–Варна ищет Елену!
–Сёстры смотрят за нею, за живой.
–Нашли…
Ничего не спасёт уж Елену!
–Смотри, вон она, – Ганка незаметно указывает вправо. – В красной юбке. Видишь?
Варна видит. Она Елену уже сама угадала по лицу. Счастливое уж очень, только счастье то фальшивое. По губам улыбка, а глаза светятся такой же треклятой русалочьей тоской.
Варна тянет носом воздух… от Елены пахнет по-особенному. Маслами и мёдом. Видимо, перебирала угощения или просто на кухне была, или так пахнет жизнь?.. сладкая, единственная жизнь, которой у Варны не будет?
–Вон какая! – с ненавистью цедит Ганка. – Бесстыжая!
Она сплевывает в воду. Это должно бы выглядеть грозно, но Варна с трудом сдерживает смешок – потешно! Под водою Ганкин рыбий хвост, а она водою плюётся.
Сама Варна бесстыжести не видит. Красивая девка, молодая! Не её вина, что она выходит за Петара. Ведь так, боже? Ответь, милый!
Молчит. И сходит с Варны всякое милосердство – ярость поднимается. Эта живёт, а Варна нет. Эта выходит за Петара, а Варне в вечном холоде быть!
–Нету нам с тобою его…– хрипит Ганка. Она за лицом Варны давно наблюдает, всё по нему как по книге читает. – Нету. Молчал он. И сейчас молчит.
Варна не отвечает, а только вглядывается в Елену, запоминает с бешенством каждую её черту…невыносимо живую черту! И не видит уже тоски в глазах её, а видит одну улыбку счастливую, напускную. Да только кажется Варне, что она реальнее всего, и бесится, и ярость поднимается в ней всё сильней.
Елена блуждает у берега. Темнеет ныне поздно, а в этот час тут тихо. Да и у Елены нет компании – сторонятся её. Она, конечно, знает почему, да только что ей-то делать? Не спросили у Елены согласия!
Отец Петара сговорился с её отцом. У одного мельница. У другого лавчонка. Так и сошлись. А чтобы сговор скрепить, да и капиталы, как бы между прочим, вспомнили о детях своих. Елена сначала пропала, увидев Петара, на красоту его польстилась, на нрав, на улыбку.
А потом поняла – оно всё показное. Пока отец не видит, Петар и не притворяется. С Еленой хмур и мрачен, холоден. А судя по всему – уже неверен.
Елена пыталась с отцом говорить:
–Не дело это, когда жених до свадьбы, при невесте так себя ведёт!
Но отец и слышать не хочет:
–А ты на что? утешь! Измени! Направь. Что, не научила мать тебя?
Елена к матери, но и там нет сочувствия. Вернее, есть оно, материнское, да только бессильное оно. Мать против отца никогда не шла, тому же учила Елену, и хоть жаль дитя, а сопротивляться не умеет. Да и зачем? есть на всё ответ:
–Бог даст – слюбитесь.
–А если он меня бить станет? – пугалась Елена, отчётливо понимая, что кончается её мирная жизнь. Сердце её ещё не знало глубины своего отчаяния, но уже подступала тревога.
Мать вздохнула:
–Это по молодости…
Елена не хотела, Елена спорила, но так как спор её был неумелым, так как прежде не умела она возражать, то этому враз не смогла научиться. Не победила.
–Чтоб боле не говорила об этом! – не выдержал отец, но тут же смягчился: – для блага твоего, дурёха! После нашей с мамкой смерти всё твоё будет. Станете крепкой рукой вести хозяйство. Общее ваше. Так и помирать не страшно, верно, мать?
–Верно, – соглашалась мать и важно кивала головой.
Нечего жаловаться Елене. Напоена-накормлена, в сундуках крышку не поднимешь – добро вываливается, а то, что жених на неё с презрением и холодом глядит, так то молодое дело.
А ещё Елене завидуют. Чувствует она – забрала не своего, вот и косятся девки. Шипят меж собой, подмечают, где прядка выбилась, где Елена неровно ступила. Нет у неё подруг. Ничего нет.
Одна река осталась. Тихая, ровная, равнодушная. Кажется, всё река та понимает.
–Вишь, как оно…– усмехается Елена и сама не рада – с ума она сходит, что ли? С рекой разговаривать!
–Вижу…– отзывается ей голос и Елена с изумлением поднимает голову.
