–Монетки разные?
–Всё разное, – подтвердила я, с трудом глотая странный комок в горле, – житель одной страны может обменять по курсу свою купюру на купюру другой страны.
–По курсу? – она задумчиво плеснула хвостом по воде, – по курсу корабля…как?
–Корабля? – растерянно повторила я и спохватилась, – нет, Ламара, это из понятий экономики. Наука такая, она говорит о том, что производить, как производить и для кого.
Я почувствовала, как от напряжения шея становится мокрой. Мне никогда не приходилось этого объяснять, а оказывается, я и сама с трудом понимаю, что такое экономика и рынок, и как это работает. Это существовало, я знала, что если буду хамить клиентам – меня уволят, не выплатят зарплату, и я не смогу купить продукты, заплатить за квартиру и свет и останусь на улице. Но то, как банкноты появляются, как они курсируют между собою, по какому принципу существует рынок и весь наш жалкий ничтожный мир, я и подумать не могла об этом – мне это было неинтересным, зато крайне интересовало Ламару.
– Знаешь, вы, люди, очень сложные. У нас всё проще.
–Да неужели? – я скептически изогнула бровь, – а как же ваши Пантеоны?
–Пантеоны есть и у духов Земли, и у духов ветров. Вы не знаете о том, что русалки не одни существуют в мире? Вы – люди, любите усложнять свою жизнь, придумывая бумагу, за которую живете, а у нас свой резон. Как, по-твоему, был создан мир?
–Э…там что-то про Большой взрыв, – я почувствовала, что стремительно краснею, и теперь пришел черед Ламары смотреть на меня скептически:
–Люди, – фыркнула она, оттолкнулась руками от берега, и только хвост ее блеснул перед тем, как вода стала гладью – непроглядной и жуткой.
–А как был создан мир? – спросила я, набравшись однажды смелости.
Ламара дернула плечом:
–Очень просто. Была вода, и больше ничего не было. Морской Пантеон был пуст и слаб, но он уже был, в отличие от всех, кто пришел после, – Ламара злобно сверкнула изумрудными очами, – Пантеон Земли оспаривает наше первенство, но они – лжецы! Вода была первой. Вода будет последней. В ней зародился разум, он пожелал проявить себя личностью, и желание это разделило воду и зародились стихии. Каждая жила по своим законам, имела свой Пантеон, но Пантеон Земли пожелал свергнуть нашу власть и породил человека, чтобы тот получил силу покорять все стихии.
–Но это невозможно… – я растерялась.
–Вы призываете огонь, – с ненавистью ответила Ламара, – вы летаете, как птицы, вы покоряете землю…и нас тоже тревожите! Каждый Пантеон близок к концу!
Она вдруг осеклась:
–Я не хочу об этом. Расскажи мне об этих огоньках света.
–Это дрессированный свет…
–А кто обитает в каждом Пантеоне? – спросила я, когда Ламара немного успокоилась и развеселилась, услышав о политике.
–В Пантеоне Воды, – Ламара принялась загибать узкие длинные пальцы, – живут русалки, духи пучины, Пенная Богиня, Отец мой, утопленники…
–Утопленники? – меня передернуло, когда я представила синие вздувшиеся трупы.
–Утопленники, – спокойно подтвердила Ламара. – Они там живы, видят жемчуга и носятся с дельфинами, разноцветными рыбками, плетут венки из водорослей, любуются звездами. Это их души – измученные, усталые, нашедшие покой. Они сотканы из серебряного призрачного света луны и капель воды.
–Это жутко, – я не удержалась. И вдруг призналась, – знаешь, а я ведь ни разу не плавала!
–Ни разу? – Ламара даже отплыла от берега, глядя на меня с ужасом. – Ты не плавала?
–Нет, – мне вдруг стало смешно. Сидишь так, болтаешь с русалкой о мире, не умея плавать…
–Как можно бояться воды? – Ламара подплыла ко мне, – это же не шоссе.
Она с трудом произнесла это, «ш» получилось шипящим и продолжительным.
–А дриады живут в лесу, они маленькие, сливаются с листвою и их нельзя разглядеть. Их губит дым, – рассказывала Ламара, но говорила она, словно не думая о словах, голос её звучал отстраненно. – А ещё есть маленькие – похожие на червяков маленькие духи огня, они веселые, но очень жгут кожу, когда была война между пантеоном Земли и пантеоном Огня…
Она снова осеклась:
–Ты не такая. Ты ходишь у воды, но боишься её. Почему?
–К тебе вопрос, – я пожала плечами, – Ламара, вода манит меня, но она холодная и жуткая.
–Я тоже жуткая? – она вдруг улыбнулась, обнажая мелкий ряд островатых зубов.
