейчас никто не ведет и у тебя есть шанс отойти от дел, подать в отставку и забыть всё как страшный сон. Восстановиться, понимаешь?
-И ты думаешь, что я пойду на это? – уточнила Арахна и вот тут Персиваль растерялся:
-Ты сама знаешь, чем мы занимаемся, как и почему! Неужели тебе это нравится? Или ты из-за жалования? А может быть, тебе понравилось быть советницей у самого короля?
-Жалование меня не интересует, - Арахна была спокойна, но какая-то нервная судорога коснулась на мгновение её лица, - ты это должен знать! Власть советницы меня тоже не волнует…
Она замолчала и совсем уже другим голосом, живым и даже срывающимся, закончила:
-У меня больше ничего нет! Понимаешь? я совсем одна. Я без ничего. Я сама без себя. да и кто я?.. ведёт меня Регар или Мальт, или Мирас – но ведёт. Я не вижу пути. Никогда не видела.
Арахна закрыла лицо руками, не то скрывая слезы, не то скрывая судороги. Персиваль умолк, представляя этот ответ в её ощущениях мира, в том, что ей пришлось, на самом деле, всё потерять. Регар взял её в свою Коллегию, но не подумал, что путь у девочки был в этом положении лишь в палачи, и не стал думать, чем это обернется. Лишь взял! Мальт же увел её из мирной жизни, повинуясь воле Мираса, помнящего след родителей Арахны и собирающего не только знакомых уже соратников, но и свежую кровь.
И вот…Арахна не знает, кто она. Оставь её один на один с собою и она сойдет с ума. Работа, пусть и далекая от благородства и милосердства, даёт ей ощущение нужности и спасительную занятость!
Персиваль понял, что проиграл в этом разговоре и пожалел, что вообще начал его. не находя в себе слов утешения, он поднялся и тихо оставил Арахну в её мирке, закованном чужой волей и отсутствием четкого представления о себе, как о живом человеке, существующим отдельно от Регара, Коллегии Палачей, Мальта, Мираса…
Но Персиваль не был единственным проигравшим в этот час.
Лагот предпринимал очередную героическую, и, что обидно, совсем ненужную попытку к спасению Ольсена от масштабной ошибки.
У Лагота больше не было выступлений в образе народного поэта – в последний раз от его имени издали прощальный стих, призывающий всех горожан к сплочению в самое непростое время. Лагот его даже не видел, но не стал просить прочесть у настоящего автора – Ольсена.
С Ольсеном у него установились подчеркнуто вежливые до обледенения отношения. Лагот не мог выкроить и минутки у него, чтобы поговорить с ним, как-то объясниться, извиниться – для Ольсена Лагот как будто бы перестал существовать и этот факт почему-то очень досаждал «народному поэту».
-Я правда так думаю, - Мальт стоял на своем. – Ты – абсолютное ничтожество. Ты палач, который казнил всех, кто…
Мальт не успел договорить. Арахна очень резво огрела его пощечиной. Щека вспухла, и от физической боли (рука у палача все равно крепка), ему стало легче. Обожженная щека заглушила ноющее сердце, но все прошло слишком быстро и ноющее сердце, как окровавленная душа и истерзанный ум, снова вышли на первый план.
-Лжец! – прошипела Арахна.
Она слишком хорошо успела его узнать и теперь видела ложь. Полотно спадало, завеса светлела.
-Скажи, я ведь права? – допытывалась Арахна, не замечая, как и в ней самой проступала сквозь ледяную броню живая и измученная страдающая душа. Слезы стояли в ее глазах. – Я ведь права?
Мальт молчал, и это молчание было ответом.
-Я так и знала, - с отвращением промолвила Арахна и повернулась к Персивалю. – Ты, верно, не понял? Помнишь, что он сказал мне в последний раз?
Такое нельзя было забыть, но Персиваль был воспитанным человеком, поэтому ответил осторожно:
-Припоминаю.
-Он нарочно. – Арахна перевела ненавидящий взгляд на Мальта. – Боялся за то, что его падение станет и моим падением. Он надеялся, что я его возненавижу, и отдалюсь и тогда, когда он падет, меня не тронут.
Персиваль знал это лучше Арахны от самого Мальта , но решил не высказывать этого и ограничился лишь удивлением:
-Да-а?
-Да, - кивнула Арахна, не сводя взгляда с Мальта, - объясни мне только одно. Только одно объясни! Почему ты не сказал мне? Почему ты не позволил разыграть нам противостояние или ссору? Почему не оставил тайных встреч? А если…если я тебе надоела, то почему ты не простился со мной, не простился достойно? Я не заслужила?
Она была права. Абсолютно права в своей ярости.
-Да потому что он – идиот. – сообщил Персиваль версию.