Страха в ней нет. Когда полдня изображаешь счастье, томясь тревогой и страхом, уже готов ко многому. В том числе и к встрече с русалкой.
Слыхала про них Елена и до того, но не видала ни разу. Но не боится. Сидит у самой воды, смотрит, как подплывает к ней Варна.
–Здравствуй…– медленно говорит Елена и несмело касается ладонью воды. Вода холодная – вечереет.
–Ну здравствуй, коль не шутишь, – русалка останавливается недалече. Смотрит в упор, Елена видит, как под нею ходит мерно туда-сюда хвост. – Боишься?
Елена качает головой.
Испугайся, девка, не будь дурой! Заплачь, глядишь, разжалобится Варна, вспомнит и жизнь свою, и твою пощадит!
Не плачет, не плачет Елена. Смотрит на Варну смиренно, словно едино ей – в петлю, в воду или завтра замуж.
–Счастлива? – спрашивает русалка, спрашивает холодно, досадливо.
–Завидуй, – предлагает Елена, - так, как я тебе завидую.
«Заплачь, заплачь!» – молит про себя Варна. Ярости в ней нет. Вблизи видит она Елену, но – чудо – нет в ней никакой ненависти к ней.
–Завидуешь? – усмехается Варна.
–Ты свободная,– Елена смеётся. Совсем бесстрашная и от того ещё печальнее.
Варна замолкает. Она о себе так никогда не думала. Сво-бод-на-я. надо же! А ведь и правда – свободная. Или ненужная? Даже чёрту ненужная!
–Я ведь не дура, – спокойно замечает Елена, – ты утопить меня пришла. Так?
За спиною Варны встают призрачные головы. Прямо из воды поднимаются, гонимые страшным любопытством к поверхности. Событие, событие! Елену будут карать! Хоть капля страдания за их страдания!
Женские головы. Сёстры по несчастью. Сёстры по посмертию.
Елена смотрит на них как зачарованная. А Варна смотрит на неё, и странная ярость жжёт ей давно мёртвые глаза.
Неужели сгубить ещё одну? Да и ради кого? Из-за кого? Нет уж. Хватит! хватит! не река то, а слёзы!
–Пошла вон! – кричит Варна так, как не кричала не в жизни, ни за её пределом. – Прочь! Прочь!
Елена вздрагивает, она не понимает. Смерть кажется ей обманчиво-простой, она привлекает её. Это ведь так просто – присоединиться? К ним, ко всем. Упасть в эту холодную воду, протянуть к ним руки.
–Еле-е-ена, – тянут русалки, простирая к ней ладони.
–Прочь! Прочь! – Варна плещет мощным хвостом, поднимает тысячу брызг, перебивая этот заунывный призыв.
–Ты чего? – возмущается Ганка,– сестрица, для тебя же…
–Не получите вы её! – Варна сильно отталкивает Ганку. Ей ничего не будет, само собой. Мёртвые не ссорятся между собой, они только помнят. – Беги же, дура!
Елена отмирает. Вода пугает. От её равнодушия больше нет ничего. Вода плещет. Видит Елена, что вся гладь её – это тела русалочьи – руки их, хвосты, волосы…и всё в змеином движении клокочет, хочет достигнуть Елены.
–Нет…– Елене страшно, Елене холодно. Она бежит, бежит от берега, уже не думая про смерть. Неважно, какая её ждёт жизнь – она всё равно лучше, чем навечное сплетение с водою, чем поглощение ею, становление ею.
–Ах! Упустили! – ревёт Ганка и толкает Варну, – сдурела?! Всё для тебя же!
–Пусть страдает, – отбивается Варна слабо, но не отбиваться не может. Нельзя ей признавать, что пожалела девочку. Надо придумать, добавить, хоть для формы, про страдания её.
–Ну смотри, у меня это так не пройдёт! – улыбается Ганка, присмирев. Но в глазах её зловещий огонёк – придумала отомстить. Знает уже способ, а Варна пока и не поняла.
–Я в тяжёлую косу
Вплетала утренню росу.
Я на солнце загадала,
Чтобы счастье отыскалось,
Чтоб пришло оно ко мне
По земле и по воде…
Чтобы жгла любовь меня
В чёрной ночи, в свете дня...– Боянка отложила гребень и глянула на себя в осколочек зеркала. Целого у них в доме не было, да и в этот приходилось глядеться тайком, чтобы мать не заругалась, что у Боянки одно зеркало на уме.
