Она хранила это в сердце. Знаком ей голос ночного невидимого гостя. Знаком и от того ещё страшнее – принадлежит он Казмиру – её супругу. Покойному супругу.
Алмос вздыхает: тяжела бабья натура!
–Мёртв Казмир. Уже двенадцать лет как мёртв. Побойся, Мария! Бога не гневи!
Не хуже него то знает Мария. Алмос ещё в послушниках ходил, а Мария почернела тогда от горя. Если и помнит Алмос день, когда разбилось сердце Марии, то память то людская, а у Марии клеймом выжжено в самом сердце – кто любил, то знает пустоту утраты.
–Мёртв, Мария! – глаза у Алмоса светлые, речи у него мудрые. Всё говорит он верно, да как-то не по-людски выходит. Не утешение даёт, а укор. Разбивает надежду, а та сердце сжала обручем…
–Прости меня, отче! – без вины виноватая! Мария плачет. Тихо плачет – вырвано что-то последнее из души её. Смотреть тошно ей, и отвар пить тоже.
–Читай «Святой покой», – смягчается Алмос. – Читай его, дочь моя, и будет тебе сон.
Кивает Мария. Сон…как спать ей? Как жить? Но слово последнее – хоть и молод священник, а власть на нём совсем немолодая. Над душами власть.
Идёт к двери, и тут…промолчать бы дуре! Но нет. не привыкла таиться. Поворачивает голову:
–Может к Эдвайке мне, отче?
Алмос аж цепенеет от гнева. Эдвайка – ведьма! Всякий знает за кровь её дурную, за речи. Крестятся люди добрые, её завидев, спешат перейти на другую сторону улицы. Хоть и знает Алмос, что ходят к ней те же, что и крестятся, и переходят на другую сторону, а простить и позволить не может.
–Мария! – гремит Алмос. – Мария, бога ты не боишься? Или ошалела совсем? Какой лукавый так мысль твою направляет?
Мария уже и сама не рада. Умом не отличалась, а чуткостью жила. Страшно Марии от гнева Алмоса. А тот на неё уже наступает:
–Поклянись мне, Мария! Крестом поклянись и поцелуй его, что не пойдёшь ты к проклятой небесами ведьме, что не пустишь её в думы свои! А не то…прокляну!
Обещает Мария, клянётся, крест святой целует и плачет, плачет тонко. Вздрагивают её тонкие плечи, дрожат от слёз бесцветные глаза. Когда-то яркие, конечно, но выплаканы слёзы и цвет уж потерян.
–Ступай! – велит Алмос, и гордо смотрит на её семенящие шажочки. Он победил. Он спас заблудшую овечку, на путь её наставил. Завтра, к полудню думает её проверить, да посмотреть, как читает она «Святой покой», подправить, ежели чего. С нечистым шутки плохи, а с дурной натурой, что к ведьме податься готова – и того хуже!
Качает Алмос головой. Шатаясь, как хмельная, идёт к себе Мария. Земля её и держит. Взгляды косые – сочувственные и насмешливые все по спине. Но Мария не видит. В ушах её голос, и чудится ей, что голос звучал не страшно, а нежно. Да и как мог звучать он грубо? Это же Казмир, это он…
Мария идёт, едва ли разбирая дорогу. Ноги сами ведут её.
Смутно на уме у Марии.
Не приходит сила одна – ни злая, ни добрая. Всюду спутник есть у неё. Есть он и у гостя Марии. Стоит Мария перед домом своим, едва ли его узнаёт, а сама мыслями о своём: может и не стоило ей так пугаться гостя? Что если и был то Казмир? Что если бы увидела она его,? Что если бы откликнулся он ей?..
–Стой, дитя…– Мария вздрагивает. Голос Эдвайки-ведьмы ей незнаком, но она понимает, что он ей принадлежит. Сердцем понимает. Оборачивается в страхе. Так и есть: стоит Эдвайка перед нею – волосы растрёпаны, сама в одеждах-балахонах, а на поясе и рукавах множестве перьев и веточек каких-то.
Боится Мария. И надеется. В ушах ещё звучат клятвы собственные, Алмосу данные, а сердце тянет: а вдруг поможет?
–Звала меня, слов не произнося, – качает Эдвайка головой, но без укора, как бы мягко. И радостно Марии от этого мягкого участия, неукоряющего её ни в чём. – В дом-то пригласишь, хозяйка? Я на твою мольбу бессловную пришла.