–Нет, не знаю, – я действительно не знала, – и жуткая, и нет.
–Вы губите наш мир, но боитесь нас? Это интересно! – русалка грациозно склонила голову, и волосы змеисто скользнули, закрывая часть ее лица.
–Я никого не гублю! – в отчаянии закричала я, но Ламара уже оттолкнулась руками от берега и исчезла в воде.
А по ночам я тонула. Кажется, нельзя было уже представить ситуацию, в которой я бы не тонула. Я плыла на корабле – он шел на дно, я вдруг плавала – появлялись руки и тянули меня на самое дно. Я тонула, задыхалась, ненавидела сон, боялась спать и обходилась лишь дремотой, погружаясь в странный изумрудный свет.
А в том изумруде звучал шепот Ламары – шепот, рассказывающий о пене морской, о богине, что плачет жемчугом, об утопленниках, чьи тела сплетены из серебряного света.
–Мы можем поменяться судьбою, – как-то сказала Ламара вместо приветствия, – я могу ступить на сушу, а ты можешь пойти на дно.
–О чём ты говоришь? – вода пугала меня, завораживала, конечно, но мысль о том, что я могу провести в воде все время, что мне осталось, была страшнее.
–Это не больно, – Ламара сама переплела свои пальцы с моими и легонько потянула на себя, – ты не пожалеешь. У нас есть жемчужный свет, на дне лежат кристаллы, а вечный блеск луны закрывает наш мир. У нас изумрудная вода и бриз ласкает души, мы поем свои песни у печальных огней, мы сопровождаем мертвых и мы возвращаем тебя в наше царство.
–Пусти…– попыталась прошептать я, но тело изменило мне и, как будто бы ничего не весило, рухнуло в воду, и рот, распахнутый в немом, в последнем крике, наполнился водою, мне показалось, что я падаю в сон, из которого уж не дано проснуться.
Последнее, что я замечаю, барахтаясь в бесполезной борьбе – это то, что вокруг меня много рук – они сплетены из серебряного света, вода блестит на их коже, словно еще одно одеяние и пытаюсь стряхнуть эти руки от себя. А их всё больше и больше, и приходит, наконец, осознание. Это руки воды. Вода состоит из этих серебряных рук. Они тянут меня в разные стороны, будто бы пытаясь разорвать, а может быть, это у них и выходит – я уже не чувствую ни своего тела, ни своей сути – ничего! – пытаюсь взглянуть на свои руки или ноги, но вижу только пену. Последнее, что ловят угасающие навсегда чувства – это смутный силуэт на берегу и запах кофе, а затем руки образуют надо мною единое полотно.
Ветер перешептывается с морем, но этот шепот слышен, будто бы только одному человеку – молодой золотоволосой девушке, стоящей босою на берегу, и тихонько смеющейся. Ее руки обжигает бумажный стаканчик кофе, но она не выпускает его из рук, жадно вдыхает аромат.
–Ты не сможешь залить весь мир водою, Ламара! Одумайся!
–Я всё же попробую, ладно?
Ламара допивает кофе жадно, морщится, явно обжегшись, бросает стаканчик прямо на берег. В песок и уходит в сторону шоссе, прочь от воды, не замечая того, как вздымается за нею пена.
2. Домовая
О том, как я появилась, сказать не могу. Откуда пришла – тоже не знаю. Я вообще мало что знаю из прежней, доквартирной жизни. Говорят, что сначала, когда строился только этот дом, меня еще не было на свете, а потом я просто появилась.
Появилась в Управлении. там мне вручили толстенную инструкцию и сказали, что я теперь Домовая под номером 37-17-ОС2, что означает, что меня привязали к трехкомнатной новостройной квартире и мой долг помогать каждому владельцу жилья, оберегать от мелкого домашнего зла и вредителей.
Самое главное в этом было не попадаться на глаза жильцам.
–А еще, ты молода, – кашлянул с каким–то смущением седовласый человечек, что выдал мне инструкцию, – не привязывайся к ним. Больно будет.
–Почему? – спросила я с изумлением, с трудом удерживая в руках толстенную инструкцию.
–Они уйдут. Все они уходят. Будут другие и тоже уйдут… – седовласый человечек отвел глаза.
–Куда они уйдут? Да и зачем? Я буду заботиться о них! Честно–честно!
–Уйдут. – с убеждением промолвил человечек, хлопнул меня по плечу, – бывай, Домовая 37–17–ОС. Не попадайся, не привязывайся и береги их.
Странный какой-то!