Результатом она была, впрочем, довольна.
То ли зеркало осколочком своим угождало, то ли гребень действовал всерьёз – но волосы Боянки будто бы отяжелели, заблестели.
«Удачное утро!» – подумала Боянка и прикинула, как бы половчее спрятать гребень так, чтобы завтра на свадьбе Петара и Елены достать его незаметно и воспользоваться. Надеяться было глупо, но не надеяться было невозможно. И Боянка верила во что-то совсем безумное, таящееся в завтрашнем дне.
–Ты иди, сестра ко мне,
Шаг свой в ночке затаи.
По земле иди к воде,
Встань у берега и жди…
Боянка вздрогнула и заозиралась. Никого. А голос прозвучал так явно, так разборчиво, и что-то было в нём настойчивое, требовательное и одновременно просящее.
«Уморилась!» – подумала Боянка и тряхнула волосами.
Голос повторил:
–Ты иди, сестра, ко мне,
Шаг свой в ночке затаи…
«Может, ещё чем одарит?» – Боянка поднялась. Идти было боязно, но не идти она не могла. Простые слова манили её в неизвестность.
–Ну и зачем? – спросила Варна, когда Ганка отпустила уже посиневшую девушку.
Варна не вмешалась. Не могла. Она и без того сегодня уже прошумела. Не забудут её сёстры, но Варне и не надо их прощения. Она уйдёт этой ночью в дальние реки, станет водяницей. Не по ней это, но ничего не сделаешь – даже в посмертии можно быть достойной.
Но прежде Ганка позвала её за собой, к берегу.
–Поплыли, покажу кое-что, – обещалась русалка и подмигивала.
Варна поплыла. На берегу увидела знакомую ей с утра фигурку Боянки, обернулась к Ганке, чтобы спросить что та хочет ей показать, и только сейчас поняла, что Ганки нет за нею.
А в следующее мгновение Ганка объявилась. Мощный хвост змеиным ударом хлестанул по берегу, и Боянка, испугавшись, не ожидая такого, потеряла опору, и в следующее мгновение сильные женские руки – множество рук потащили её вниз, к воде.
Напрасно Боянка билась. Напрасно звала на помощь, её утащили, а через минуту явили её на поверхность, положив лицом в воду и не позволяя голове дёрнуться.
Топила сама Ганка. На жертву она, между прочим, даже не смотрела, смотрела на Варну – как та отреагирует.
Варна выдержала. Посмертие закаляет от слабости. Спросила только:
–Ну и зачем?
–Как зачем? – нарочито изумилась Ганка, – за гребень! Мне он нужен назад!
И добавила уже тише:
–И тебе в назидание. Знай своё место, Варна!
Варна улыбнулась:
–Нет у меня места, Ганка. И не было. Поплыву искать!
Не дожидаясь ответа, плеснула хвостом, и поплыла прочь от сестёр по несчастью поскорее, чтобы не видели её горечи и не думали что победили.
14. Мария
Луна ещё не набрала своей силы, а Мария уже спала. В последние годы усталость быстро стала одолевать её – ничего не поделаешь, годы! Горькие годы, тяжёлый труд и, как отвлечение от того и другого – крепкий сон.
По всему поселению жизнь ещё идёт. По Долине ходит, переговариваясь, молодёжь – кто о шалости сговаривается, кто о тайной встрече. Да кузница ещё, пожалуй, не закрыта – дорабатывает там что-то своё, стальное, суровый кузнец Вазул. И только он один знает, что доработка давно закончена, но Вазул тянет время, проверяет, перепроверяет, отпустив помощника, наводит своей тяжёлой рукою порядок – не хочется Вазулу идти домой, там одна история: безвкусный, приготовленный с холодным расчётом ужин, и такой же холодный расчёт в глазах его жены – красавицы Анлики. Не любит она его, с годами и скрывать это перестала. Тошно Вазулу от её нелюбви, от своей любви к ней, а в кузне хорошо – вроде бы как занят ещё, от того и не дома.
За исключением Вазула и молодёжи все уже по домам. Мария и вовсе спит.