Мария бросается к порогу, открывает дверь перед ведьмой. И радостно Марии, и страшно, и робеет она, и предвкушает.
Степенно входит Эдвайка в дом.
Кошка выгибает спину, завидев чужую, но тут же расслабляется, будто признавая Эдвайку своей. Пока Мария без сил опускается за стол, Эдвайка по углам шныркает глазами. Взгляд людской не видит, но Эдвайка и не человек, оттого и чует следы присутствия неупокоенной души.
Оглядывается Эдвайка раз, другой, третий, а затем вдруг спокойно садится к Марии и говорит:
–Не плачь, Мария, не томись. Я хоть и ведьмой прозвана, а грехов на мне…нет, лукавить не буду, грехи есть, но не в таком великом счёте они. И цену я им знаю. Не бойся меня, а я научу.
Мария вскидывает голову – сладкие речи!
–Спасибо тебе…– шепчет несчастная, но Эдвайка обрывает:
–Не говори мне слов благодарности!
Мария бледнеет, не понимает. Да и как понять человеку закон ведьмовской? Не благодарят ведьм, не кланяются им. Всё, что дозволено – руку к сердцу прижать, а сказать нельзя.
–Казмир меня зовёт, – Марии вдруг легко. Она неожиданно отчётливо понимает почему он приходил. Страх расступается. – Скучает он.
–Не Казмир приходил, – возражает Эдвайка и становится такой же беспощадной как Алмос. – Не Казмир то был, Мария! Не он! А дух-мертвец. Он любой облик принимает, а нужна ему жизнь. Но в обмане его кроется посмертный яд. Жизнь потеряешь и вечность в кипении тьмы будешь коротать.
Дурно Марии. Хлопает глазами, руки дрожат, сама трясётся осиновым листом.
–Мир духами полнится, – продолжает ведьма, – и добрыми, и злыми, и равнодушными. И много от них бед по земле. И много горя людям и обмана тоже. Не Казмир к тебе приходил, Мария, а ложный гость. Лик его надел, прознал, что ты ослабела. Не ходи с ним, Мария, как придёт он опять…придёт, верно тебе говорю. Не встретишь ты Казмира, если с ним подашься, а коль меня послушаешь – проживёшь ещё годы, поскрипишь.
Уговаривает Эдвайка ровно бы по-людски, а слова её как прижигают душу. Мария уже вообразила, что соединится со своим Казмиром, а правда её по щекам бьёт. Страшно Марии от духа нечистого, от слов Эдвайки, от себя самой.
–Не справлюсь…– шепчет.
–Справишься, – спокойно отвечает Эдвайка, – жить захочешь – справишься.
Хочет спросить Мария: на что ей годы одинокие? Не лучше ли во тьму нырнуть, коль призвали? Но язык как присох. И Эдвайка смотрит внимательно, а в глазах её светится какое-то тепло. Усталое тепло.
Совестливо Марии. Кивает, торопливо запоминает она то, что Эдвайка ей говорит. Запоминает да повторяет – ошибиться нельзя.
–Придёт он к тебе ещё трижды, таков закон – по визиту на каждую сторону их поганого царства. С наступлением темноты придёт. Ты не спи – бодрствуй до его прихода. А как уйдёт – сейчас же спать и с головой под одеяло.
Мария кивает – под одеяло, да. Это одеяло сам Казмир из столицы привёз. В последнее своё лето. Она ещё ругалась тогда – чего привёз? Зима не на носу. А он отмахивался, мол, теплее будет, и к зиме загодя готовиться надо.
Эдвайка тихо учит её. Голос ровный, спокойный. Прячет она тревогу за Марию – хоть и пожила, а что теперь? Не человек что ль Мария? Эдвайка и на смертном одре её бы учила – такова натура.
Уходит Эдвайка уже к рассвету. Проскальзывает в двери незаметной тенью, привыкшая к тому, что не рады ей в свете дня.
–Спокойный сон пошли нам, Владыка. Пошли мир без дурного вмешания, без…– Мария спотыкается и виновато смотрит на Алмоса. Тот вздыхает, но подсказывает:
–Без влияния дурного, без слова бранного, без шороха злого.
Мария повторяет. Она старше Алмоса, но он – священник, его слово решающее. Наверное так было и для Марии, но теперь в уме её Эдвайка. И бесполезно ей пытаться вспомнить слова молитвы, по которой спрашивает её Алмос. Марии другое помнить надо.