Я дернулась, было, следом за ним, но открыла глаза и оказалась в трехкомнатной квартире, в которой заключен был целый мой мир и вся моя служба. Я должна была быть невидимой, я должна была беречь своих людей, жильцов…
И тогда я еще не знала, что самое сложное будет в пункте «не привязывайся». Пока я коротала время за изучением инструкции, в дверях заворочался ключ, и сердце мое радостно оборвалось: сейчас я увижу впервые своих людей!
Тогда я не знала, что будет так больно, что я и описать не смогу.
А было их четверо. Четверо моих жильцом, которых я полюбила с первого взгляда, едва они вошли в нашу квартиру, обрадованные, груженые какими-то сумками и ящиками. Они были счастливы, а я, хоть и отнеслась к ним с настороженностью, уже ликовала – такими они казались славными!
Четверо…
Первый был худым, веселым. Его глаза лукаво поблескивали через оправу очков. Он постоянно шутил, отзывался на: «Сережа!», и обнимал двух других, а третьего постоянно почесывал за ухом. Вторая была высокой, стройной и очень красивой. От нее пахло какой-то сладостью. Лицо ее оставалось усталым, но губы трогала улыбка. Имела Вторая два имени: «Мариш, ну чего ты?», сказанное «Сережа!» и еще: «Мама»…
Второе мне нравилось больше. От этого имени веяло чем-то очень теплым и знакомым. Мне было немножко тоскливо и хорошо, когда я слышала это «Мама!».
А третья – веселая, юркая, подвижная, крутилась, словно юла. Она отзывалась на «Света!», произнесенное «Сережа!» или «Мама».
Света понравилась мне сразу же больше других. Больше всего мне хотелось обнять ее, но я знала. Что воздух не обнимается, а становится видимой мне нельзя – в инструкции запрещено. Тогда я решила, что буду беречь Свету больше, чем других.
А вот Четвертый был странным. У него было гибкое сильное и пушистое тело. Он издавал грозный звук, шипел, выгибался. Я заметила острые когти и длинный хвост. Отзывался Четвертый на «Мурзик» и я клясться могу, что этот Мурзик меня видел. Его глаза блестели зеленью, он смотрел прямо на меня в упор и, казалось, не мог решить: стоит ли мне доверять?
Это потом Мурзик сказал мне, что сразу понял, что я добрая, но должен был продемонстрировать силу, так как раньше эти люди были только его, а теперь должны были стать еще и моими, и он не хотел отдавать своих людей в плохие лапы.
Он так и сказал «лапы». Я захихикала. Мурзик попытался обидеться, но я нашла за диваном черный шуршащий пакет и вытащила его украдкой, и Мурзик забыл про обиду и целый вечер развлекался с пакетом, представляя, что это его добыча, а он жуткий хищник.
Света хохотала. Мама сдержанно улыбалась, а Сережа смешно ругался, когда Мурзик его едва-едва не задевал в своей охоте.
Смешные они…
Приглядывалась я к ним недолго. Уже на следующее утро показала, что они могут мне довериться. Дело в том, что накануне Мама так долго разбирала вещи, что заснула на диване. Я накрыла ее пледом. Заметила, что она забыла завести будильник, а говорила, что утром ей рано вставать. Я и коснулась ее осторожно, едва заря занялась. Мама вскочила, испуганно огляделась и вздохнула, увидев, что не проспала.
Вообще помощи от меня было им много. Я их так полюбила, что только и успевала крутиться по квартире!
Сережа очень любил, чистя зубы, разбрызгивать ошметки зубной пасты по полу и зеркалу. Мама за это ругалась на него, а Света расстраивалась. Тогда я взяла за привычку убирать осторожно следы. Ругаться они стали меньше.
Мама зато оставляла часто следы помады на кружках и бокалах. За это уже ругался Сережа, у которого была своя привычка: хватать, не глядя, кружу, и наполнять ее. Я убирала и это.
Света норовила все время проспать – она вставала тяжело. Я будила ее, слегка касаясь рукою, она вскакивала, пугаясь, но зато не опаздывала!
Утром я была зеркалом для всех. Каждый, кто подходил к зеркалу, видел не заспанное и распухшее лицо, а красоту и молодость. Когда у Светы пошли прыщики, я бегала от зеркала к зеркалу, чтобы она видела в себе красоту. А не временные пятнышки. Иногда не успевала и Света расстраивалась. Расстройство прятала в шоколадках. Но от шоколада у нее стали болеть зубы, поэтому я переложила весь шоколад из одного ящика, на холодильник. Днем было солнце, шоколад потек…
Света расстроилась. Я портила ей так шоколад пару раз. Потом она перешла на фрукты. Вообще, с едой много всякого было.
–Света, достань к моему приходу курицу из морозилки!
–Да, Мама!