А в доме Марии всё старенькое, но чистенькое и крепкое. Не обновляет она сама уже ни стен, ни крыши, но Долина к чужому горю и к чужому бессилию крепко прислушивается – помогут и Марии, и вдовой старухе Пирике, и больному Габи…один лишь дом обойдут стороной – дом ведьмы-Эдвайки. Стороной обойдут, а как хворь нападёт, или как тоска замучит и задушит совсем – под покровом ночи прибегут. А наутро глаза прячут. Но Эдвайка привыкшая.
Мария спит крепко. Ночь ещё холодная, даром, что весь день солнце грело – ночью своя власть и прячет Мария огрубелые в труде руки под шерстяное одеяло, и сама в него вжимается сильнее, но не просыпается.
И сон её крепок настолько, что не слышит Мария и скрипа половицы – ровно третьей от низкого порожка. Впрочем, чтоб изменилось, если бы услышала она? Ну поднялась бы на постели, повела бы сонным взглядом, и никого б не увидела. Зато сон её был нарушен бы безвозвратно. А так пусть поспит…последние минуточки.
Скрип… не то ветер, не то мышь? Но нет за окном ветра, и окна плотно затворены, а мышей и подавно у Марии нет – кошка у неё бойкая, чёрная. Та, к слову, и не спит: спину гнёт, шипит, смотрит куда-то, шерсть дыбом – звери страх чуют быстрее людей.
А Мария всё спит.
Вот уже скрипнуло у её постели, но она лишь поворачивает голову в сторону, спасаясь от скрипа.
Полупрозрачная рука тянется к ней из пустоты комнаты, совсем ласково, и осторожно, касается её косы, а затем голос, принадлежащий невидимому существу, тихо шепчет:
–Мария-Мария… что годы делают с тобой? Помню твою косу, в моё запястье толщиной. Чёрная, гладкая…а сейчас?
Мария не спит. Открыв широко глаза, скованная ночным ужасом, она боится шелохнуться, чтобы не опознал её бессонницы кто-то невидимый и очень страшный.
А за этим страхом кто-то когда-то живой и родной, сейчас внушающий столько дрожи.
А невидимая рука тянет Марию за волосы, несильно, так, как бы шутя:
–А сейчас что? седая косёнка…
И отшвыривает полупрозрачная рука её в сторону, как бы с отвращением, негромко смеётся.
Не выдерживает Мария. Вскакивает одним махом с постели (откуда силы взялись? Точно молодость вернулась), и, как есть, бросается из пустого дома на улицу, отчаянно голося…
Завидев её, смеётся молодёжь: сбрендила что ль? Вроде ещё не стара. Слышит крик её и Вазул, выскакивает (а вдруг помочь чем?), осекается…
–Дух! Нечистый дух! – голосит Мария, не думая о себе.
Вазул срывает со своих плеч тонкий плащ, бросается следом за напуганной женщиной, перехватывает её, кутает в плащ– ночь холодная, да и негоже Марии в свои годы в таком виде по Долине появляться.
Плачет Мария, бьётся слабо-слабо в руках кузнеца, пока сбегается разбуженный народ.
–Нечего здесь смотреть! – отбивается Вазул. – Ступайте, ступайте!
–Расступись…– негромко командует Алмос и все собравшиеся расступаются перед ним. А как не расступиться? В тихой Долине священник – главное лицо.
–А он заговорил со мной, – всхлипывает Мария. В её ледяных ладонях чашка с ивовым отваром. Алмос слушает внимательно, и даже голову склоняет. По годам своим он годится в сыновья Марии, но в Долине для священника возраст не важен. И потом – кого из столицы отправили, того отправили...
Мария раз за разом переживает то, что случилось с ней. На улице ещё долго будут судачить о её забеге по улице. Но ничего – Алмос только хмурится – порядок будет наведён, для этого он здесь.
–Заговорил…– повторяет Мария, и чашка дрожит в её огрубелых заледенелых руках.
–Вот что, дочь моя, – Алмос говорит сурово, но смотрит по-доброму (чего со старухи взять?), – ты народ рассказами не баламуть. Сон тебе привиделся. Читай на ночь «Святой покой»…три раза, и будет тебе сон.
Мария хлопает глазами. Это был не сон, совсем нет! но ей не хватает слов, чтобы объяснить, как ощущался ей голос, и как ощущались ей прикосновения невидимого, а ему не хватит мудрости, чтобы понять невысказанное.
–Он же со мной…голосом моего Казмира! – Мария предпринимает попытку объясниться ещё раз.