–И пошли нам, слугам твоим, упокоение, – что-то Мария помнит, что-то нет. заученные слова плохо звучат в молитве. Слова от сердца должны идти, а нет от обязательной формы.
–Мария! – Алмос не выдерживает, – ты что, не знаешь этой молитвы?
–Знаю, отче! – Мария роняет голову на грудь, прячет глаза (вдруг прочтёт в них Алмос её мысли?).
–Что ж ты тогда?
–Спать я хочу, отче. В голове как мутится. Мне бы лечь.
Лжёт Мария. Лжёт как никогда не лгала. Холодно ей от Алмоса, а прежде ровно не замечалось ей этого. Да и страшно – вдруг и правда поймёт, что с Эдвайкой в сговоре она? что предала клятву и поцелуй креста?
Алмос кивает, поднимается. Он молод и неопытен. Не умеет он в глазах людей ещё читать. Впрочем, иной и за всю жизнь тому не научится.
Уходит Алмос. Обещается заглянуть назавтра. Мария провожает его с облегчением: не до молитвы ей, а всё же страшно – с ведьмой связалась! Не кресту поверила, а ей – поганке такой!
–Руки твои, Мария, совсем огрубели…– голос Казмира. Опять.
Нет, не Казмира, не его! Заставляет Мария себя это помнить, до боли вцепляется в свои ладони ногтями, пусть больно – боль трезвит.
–Измаялась душа твоя, исстрадалась…– он точно за её спиной, но Мария не спит, не поворачивает головы, и не реагирует, когда чья-то рука (чья-чья…знакомая, такая тяжёлая, тёплая рука!) касается её поверх одеяла.
–А сколько я тебя не видел, Мария! А сколько слёз пролил…отыскал тебя, свет мой.
Мария плачет без звука. Слёзы горчат, попадают в рот, а она рукою уже под подушкой – там россыпь лавандовых листьев сушёных. Надо взять щёпоть, надо взять.
–Убирайся! – кричит Мария дурным голосом, резко поднимается с постели и бросает лавандовые листья в своего гостя.
Эдвайка, высушивая эту лаванду и напевая над ней, настрого запрещала смотреть на гостя, наказала так:
–Бросишь щепоть листьев левою рукой, но раньше того глаза зажмурь. Нельзя смотреть.
Сказать легко! Мария и хотела, а увидела всё же – Казмир! Его волосы, его глаза, его фигура. Он исчез.
Сама прогнала его Мария!
«Он враг, он враг, он не тот, кем кажется!» – Мария плачет, Мария боится, Мария стоит на коленях…
И не верит себе. Разве могло что-то обернуться Казмиром? Разве допустит Бог такое? Разве позволит?..
«Хоть бы раз увидеть…» – думает Мария.
У Марии всё валится из рук. Это видит и Алмос, явившись поутру, и Эдвайка и Вазул.
Первый гость – Алмос – спрашивает строго: помнит ли сегодня Мария молитву?
–Отче, у меня голова туманится, глаза уже усохли, – жалуется Мария, надеясь, что Алмос забудет к ней дорогу.
–А сон? – допытывается Алмос.
–Не искушает, – лжёт Мария. Лгать ей сегодня легче. – И тогда приснилось, похоже.
Алмос доволен.
–Сделала как я велела? – спрашивает Эдвайка, а сама ответы в лице Марии ищет. – Ну?
–Сделала.
–И не смотрела на него?
Марии бы наоборот, покаяться. Да, мол, Эдвайка, прости! не сдержалась я!
Но Мария и ей лжёт:
–Не смотрела.
Эдвайка ещё разглядывает её, но Мария спешно отворачивается к глиняным горшкам и продолжает споласкивать их водою. Руки… эта вода погубила её руки. Почему-то раньше Мария не замечала этого.
–Ещё две ночи, – предупреждает Эдвайка. – Потерпи и всё будет по-прежнему.
«А как оно, по-прежнему?» – чуть не кричит Мария, но заставляет себя сдержаться. По-прежнему – это ей одиночество и тоска. по-прежнему это ей пустота. Это дожитие, а не жизнь.
Тошно Марии.
Неожиданно приходит следом за ведьмой и Вазул-кузнец. Давно не было у Марии столько гостей! Вазул смущается, а в конце концов выдаёт:
–Ты это, если чего нужно – крышу там…или забор. Говори. Я так сделаю. Быстро сделаю.
Мария не может сдержать улыбки. Не тревожат её ни двор, ни стены, она и горшками занялась так, чтобы Эдвайке в глаза не смотреть, вроде бы занята.