-Нет. – возразила Арахна, - потому что я тебе никто. Просто удобная пустышка!
-Прекрати, - это было слишком, и Мальт не выдержал. – прекрати это немедленно! Если бы я сказал тебе, я бы не смог…я бы не ушел.
Арахна примолкла. Мальт тоже осекся, проронив такую неосторожную фразу. Но долго молчать он не мог, и пришлось уже открываться полностью:
-Я говорил тебе, что ты мне дорога. Я избегал нарочно всякого полного объяснения, но я не могу остаться и оставить все так, как есть. Твой срок придет за моим, а я не хочу этого. Я сожалею, что мне пришлось ранить тебя, но это было необходимостью. Не надо, Арахна…ничего не надо.
Арахна снова заледенела изнутри. Она не сказала больше и слова, лишь взглянула в последний раз на Мальта, и покинула закуток, круто повернувшись на каблуках.
-А я говорил, что ты идиот, - напомнил Персиваль и последовал за ней.
В малой карете, где они ехали вдвоем, Персиваль спросил все-таки:
-Ты простишь Мальта?
-Я его казню, когда придет срок, - мгновенно ответила Арахна. – Мне будет тяжело, но он заслужил. Из-за своей трусости и слабости он покалечил в очередной раз меня.
-А его сын? – спросил Персиваль опять, не желая оставлять интересующую его тему. – Мне, конечно, все равно, что будет с его Львенком, но тебе, быть может, и нет.
-Я попробую разыскать Маришку. Позаботиться…- Арахна замотала головой, разгоняя тяжелые мысли. – Я не знаю, как ее найти и где. Но если я смогу – во всяком случае, я все равно постараюсь, ну и …я сделаю, что смогу.
-Можешь просто спросить меня, - Персиваль зевнул нарочито лениво.
-Ты знаешь? – Арахна с недоверием взглянула на него. – Ты?!
-Я все-таки бывший дознаватель. Хоть и не бывает он бывшим.
-Мальт тоже.
-Мы выяснили, что он – идиот, - напомнил Персиваль и Арахна, впервые за долгое время улыбнулась. Глаза ее остались грустными, но все-таки печаль в них стояла теперь живая.
Персиваль решил воспользоваться моментом:
-Знаешь, я тебе, конечно, не могу называться другом или братом, но все-таки, я беспокоюсь…о деле. Вернее, о том, насколько ты способна вести его в хмельном пойле. Тебе нужно быть очень внимательной и осторожной, не допускать ни одной ниточки, и для этого придется потрудиться. Даже если хочется напиться…
-Мне плохо. Я не могу справиться, - признала Арахна. – Я чувствую, что пойло не выход, но я не сплю. Я просыпаюсь или вижу кошмары. Я мало ем. Я стала нервной, угловатой. Если бы ты видел меня до всего этого…я носила размер одежды куда больше, а теперь я сильно сдала!
-Ты советница и на тебе долг советника и женщины, - Персиваль не высказывал. – Я тебя не воспитываю, я просто прошу тебя подумать – твой наставник и твои друзья отдали жизни, так или иначе, за тебя и за мир, в котором ты оказалась. Да, у тебя не было родителей и дома, и твоим домом стала Коллегия Палачей. Но ты теперь одна…одна, и на тебе тяжелое бремя. Регар, воспитавший тебя, и сделавший тебя палачом, хотел, чтобы ты жила и жила достойно. Разве нет?
Арахна закусила губу, чтобы не разрыдаться.
-А Лепен? А Сколер? А те приятели из твоей прежней жизни, легшие на эшафот? Ну, из других Коллегий? Ты живешь за все их непрожитые дни, так проживи их достойно, или, в твоем случае, хотя бы в трезвом уме!
Он давно знал, что сказать. Арахна же давно нуждалась в таком жестоком монологе. Мальт не мог его произнести для нее, ценя и боясь расстроить. Персиваль не боялся.
Она скрыла лицо в ладонях, тихо плача. Персиваль не бросился ее утешать, лишь когда карета остановилась, тронул за плечо и помог сойти вниз. Арахна покорилась, и попросила, взглянув на него сквозь слезы:
-Помоги мне выдержать все это!
Персиваль кивнул, застигнутый врасплох такой искренней и безнадежной просьбой. Чтобы разогнать смущающее мгновение, он сказал:
-Но в обмен, в случае моей казни, ты убьешь меня быстро и мягко! Обещаешь?
Она кивнула, даже не предполагая ещё своей судьбы.
Глава 21.
А в Маару пришла новая эпоха. Первичный порядок, наведённый после смуты, наращивал скелет, и подходило время всех расплат: Трибунал не останавливал своей работы ни днём, ни ночью.