–Сёстры смотрят за нею, за живой.
–Нашли…
Ничего не спасёт уж Елену!
***
–Смотри, вон она, – Ганка незаметно указывает вправо. – В красной юбке. Видишь?
Варна видит. Она Елену уже сама угадала по лицу. Счастливое уж очень, только счастье то фальшивое. По губам улыбка, а глаза светятся такой же треклятой русалочьей тоской.
Варна тянет носом воздух… от Елены пахнет по-особенному. Маслами и мёдом. Видимо, перебирала угощения или просто на кухне была, или так пахнет жизнь?.. сладкая, единственная жизнь, которой у Варны не будет?
–Вон какая! – с ненавистью цедит Ганка. – Бесстыжая!
Она сплевывает в воду. Это должно бы выглядеть грозно, но Варна с трудом сдерживает смешок – потешно! Под водою Ганкин рыбий хвост, а она водою плюётся.
Сама Варна бесстыжести не видит. Красивая девка, молодая! Не её вина, что она выходит за Петара. Ведь так, боже? Ответь, милый!
Молчит. И сходит с Варны всякое милосердство – ярость поднимается. Эта живёт, а Варна нет. Эта выходит за Петара, а Варне в вечном холоде быть!
–Нету нам с тобою его…– хрипит Ганка. Она за лицом Варны давно наблюдает, всё по нему как по книге читает. – Нету. Молчал он. И сейчас молчит.
Варна не отвечает, а только вглядывается в Елену, запоминает с бешенством каждую её черту…невыносимо живую черту! И не видит уже тоски в глазах её, а видит одну улыбку счастливую, напускную. Да только кажется Варне, что она реальнее всего, и бесится, и ярость поднимается в ней всё сильней.
***
Елена блуждает у берега. Темнеет ныне поздно, а в этот час тут тихо. Да и у Елены нет компании – сторонятся её. Она, конечно, знает почему, да только что ей-то делать? Не спросили у Елены согласия!
Отец Петара сговорился с её отцом. У одного мельница. У другого лавчонка. Так и сошлись. А чтобы сговор скрепить, да и капиталы, как бы между прочим, вспомнили о детях своих. Елена сначала пропала, увидев Петара, на красоту его польстилась, на нрав, на улыбку.
А потом поняла – оно всё показное. Пока отец не видит, Петар и не притворяется. С Еленой хмур и мрачен, холоден. А судя по всему – уже неверен.
Елена пыталась с отцом говорить:
–Не дело это, когда жених до свадьбы, при невесте так себя ведёт!
Но отец и слышать не хочет:
–А ты на что? утешь! Измени! Направь. Что, не научила мать тебя?
Елена к матери, но и там нет сочувствия. Вернее, есть оно, материнское, да только бессильное оно. Мать против отца никогда не шла, тому же учила Елену, и хоть жаль дитя, а сопротивляться не умеет. Да и зачем? есть на всё ответ:
–Бог даст – слюбитесь.
–А если он меня бить станет? – пугалась Елена, отчётливо понимая, что кончается её мирная жизнь. Сердце её ещё не знало глубины своего отчаяния, но уже подступала тревога.
Мать вздохнула:
–Это по молодости…
Елена не хотела, Елена спорила, но так как спор её был неумелым, так как прежде не умела она возражать, то этому враз не смогла научиться. Не победила.
–Чтоб боле не говорила об этом! – не выдержал отец, но тут же смягчился: – для блага твоего, дурёха! После нашей с мамкой смерти всё твоё будет. Станете крепкой рукой вести хозяйство. Общее ваше. Так и помирать не страшно, верно, мать?
–Верно, – соглашалась мать и важно кивала головой.
Нечего жаловаться Елене. Напоена-накормлена, в сундуках крышку не поднимешь – добро вываливается, а то, что жених на неё с презрением и холодом глядит, так то молодое дело.
А ещё Елене завидуют. Чувствует она – забрала не своего, вот и косятся девки. Шипят меж собой, подмечают, где прядка выбилась, где Елена неровно ступила. Нет у неё подруг. Ничего нет.
Одна река осталась. Тихая, ровная, равнодушная. Кажется, всё река та понимает.
–Вишь, как оно…– усмехается Елена и сама не рада – с ума она сходит, что ли? С рекой разговаривать!
–Вижу…– отзывается ей голос и Елена с изумлением поднимает голову.