А так? далось ей это? Мария уже вторые сутки не чувствует ни голода, ни жажды.
–Тянется, тянется жизнь…а зачем? – Казмир или не Казмир – Мари всё равно. Облик ей знаком, а на остальное ей плевать. Она забыла про наказы Эдвайки и смотрит уже на мертвеца, явившегося к ней из пустоты. Кошка забилась куда-то под печку, но Марии плевать и на это.
–Холодно, холодно, – жалуется Мария е то себе, не то гостю.
Казмир смотрит ласково:
–Пойдём со мной, там тепло.
«Там тепло» – мысль режет, Мария вздрагивает. Её Казмир не изменился совсем, такой же, как двенадцать лет назад. А она?
Нечистая сила! пришёл и зовёт.
Мария должна в эту ночь, не глядя, вылить воск под ноги нечистому духу. Спохватывается Мария, берёт чашку, но бьётся та. Брызжет осколками. Не спастись!
–Ну-ну! – зло усмехается Казмир и исчезает.
А на утро опять допрос Эдвайки:
–Всё сделала?
–Всё, – снова лжёт Мария, но на этот раз взгляд её тверд. Ей всё безразлично.
–Тут ты стара и слаба, а там вновь молода и красива. Тут ты одна, а там ты со мной…–Казмир повторяет этот мотив всю ночь, и Мария как зачарованная внимает ему, забыв про иглу, данную Эдвайкой, которую належит воткнуть в изголовье кровати.
Мария согласна на всё. Она не замечает уже ни холода, ни голода, ни бледности своей, ни желтизны неестественной в глазах своего Казмира. Да и поздно –мертвец схватил за руку. Бейся не бейся, а отступать уже некуда.
Мария понимает, что хватка Казмира слишком сильна, когда уже ничего нельзя сделать. Бьётся она в руках его, но тщетно – из пустоты тянутся к ней ещё десятки рук. Она им живая, а значит – сладость. Мария кричит, но кто ж её слышит?
А до утра ещё так долго! да и утром придёт к ней Эдвайка, справиться о деле, да сразу всё поймёт. Бросится, хоть и презирая его, за Алмосом, соберётся и народ и долго будут разглядывать покойную Марию. Не её даже – высохшую и посеревшую за ночь, а косу её – чёрную, в запястье толщиной, широкую и гладкую.
–Сам чёрт…– прошепчет тогда Алмос, а Эдвайка одёрнет:
–Полно!
И выйдет прочь первой.
Она первой, а Вазул последним. заприметит он движение под печкой и вытащит из-под печки маленькую испуганную кошку, с недавних пор ненужную даже хозяйке.
–Чудо ты…– укорит Вазул, но прижмёт её к себе, – ну пошли, пошли, у меня молоко есть.
А кошка будет долго ещё, до самого закрытия двери уже несвоего дома смотреть в комнату хозяйки, и будет видеть растерянную седую женщину, на плечах которой лежат могучие когтистые чёрные когти нечистого духа. Никуда дух не выпустит жертву. Никуда и никогда.
15. Наречницы
Вроде и сказано было ещё в тёмные годы, что наречницы не злы, не добры, а бесстрастны; что не судят они, не клянут, не гневятся, а назначенье им одно – явиться на третью ночь к новой жизни и то изречь, о чём уже начертано богами.
Вроде сказано, да боятся матери – а ну как страшное услышишь? Задабривают, умасливают, угощенья готовят – наречницы непредсказуемы: когда возьмут, когда мимо пройдут – им ни кушаний не надо, ни питья, а внимание льстит, конечно – да только приговора наречниц это не смягчает.
Являются они на третью ночь в дом, да только дом им неинтересен: они и в лачугу приходят, что на отшибе, и в богатый дом явятся – и пёс не взлает ни один! Пройдут тенями – когда покажутся, когда точно ветром прошелестят…
Склонятся над колыбелью разом, и вещают – когда шёпотом ветра, а когда безветрие – на ухо матери или же старухе, что у ребёнка приставлена стражничать – и всё поведают. А там кричи или не кричи – наречницам всё равно. Ругайся или не ругайся – им и это без дела. Можно даже не слушать, да только сказано наречницами, а значит – не вывернешь.
Различные в появлении (и то от тоски своей или каприза ли?), они одинаково строги в прочем. Скажут и исчезнут.