Когда объявили амнистию по всем делам, из разряда «случайных» и свершённых из-за смуты и голода, народ возликовал! Пусть эта амнистия шла медленно, ведь следовало разобрать каждое дело, найти все документы и составить указ на каждого из заключенных – а сверх этого была и ещё другая, текущая работа – неважно, важно, что вслед за оттаиванием земли и уходом голода пришла справедливость.
Справедливость, однако, недолго существовала в одиночестве. Вскоре среди народа проскользнуло недоумение – начались процессы над врагами королевства, трона и Маары. Нет, народ, в общем-то, и не такое видел, и не о таком слышал. Но в этот раз первыми обвинителями выступал Высший Жрец Луала и Девяти Рыцарей Его. не законники, которые бывшими не бывают, назови их хоть Трибуналом, хоть Секцией, а жрецами – служителями высших сил!
На жреца Медера – советника и высшего среди жрецов поглядывали с изумлением те, кто ничего не понимал и со страхом те, кто либо понимал, либо догадывался. Впрочем, опять же, в начале, вслед за недоумением ужас не пришел – пришло злорадство, вот, мол, получите враги! Как мы вас? Против трона и народа? а народ-то поквитается!
Но потом народ поймал отсутствие прежних признаков процессов: трон оставался молчаливым, не распространяясь об арестах и процессах, все обвиняемые обвинялись примерно в одном и том же – в желании разрушить целостность Маары, и все отправлялись на казнь…
А ещё все обвиняемые поддерживали короля Мираса, да будут дни его долги, ещё в его пору принца и некоторые даже называли его своим другом, но ни на одно имя его величество не отозвался, не явился ни на одну из казней и даже на судилище. Арестованные переставали для него существовать.
В подтверждение король обратился к народу с краткой и ёмкой речью, суть которой сводилась к простому: пощады врагу быть не должно.
-Прежде дружеских и кровных уз стоит долг, - вещал Мирас скорбно, - и чем выше власть, тем больше приходится это понимать. долг существует вне времени и вне жизни одного человека. Друг сегодня, выявленный как враг, уходит врагом. Его же заслуги принимаются как искупление и не более того…
И тот, кто умел думать на свою беду, прекрасно понял, что значат эти слова, и куда, к чему они ведут. Но если отдельный представитель народа мог задуматься, то в целом толпа пока представляла собою карнавал злорадства. Имена арестованных были на слуху: у кого по крови, или по капиталу, по деяниям – а теперь вдруг вчерашних героев обращали в ничто. Народ не успевал смаковать!
Арестован граф Согерро? Погодите, ведь ещё вчера он хвастливо замечал, что на короткой ноге со всеми знатными советниками! Но никто из советников не проронил и слова в его защиту, когда Медер объявил на очередной проповеди:
-Отлучаю именами Луала и Девяти Рыцарей Его от небесного покровительства графа Согерро…
И пока произносил он это – люди, посланные Арахной, уже арестовывали графа и вели его – непонимающего и сонного – в здание Трибунала. А там начиналось настоящее представление.
Персиваль был человеком многих талантов и одним из них был очень полезный в данной ситуации: он допрашивал, снабжённый всеми полномочиями, арестованных, и либо поворачивал допрос так, что преступнику ничего не оставалось, как начать каяться, либо открыто заявлял, что если арестованный не хочет, чтобы его пытали, то пусть лучше покается сам в чем угодно и его тихо и мирно казнят – того хочет власть.
Бывали те, кто от испуга не мог соображать. Тогда Персиваль погружал таких для острастки и пробуждения в холодную и сырую камеру-«времянку», куда не проникал даже солнечный свет и не было ни одного окна – только тюремная минимальная обстановка и железная дверь. И ни света, ни окна – ничего. Темнота.
Бывали те, кто из упрямого бешенства или (что хуже) – из убеждений, говорили:
-Да запытайтесь!
И если первых ещё можно было уговорить покаяться, надавливая на жизни родственников и близких, то вот со вторыми было сложнее. Вторые упорствовали, и тогда Персиваль должен был пытать по-настоящему.
Его пытки не носили чисто физический характер. Он понимал, что на преступниках должно оставаться минимальное количество следов. Значит, пытать нужно другими способами. Например, можно лишать арестованного сна, не давая ему и глаза прикрыть, а можно – особенно, если человек с убеждениями о добродетели и милосердии, привести другого человека из заключенных, которого не казнят, а отправят скоро в другой удел, и пытать его. уже как угодно. главное – объяснить нужному упрямцу, что этот человек страдает безвинно из-за него.