Страха в ней нет. Когда полдня изображаешь счастье, томясь тревогой и страхом, уже готов ко многому. В том числе и к встрече с русалкой.
Слыхала про них Елена и до того, но не видала ни разу. Но не боится. Сидит у самой воды, смотрит, как подплывает к ней Варна.
–Здравствуй…– медленно говорит Елена и несмело касается ладонью воды. Вода холодная – вечереет.
–Ну здравствуй, коль не шутишь, – русалка останавливается недалече. Смотрит в упор, Елена видит, как под нею ходит мерно туда-сюда хвост. – Боишься?
Елена качает головой.
Испугайся, девка, не будь дурой! Заплачь, глядишь, разжалобится Варна, вспомнит и жизнь свою, и твою пощадит!
Не плачет, не плачет Елена. Смотрит на Варну смиренно, словно едино ей – в петлю, в воду или завтра замуж.
–Счастлива? – спрашивает русалка, спрашивает холодно, досадливо.
–Завидуй, – предлагает Елена, - так, как я тебе завидую.
***
«Заплачь, заплачь!» – молит про себя Варна. Ярости в ней нет. Вблизи видит она Елену, но – чудо – нет в ней никакой ненависти к ней.
–Завидуешь? – усмехается Варна.
–Ты свободная,– Елена смеётся. Совсем бесстрашная и от того ещё печальнее.
Варна замолкает. Она о себе так никогда не думала. Сво-бод-на-я. надо же! А ведь и правда – свободная. Или ненужная? Даже чёрту ненужная!
–Я ведь не дура, – спокойно замечает Елена, – ты утопить меня пришла. Так?
За спиною Варны встают призрачные головы. Прямо из воды поднимаются, гонимые страшным любопытством к поверхности. Событие, событие! Елену будут карать! Хоть капля страдания за их страдания!
Женские головы. Сёстры по несчастью. Сёстры по посмертию.
Елена смотрит на них как зачарованная. А Варна смотрит на неё, и странная ярость жжёт ей давно мёртвые глаза.
Неужели сгубить ещё одну? Да и ради кого? Из-за кого? Нет уж. Хватит! хватит! не река то, а слёзы!
–Пошла вон! – кричит Варна так, как не кричала не в жизни, ни за её пределом. – Прочь! Прочь!
Елена вздрагивает, она не понимает. Смерть кажется ей обманчиво-простой, она привлекает её. Это ведь так просто – присоединиться? К ним, ко всем. Упасть в эту холодную воду, протянуть к ним руки.
–Еле-е-ена, – тянут русалки, простирая к ней ладони.
–Прочь! Прочь! – Варна плещет мощным хвостом, поднимает тысячу брызг, перебивая этот заунывный призыв.
–Ты чего? – возмущается Ганка,– сестрица, для тебя же…
–Не получите вы её! – Варна сильно отталкивает Ганку. Ей ничего не будет, само собой. Мёртвые не ссорятся между собой, они только помнят. – Беги же, дура!
Елена отмирает. Вода пугает. От её равнодушия больше нет ничего. Вода плещет. Видит Елена, что вся гладь её – это тела русалочьи – руки их, хвосты, волосы…и всё в змеином движении клокочет, хочет достигнуть Елены.
–Нет…– Елене страшно, Елене холодно. Она бежит, бежит от берега, уже не думая про смерть. Неважно, какая её ждёт жизнь – она всё равно лучше, чем навечное сплетение с водою, чем поглощение ею, становление ею.
–Ах! Упустили! – ревёт Ганка и толкает Варну, – сдурела?! Всё для тебя же!
–Пусть страдает, – отбивается Варна слабо, но не отбиваться не может. Нельзя ей признавать, что пожалела девочку. Надо придумать, добавить, хоть для формы, про страдания её.
–Ну смотри, у меня это так не пройдёт! – улыбается Ганка, присмирев. Но в глазах её зловещий огонёк – придумала отомстить. Знает уже способ, а Варна пока и не поняла.
***
–Я в тяжёлую косу
Вплетала утренню росу.
Я на солнце загадала,
Чтобы счастье отыскалось,
Чтоб пришло оно ко мне
По земле и по воде…
Чтобы жгла любовь меня
В чёрной ночи, в свете дня...– Боянка отложила гребень и глянула на себя в осколочек зеркала. Целого у них в доме не было, да и в этот приходилось глядеться тайком, чтобы мать не заругалась, что у Боянки одно зеркало на уме.