Являются втроём, втроём уходят. Тени туда, тени обратно – и ничего не случилось, каждая мать сама решает, что ей с предсказанием делать.
Алмос вздыхает: тяжела бабья натура!
–Мёртв Казмир. Уже двенадцать лет как мёртв. Побойся, Мария! Бога не гневи!
Не хуже него то знает Мария. Алмос ещё в послушниках ходил, а Мария почернела тогда от горя. Если и помнит Алмос день, когда разбилось сердце Марии, то память то людская, а у Марии клеймом выжжено в самом сердце – кто любил, то знает пустоту утраты.
–Мёртв, Мария! – глаза у Алмоса светлые, речи у него мудрые. Всё говорит он верно, да как-то не по-людски выходит. Не утешение даёт, а укор. Разбивает надежду, а та сердце сжала обручем…
–Прости меня, отче! – без вины виноватая! Мария плачет. Тихо плачет – вырвано что-то последнее из души её. Смотреть тошно ей, и отвар пить тоже.
–Читай «Святой покой», – смягчается Алмос. – Читай его, дочь моя, и будет тебе сон.
Кивает Мария. Сон…как спать ей? Как жить? Но слово последнее – хоть и молод священник, а власть на нём совсем немолодая. Над душами власть.
Идёт к двери, и тут…промолчать бы дуре! Но нет. не привыкла таиться. Поворачивает голову:
–Может к Эдвайке мне, отче?
Алмос аж цепенеет от гнева. Эдвайка – ведьма! Всякий знает за кровь её дурную, за речи. Крестятся люди добрые, её завидев, спешат перейти на другую сторону улицы. Хоть и знает Алмос, что ходят к ней те же, что и крестятся, и переходят на другую сторону, а простить и позволить не может.
–Мария! – гремит Алмос. – Мария, бога ты не боишься? Или ошалела совсем? Какой лукавый так мысль твою направляет?
Мария уже и сама не рада. Умом не отличалась, а чуткостью жила. Страшно Марии от гнева Алмоса. А тот на неё уже наступает:
–Поклянись мне, Мария! Крестом поклянись и поцелуй его, что не пойдёшь ты к проклятой небесами ведьме, что не пустишь её в думы свои! А не то…прокляну!
Обещает Мария, клянётся, крест святой целует и плачет, плачет тонко. Вздрагивают её тонкие плечи, дрожат от слёз бесцветные глаза. Когда-то яркие, конечно, но выплаканы слёзы и цвет уж потерян.
–Ступай! – велит Алмос, и гордо смотрит на её семенящие шажочки. Он победил. Он спас заблудшую овечку, на путь её наставил. Завтра, к полудню думает её проверить, да посмотреть, как читает она «Святой покой», подправить, ежели чего. С нечистым шутки плохи, а с дурной натурой, что к ведьме податься готова – и того хуже!
Качает Алмос головой. Шатаясь, как хмельная, идёт к себе Мария. Земля её и держит. Взгляды косые – сочувственные и насмешливые все по спине. Но Мария не видит. В ушах её голос, и чудится ей, что голос звучал не страшно, а нежно. Да и как мог звучать он грубо? Это же Казмир, это он…
Мария идёт, едва ли разбирая дорогу. Ноги сами ведут её.
Смутно на уме у Марии.
Не приходит сила одна – ни злая, ни добрая. Всюду спутник есть у неё. Есть он и у гостя Марии. Стоит Мария перед домом своим, едва ли его узнаёт, а сама мыслями о своём: может и не стоило ей так пугаться гостя? Что если и был то Казмир? Что если бы увидела она его,? Что если бы откликнулся он ей?..
–Стой, дитя…– Мария вздрагивает. Голос Эдвайки-ведьмы ей незнаком, но она понимает, что он ей принадлежит. Сердцем понимает. Оборачивается в страхе. Так и есть: стоит Эдвайка перед нею – волосы растрёпаны, сама в одеждах-балахонах, а на поясе и рукавах множестве перьев и веточек каких-то.
Боится Мария. И надеется. В ушах ещё звучат клятвы собственные, Алмосу данные, а сердце тянет: а вдруг поможет?
–Звала меня, слов не произнося, – качает Эдвайка головой, но без укора, как бы мягко. И радостно Марии от этого мягкого участия, неукоряющего её ни в чём. – В дом-то пригласишь, хозяйка? Я на твою мольбу бессловную пришла.
Мария бросается к порогу, открывает дверь перед ведьмой. И радостно Марии, и страшно, и робеет она, и предвкушает.