Персиваль никак не скрывал от Арахны своих методов, хоть и не предавал их огласке. Арахна не могла, в свою очередь, не знать, но молчала, соглашаясь со всем – в противном случае ей пришлось бы самой приступить к пыткам или посвятить в суть проблемы еще кого-нибудь, а это уже было опасным. Персиваль был хорошем исполнителем!
Мука Арахны же была не только в этом знании о том, что творит Персиваль и как добивается он признаний для тех, кого велел убрать король Мирас из мира живых. проблема была не в том, что она знала про пытки – не только в этом, но и в том ещё, что ей, как советнице и главе созданного Трибунала нужно было утверждать смертный приговор. Приговор мог быть один для тех, кто перестал интересовать Мираса, но всё-таки, повинуясь королю и выполняя его волю, Арахна чувствовала постоянное беспокойство.
Она продолжала ставить даты и подписи на протоколах и приговорах, проводила казни сама, показывая новеньким последователям палачей, как проповедовать главную идею о милосердстве в казни, но правду – это отвратительное знание правды стереть не получилось бы никак.
Персиваль видел, как углубляются тени в ее лице, как снова заостряются черты, как болезненная худоба проявляется в теле Арахны – и если в прошлый раз от падения в какую-то ужасную бездну её спасал Мальт, то в этот раз эта участь, очевидно, ложилась на плечи Персиваля.
Он сам не знал, какими мотивами руководствуется, выгадывая время для того, чтобы поговорить с нею и убедить не заниматься самоуничтожением и, подумав, решил не выяснять этих мотивов, и когда подвернулась минута, и высказаны были тревоги, Арахна даже не изменилась в лице.
-Ты, конечно, меня извини, - продолжал Персиваль, видя отсутствие какой-либо реакции у нее, - но ты сама немногим от заключенных по виду отличаешься. Живая мертвечина! А ты ведь советница, тебе нужно выглядеть и вести себя поживее.
Арахна нехорошо усмехнулась:
-Что ты предлагаешь?
-Не моё дело, но мне кажется, что ты не очень-то и рвалась в советники и в переворот, и во власть вообще. Тогда тебя вел Мальт, но сейчас никто не ведет и у тебя есть шанс отойти от дел, подать в отставку и забыть всё как страшный сон. Восстановиться, понимаешь?
-И ты думаешь, что я пойду на это? – уточнила Арахна и вот тут Персиваль растерялся:
-Ты сама знаешь, чем мы занимаемся, как и почему! Неужели тебе это нравится? Или ты из-за жалования? А может быть, тебе понравилось быть советницей у самого короля?
-Жалование меня не интересует, - Арахна была спокойна, но какая-то нервная судорога коснулась на мгновение её лица, - ты это должен знать! Власть советницы меня тоже не волнует…
Она замолчала и совсем уже другим голосом, живым и даже срывающимся, закончила:
-У меня больше ничего нет! Понимаешь? я совсем одна. Я без ничего. Я сама без себя. да и кто я?.. ведёт меня Регар или Мальт, или Мирас – но ведёт. Я не вижу пути. Никогда не видела.
Арахна закрыла лицо руками, не то скрывая слезы, не то скрывая судороги. Персиваль умолк, представляя этот ответ в её ощущениях мира, в том, что ей пришлось, на самом деле, всё потерять. Регар взял её в свою Коллегию, но не подумал, что путь у девочки был в этом положении лишь в палачи, и не стал думать, чем это обернется. Лишь взял! Мальт же увел её из мирной жизни, повинуясь воле Мираса, помнящего след родителей Арахны и собирающего не только знакомых уже соратников, но и свежую кровь.
И вот…Арахна не знает, кто она. Оставь её один на один с собою и она сойдет с ума. Работа, пусть и далекая от благородства и милосердства, даёт ей ощущение нужности и спасительную занятость!
Персиваль понял, что проиграл в этом разговоре и пожалел, что вообще начал его. не находя в себе слов утешения, он поднялся и тихо оставил Арахну в её мирке, закованном чужой волей и отсутствием четкого представления о себе, как о живом человеке, существующим отдельно от Регара, Коллегии Палачей, Мальта, Мираса…
Но Персиваль не был единственным проигравшим в этот час.
Лагот предпринимал очередную героическую, и, что обидно, совсем ненужную попытку к спасению Ольсена от масштабной ошибки.
У Лагота больше не было выступлений в образе народного поэта – в последний раз от его имени издали прощальный стих, призывающий всех горожан к сплочению в самое непростое время. Лагот его даже не видел, но не стал просить прочесть у настоящего автора – Ольсена.
С Ольсеном у него установились подчеркнуто вежливые до обледенения отношения. Лагот не мог выкроить и минутки у него, чтобы поговорить с ним, как-то объясниться, извиниться – для Ольсена Лагот как будто бы перестал существовать и этот факт почему-то очень досаждал «народному поэту».