Результатом она была, впрочем, довольна.
То ли зеркало осколочком своим угождало, то ли гребень действовал всерьёз – но волосы Боянки будто бы отяжелели, заблестели.
«Удачное утро!» – подумала Боянка и прикинула, как бы половчее спрятать гребень так, чтобы завтра на свадьбе Петара и Елены достать его незаметно и воспользоваться. Надеяться было глупо, но не надеяться было невозможно. И Боянка верила во что-то совсем безумное, таящееся в завтрашнем дне.
–Ты иди, сестра ко мне,
Шаг свой в ночке затаи.
По земле иди к воде,
Встань у берега и жди…
Боянка вздрогнула и заозиралась. Никого. А голос прозвучал так явно, так разборчиво, и что-то было в нём настойчивое, требовательное и одновременно просящее.
«Уморилась!» – подумала Боянка и тряхнула волосами.
Голос повторил:
–Ты иди, сестра, ко мне,
Шаг свой в ночке затаи…
«Может, ещё чем одарит?» – Боянка поднялась. Идти было боязно, но не идти она не могла. Простые слова манили её в неизвестность.
***
–Ну и зачем? – спросила Варна, когда Ганка отпустила уже посиневшую девушку.
Варна не вмешалась. Не могла. Она и без того сегодня уже прошумела. Не забудут её сёстры, но Варне и не надо их прощения. Она уйдёт этой ночью в дальние реки, станет водяницей. Не по ней это, но ничего не сделаешь – даже в посмертии можно быть достойной.
Но прежде Ганка позвала её за собой, к берегу.
–Поплыли, покажу кое-что, – обещалась русалка и подмигивала.
Варна поплыла. На берегу увидела знакомую ей с утра фигурку Боянки, обернулась к Ганке, чтобы спросить что та хочет ей показать, и только сейчас поняла, что Ганки нет за нею.
А в следующее мгновение Ганка объявилась. Мощный хвост змеиным ударом хлестанул по берегу, и Боянка, испугавшись, не ожидая такого, потеряла опору, и в следующее мгновение сильные женские руки – множество рук потащили её вниз, к воде.
Напрасно Боянка билась. Напрасно звала на помощь, её утащили, а через минуту явили её на поверхность, положив лицом в воду и не позволяя голове дёрнуться.
Топила сама Ганка. На жертву она, между прочим, даже не смотрела, смотрела на Варну – как та отреагирует.
Варна выдержала. Посмертие закаляет от слабости. Спросила только:
–Ну и зачем?
–Как зачем? – нарочито изумилась Ганка, – за гребень! Мне он нужен назад!
И добавила уже тише:
–И тебе в назидание. Знай своё место, Варна!
Варна улыбнулась:
–Нет у меня места, Ганка. И не было. Поплыву искать!
Не дожидаясь ответа, плеснула хвостом, и поплыла прочь от сестёр по несчастью поскорее, чтобы не видели её горечи и не думали что победили.
14. Мария
Луна ещё не набрала своей силы, а Мария уже спала. В последние годы усталость быстро стала одолевать её – ничего не поделаешь, годы! Горькие годы, тяжёлый труд и, как отвлечение от того и другого – крепкий сон.
По всему поселению жизнь ещё идёт. По Долине ходит, переговариваясь, молодёжь – кто о шалости сговаривается, кто о тайной встрече. Да кузница ещё, пожалуй, не закрыта – дорабатывает там что-то своё, стальное, суровый кузнец Вазул. И только он один знает, что доработка давно закончена, но Вазул тянет время, проверяет, перепроверяет, отпустив помощника, наводит своей тяжёлой рукою порядок – не хочется Вазулу идти домой, там одна история: безвкусный, приготовленный с холодным расчётом ужин, и такой же холодный расчёт в глазах его жены – красавицы Анлики. Не любит она его, с годами и скрывать это перестала. Тошно Вазулу от её нелюбви, от своей любви к ней, а в кузне хорошо – вроде бы как занят ещё, от того и не дома.
За исключением Вазула и молодёжи все уже по домам. Мария и вовсе спит.