Степенно входит Эдвайка в дом.
***
Кошка выгибает спину, завидев чужую, но тут же расслабляется, будто признавая Эдвайку своей. Пока Мария без сил опускается за стол, Эдвайка по углам шныркает глазами. Взгляд людской не видит, но Эдвайка и не человек, оттого и чует следы присутствия неупокоенной души.
Оглядывается Эдвайка раз, другой, третий, а затем вдруг спокойно садится к Марии и говорит:
–Не плачь, Мария, не томись. Я хоть и ведьмой прозвана, а грехов на мне…нет, лукавить не буду, грехи есть, но не в таком великом счёте они. И цену я им знаю. Не бойся меня, а я научу.
Мария вскидывает голову – сладкие речи!
–Спасибо тебе…– шепчет несчастная, но Эдвайка обрывает:
–Не говори мне слов благодарности!
Мария бледнеет, не понимает. Да и как понять человеку закон ведьмовской? Не благодарят ведьм, не кланяются им. Всё, что дозволено – руку к сердцу прижать, а сказать нельзя.
–Казмир меня зовёт, – Марии вдруг легко. Она неожиданно отчётливо понимает почему он приходил. Страх расступается. – Скучает он.
–Не Казмир приходил, – возражает Эдвайка и становится такой же беспощадной как Алмос. – Не Казмир то был, Мария! Не он! А дух-мертвец. Он любой облик принимает, а нужна ему жизнь. Но в обмане его кроется посмертный яд. Жизнь потеряешь и вечность в кипении тьмы будешь коротать.
Дурно Марии. Хлопает глазами, руки дрожат, сама трясётся осиновым листом.
–Мир духами полнится, – продолжает ведьма, – и добрыми, и злыми, и равнодушными. И много от них бед по земле. И много горя людям и обмана тоже. Не Казмир к тебе приходил, Мария, а ложный гость. Лик его надел, прознал, что ты ослабела. Не ходи с ним, Мария, как придёт он опять…придёт, верно тебе говорю. Не встретишь ты Казмира, если с ним подашься, а коль меня послушаешь – проживёшь ещё годы, поскрипишь.
Уговаривает Эдвайка ровно бы по-людски, а слова её как прижигают душу. Мария уже вообразила, что соединится со своим Казмиром, а правда её по щекам бьёт. Страшно Марии от духа нечистого, от слов Эдвайки, от себя самой.
–Не справлюсь…– шепчет.
–Справишься, – спокойно отвечает Эдвайка, – жить захочешь – справишься.
Хочет спросить Мария: на что ей годы одинокие? Не лучше ли во тьму нырнуть, коль призвали? Но язык как присох. И Эдвайка смотрит внимательно, а в глазах её светится какое-то тепло. Усталое тепло.
Совестливо Марии. Кивает, торопливо запоминает она то, что Эдвайка ей говорит. Запоминает да повторяет – ошибиться нельзя.
–Придёт он к тебе ещё трижды, таков закон – по визиту на каждую сторону их поганого царства. С наступлением темноты придёт. Ты не спи – бодрствуй до его прихода. А как уйдёт – сейчас же спать и с головой под одеяло.
Мария кивает – под одеяло, да. Это одеяло сам Казмир из столицы привёз. В последнее своё лето. Она ещё ругалась тогда – чего привёз? Зима не на носу. А он отмахивался, мол, теплее будет, и к зиме загодя готовиться надо.
Эдвайка тихо учит её. Голос ровный, спокойный. Прячет она тревогу за Марию – хоть и пожила, а что теперь? Не человек что ль Мария? Эдвайка и на смертном одре её бы учила – такова натура.
Уходит Эдвайка уже к рассвету. Проскальзывает в двери незаметной тенью, привыкшая к тому, что не рады ей в свете дня.
***
–Спокойный сон пошли нам, Владыка. Пошли мир без дурного вмешания, без…– Мария спотыкается и виновато смотрит на Алмоса. Тот вздыхает, но подсказывает:
–Без влияния дурного, без слова бранного, без шороха злого.
Мария повторяет. Она старше Алмоса, но он – священник, его слово решающее. Наверное так было и для Марии, но теперь в уме её Эдвайка. И бесполезно ей пытаться вспомнить слова молитвы, по которой спрашивает её Алмос. Марии другое помнить надо.
–И пошли нам, слугам твоим, упокоение, – что-то Мария помнит, что-то нет. заученные слова плохо звучат в молитве. Слова от сердца должны идти, а нет от обязательной формы.
–Мария! – Алмос не выдерживает, – ты что, не знаешь этой молитвы?
–Знаю, отче! – Мария роняет голову на грудь, прячет глаза (вдруг прочтёт в них Алмос её мысли?).
–Что ж ты тогда?
–Спать я хочу, отче. В голове как мутится. Мне бы лечь.
Лжёт Мария. Лжёт как никогда не лгала. Холодно ей от Алмоса, а прежде ровно не замечалось ей этого. Да и страшно – вдруг и правда поймёт, что с Эдвайкой в сговоре она? что предала клятву и поцелуй креста?
Алмос кивает, поднимается. Он молод и неопытен. Не умеет он в глазах людей ещё читать. Впрочем, иной и за всю жизнь тому не научится.
Уходит Алмос. Обещается заглянуть назавтра. Мария провожает его с облегчением: не до молитвы ей, а всё же страшно – с ведьмой связалась! Не кресту поверила, а ей – поганке такой!
***
–Руки твои, Мария, совсем огрубели…– голос Казмира. Опять.
Нет, не Казмира, не его! Заставляет Мария себя это помнить, до боли вцепляется в свои ладони ногтями, пусть больно – боль трезвит.
–Измаялась душа твоя, исстрадалась…– он точно за её спиной, но Мария не спит, не поворачивает головы, и не реагирует, когда чья-то рука (чья-чья…знакомая, такая тяжёлая, тёплая рука!) касается её поверх одеяла.
–А сколько я тебя не видел, Мария! А сколько слёз пролил…отыскал тебя, свет мой.
Мария плачет без звука. Слёзы горчат, попадают в рот, а она рукою уже под подушкой – там россыпь лавандовых листьев сушёных. Надо взять щёпоть, надо взять.
–Убирайся! – кричит Мария дурным голосом, резко поднимается с постели и бросает лавандовые листья в своего гостя.
Эдвайка, высушивая эту лаванду и напевая над ней, настрого запрещала смотреть на гостя, наказала так:
–Бросишь щепоть листьев левою рукой, но раньше того глаза зажмурь. Нельзя смотреть.
Сказать легко! Мария и хотела, а увидела всё же – Казмир! Его волосы, его глаза, его фигура. Он исчез.
Сама прогнала его Мария!
«Он враг, он враг, он не тот, кем кажется!» – Мария плачет, Мария боится, Мария стоит на коленях…
И не верит себе. Разве могло что-то обернуться Казмиром? Разве допустит Бог такое? Разве позволит?..
«Хоть бы раз увидеть…» – думает Мария.
***
У Марии всё валится из рук. Это видит и Алмос, явившись поутру, и Эдвайка и Вазул.
Первый гость – Алмос – спрашивает строго: помнит ли сегодня Мария молитву?
–Отче, у меня голова туманится, глаза уже усохли, – жалуется Мария, надеясь, что Алмос забудет к ней дорогу.
–А сон? – допытывается Алмос.
–Не искушает, – лжёт Мария. Лгать ей сегодня легче. – И тогда приснилось, похоже.
Алмос доволен.
–Сделала как я велела? – спрашивает Эдвайка, а сама ответы в лице Марии ищет. – Ну?
–Сделала.
–И не смотрела на него?
Марии бы наоборот, покаяться. Да, мол, Эдвайка, прости! не сдержалась я!
Но Мария и ей лжёт:
–Не смотрела.
Эдвайка ещё разглядывает её, но Мария спешно отворачивается к глиняным горшкам и продолжает споласкивать их водою. Руки… эта вода погубила её руки. Почему-то раньше Мария не замечала этого.
–Ещё две ночи, – предупреждает Эдвайка. – Потерпи и всё будет по-прежнему.
«А как оно, по-прежнему?» – чуть не кричит Мария, но заставляет себя сдержаться. По-прежнему – это ей одиночество и тоска. по-прежнему это ей пустота. Это дожитие, а не жизнь.
Тошно Марии.
Неожиданно приходит следом за ведьмой и Вазул-кузнец. Давно не было у Марии столько гостей! Вазул смущается, а в конце концов выдаёт:
–Ты это, если чего нужно – крышу там…или забор. Говори. Я так сделаю. Быстро сделаю.
Мария не может сдержать улыбки. Не тревожат её ни двор, ни стены, она и горшками занялась так, чтобы Эдвайке в глаза не смотреть, вроде бы занята.