А в доме Марии всё старенькое, но чистенькое и крепкое. Не обновляет она сама уже ни стен, ни крыши, но Долина к чужому горю и к чужому бессилию крепко прислушивается – помогут и Марии, и вдовой старухе Пирике, и больному Габи…один лишь дом обойдут стороной – дом ведьмы-Эдвайки. Стороной обойдут, а как хворь нападёт, или как тоска замучит и задушит совсем – под покровом ночи прибегут. А наутро глаза прячут. Но Эдвайка привыкшая.
Мария спит крепко. Ночь ещё холодная, даром, что весь день солнце грело – ночью своя власть и прячет Мария огрубелые в труде руки под шерстяное одеяло, и сама в него вжимается сильнее, но не просыпается.
И сон её крепок настолько, что не слышит Мария и скрипа половицы – ровно третьей от низкого порожка. Впрочем, чтоб изменилось, если бы услышала она? Ну поднялась бы на постели, повела бы сонным взглядом, и никого б не увидела. Зато сон её был нарушен бы безвозвратно. А так пусть поспит…последние минуточки.
Скрип… не то ветер, не то мышь? Но нет за окном ветра, и окна плотно затворены, а мышей и подавно у Марии нет – кошка у неё бойкая, чёрная. Та, к слову, и не спит: спину гнёт, шипит, смотрит куда-то, шерсть дыбом – звери страх чуют быстрее людей.
А Мария всё спит.
Вот уже скрипнуло у её постели, но она лишь поворачивает голову в сторону, спасаясь от скрипа.
Полупрозрачная рука тянется к ней из пустоты комнаты, совсем ласково, и осторожно, касается её косы, а затем голос, принадлежащий невидимому существу, тихо шепчет:
–Мария-Мария… что годы делают с тобой? Помню твою косу, в моё запястье толщиной. Чёрная, гладкая…а сейчас?
Мария не спит. Открыв широко глаза, скованная ночным ужасом, она боится шелохнуться, чтобы не опознал её бессонницы кто-то невидимый и очень страшный.
А за этим страхом кто-то когда-то живой и родной, сейчас внушающий столько дрожи.
А невидимая рука тянет Марию за волосы, несильно, так, как бы шутя:
–А сейчас что? седая косёнка…
И отшвыривает полупрозрачная рука её в сторону, как бы с отвращением, негромко смеётся.
Не выдерживает Мария. Вскакивает одним махом с постели (откуда силы взялись? Точно молодость вернулась), и, как есть, бросается из пустого дома на улицу, отчаянно голося…
Завидев её, смеётся молодёжь: сбрендила что ль? Вроде ещё не стара. Слышит крик её и Вазул, выскакивает (а вдруг помочь чем?), осекается…
–Дух! Нечистый дух! – голосит Мария, не думая о себе.
Вазул срывает со своих плеч тонкий плащ, бросается следом за напуганной женщиной, перехватывает её, кутает в плащ– ночь холодная, да и негоже Марии в свои годы в таком виде по Долине появляться.
Плачет Мария, бьётся слабо-слабо в руках кузнеца, пока сбегается разбуженный народ.
–Нечего здесь смотреть! – отбивается Вазул. – Ступайте, ступайте!
–Расступись…– негромко командует Алмос и все собравшиеся расступаются перед ним. А как не расступиться? В тихой Долине священник – главное лицо.
***
–А он заговорил со мной, – всхлипывает Мария. В её ледяных ладонях чашка с ивовым отваром. Алмос слушает внимательно, и даже голову склоняет. По годам своим он годится в сыновья Марии, но в Долине для священника возраст не важен. И потом – кого из столицы отправили, того отправили...
Мария раз за разом переживает то, что случилось с ней. На улице ещё долго будут судачить о её забеге по улице. Но ничего – Алмос только хмурится – порядок будет наведён, для этого он здесь.
–Заговорил…– повторяет Мария, и чашка дрожит в её огрубелых заледенелых руках.
–Вот что, дочь моя, – Алмос говорит сурово, но смотрит по-доброму (чего со старухи взять?), – ты народ рассказами не баламуть. Сон тебе привиделся. Читай на ночь «Святой покой»…три раза, и будет тебе сон.
Мария хлопает глазами. Это был не сон, совсем нет! но ей не хватает слов, чтобы объяснить, как ощущался ей голос, и как ощущались ей прикосновения невидимого, а ему не хватит мудрости, чтобы понять невысказанное.
–Он же со мной…голосом моего Казмира! – Мария предпринимает попытку объясниться ещё раз.