А так? далось ей это? Мария уже вторые сутки не чувствует ни голода, ни жажды.
***
–Тянется, тянется жизнь…а зачем? – Казмир или не Казмир – Мари всё равно. Облик ей знаком, а на остальное ей плевать. Она забыла про наказы Эдвайки и смотрит уже на мертвеца, явившегося к ней из пустоты. Кошка забилась куда-то под печку, но Марии плевать и на это.
–Холодно, холодно, – жалуется Мария е то себе, не то гостю.
Казмир смотрит ласково:
–Пойдём со мной, там тепло.
«Там тепло» – мысль режет, Мария вздрагивает. Её Казмир не изменился совсем, такой же, как двенадцать лет назад. А она?
Нечистая сила! пришёл и зовёт.
Мария должна в эту ночь, не глядя, вылить воск под ноги нечистому духу. Спохватывается Мария, берёт чашку, но бьётся та. Брызжет осколками. Не спастись!
–Ну-ну! – зло усмехается Казмир и исчезает.
А на утро опять допрос Эдвайки:
–Всё сделала?
–Всё, – снова лжёт Мария, но на этот раз взгляд её тверд. Ей всё безразлично.
***
–Тут ты стара и слаба, а там вновь молода и красива. Тут ты одна, а там ты со мной…–Казмир повторяет этот мотив всю ночь, и Мария как зачарованная внимает ему, забыв про иглу, данную Эдвайкой, которую належит воткнуть в изголовье кровати.
Мария согласна на всё. Она не замечает уже ни холода, ни голода, ни бледности своей, ни желтизны неестественной в глазах своего Казмира. Да и поздно –мертвец схватил за руку. Бейся не бейся, а отступать уже некуда.
Мария понимает, что хватка Казмира слишком сильна, когда уже ничего нельзя сделать. Бьётся она в руках его, но тщетно – из пустоты тянутся к ней ещё десятки рук. Она им живая, а значит – сладость. Мария кричит, но кто ж её слышит?
А до утра ещё так долго! да и утром придёт к ней Эдвайка, справиться о деле, да сразу всё поймёт. Бросится, хоть и презирая его, за Алмосом, соберётся и народ и долго будут разглядывать покойную Марию. Не её даже – высохшую и посеревшую за ночь, а косу её – чёрную, в запястье толщиной, широкую и гладкую.
–Сам чёрт…– прошепчет тогда Алмос, а Эдвайка одёрнет:
–Полно!
И выйдет прочь первой.
Она первой, а Вазул последним. заприметит он движение под печкой и вытащит из-под печки маленькую испуганную кошку, с недавних пор ненужную даже хозяйке.
–Чудо ты…– укорит Вазул, но прижмёт её к себе, – ну пошли, пошли, у меня молоко есть.
А кошка будет долго ещё, до самого закрытия двери уже несвоего дома смотреть в комнату хозяйки, и будет видеть растерянную седую женщину, на плечах которой лежат могучие когтистые чёрные когти нечистого духа. Никуда дух не выпустит жертву. Никуда и никогда.
15. Наречницы
Вроде и сказано было ещё в тёмные годы, что наречницы не злы, не добры, а бесстрастны; что не судят они, не клянут, не гневятся, а назначенье им одно – явиться на третью ночь к новой жизни и то изречь, о чём уже начертано богами.
Вроде сказано, да боятся матери – а ну как страшное услышишь? Задабривают, умасливают, угощенья готовят – наречницы непредсказуемы: когда возьмут, когда мимо пройдут – им ни кушаний не надо, ни питья, а внимание льстит, конечно – да только приговора наречниц это не смягчает.
Являются они на третью ночь в дом, да только дом им неинтересен: они и в лачугу приходят, что на отшибе, и в богатый дом явятся – и пёс не взлает ни один! Пройдут тенями – когда покажутся, когда точно ветром прошелестят…
Склонятся над колыбелью разом, и вещают – когда шёпотом ветра, а когда безветрие – на ухо матери или же старухе, что у ребёнка приставлена стражничать – и всё поведают. А там кричи или не кричи – наречницам всё равно. Ругайся или не ругайся – им и это без дела. Можно даже не слушать, да только сказано наречницами, а значит – не вывернешь.
Различные в появлении (и то от тоски своей или каприза ли?), они одинаково строги в прочем. Скажут и исчезнут.
Являются втроём, втроём уходят. Тени туда, тени обратно – и ничего не случилось, каждая мать сама решает, что ей с предсказанием делать.