Ага…достанет она. Провертится юлою у зеркала, убежит гулять, а я достану. Иначе – мои люди без обеда. А без обеда Сережа злой.
–Разба–алуешь, – тянул Мурзик на очередную курицу из морозилки, вынутую мною, – получит один раз нагоняй, внимательнее будет к обязанностям относиться.
–Да ну тебя, чучело ты лохматое! Я забочусь о них! Мне не сложно.
–Ну, как знаешь, – фыркнул Мурзик и горделиво тронул лапой миску, – может хоть ты меня покормишь?
–Мама вернется и покормит тебя, обжора!
–Я не-ервничаю, – тянул жалобно Мурзик и я лезла покорно в холодильник.
Или вот как с едой бывало:
–Убери суп, а то закиснет.
–Угу! – это уже Сережа.
И, конечно, забудет. Ну не могу же я заставить семью голодать? Хожу, убираю тихо, стараясь не открывать громко дверцу холодильника.
Всякое у нас бывало. Плакали мои люди, смеялись. Мурзик говорил мне не вмешиваться. А я так не могу! Мои же люди! Как не вмешаться?
Пододвинешь бутылочку с успокоительным поближе, ненароком закроешь сильно расшумевшегося кого-нибудь на балконе, пока не успокоится…так и жили. Хорошо жили. Гости приходили и тогда мне приходилось быть еще больше настороже – мало ли!
Так однажды один усатый человек полез к Маме на кухне. Обнимать ее начал. Она вырывалась, правда, молча, а я на него полку обрушила. Заступилась. Мама расхохоталась, сказала:
–Не любит тебя квартира, Андрей!
А это не квартира не любит, а мне за обидно стало. За Маму, за Сережу, за Свету.
Мурзик вздохнул:
–Дура ты, Домовая! Внимательнее бы была, почуяла, что от него тем же парфюмом пахнет, что и от Мамы.
Тут уже я обиделась и не разговаривала. Долго не разговаривала. Часа три.
А потом дом как-то пустеть стал. У Сережи уже не получалось увидеть в зеркале себя молодым, здоровым и худым. Он как-то вмиг обрюзг, разошелся и стал лежать на диване. Мама часто была на работе, а дома – запиралась в своей комнате и сидела там за компьютером.
Света тоже часто стала пропадать. Я ждала ее, хотела видеть, но нет – она не появлялась так, как раньше. Забегала перекусить, а чаще просто взять денег у Сережи и убежать снова. И даже Мурзик стал не таким. Я вытаскивала его любимые пакеты из-за дивана, а он уже не играл так, как прежде и не представлял себя хищником, а пакет жертвой.
-Зачем ты это делаешь?- спросил Мурзик однажды, когда я попыталась почесать ему за ушком.
–Я тебя люблю, ты мой жилец, – это было естественно. Вы – мои жильцы, мои люди. Значит, я забочусь о вас.
–Всё разное, – подтвердила я, с трудом глотая странный комок в горле, – житель одной страны может обменять по курсу свою купюру на купюру другой страны.
–По курсу? – она задумчиво плеснула хвостом по воде, – по курсу корабля…как?
–Корабля? – растерянно повторила я и спохватилась, – нет, Ламара, это из понятий экономики. Наука такая, она говорит о том, что производить, как производить и для кого.
Я почувствовала, как от напряжения шея становится мокрой. Мне никогда не приходилось этого объяснять, а оказывается, я и сама с трудом понимаю, что такое экономика и рынок, и как это работает. Это существовало, я знала, что если буду хамить клиентам – меня уволят, не выплатят зарплату, и я не смогу купить продукты, заплатить за квартиру и свет и останусь на улице. Но то, как банкноты появляются, как они курсируют между собою, по какому принципу существует рынок и весь наш жалкий ничтожный мир, я и подумать не могла об этом – мне это было неинтересным, зато крайне интересовало Ламару.
– Знаешь, вы, люди, очень сложные. У нас всё проще.
–Да неужели? – я скептически изогнула бровь, – а как же ваши Пантеоны?
–Пантеоны есть и у духов Земли, и у духов ветров. Вы не знаете о том, что русалки не одни существуют в мире? Вы – люди, любите усложнять свою жизнь, придумывая бумагу, за которую живете, а у нас свой резон. Как, по-твоему, был создан мир?
–Э…там что-то про Большой взрыв, – я почувствовала, что стремительно краснею, и теперь пришел черед Ламары смотреть на меня скептически:
–Люди, – фыркнула она, оттолкнулась руками от берега, и только хвост ее блеснул перед тем, как вода стала гладью – непроглядной и жуткой.
***
–А как был создан мир? – спросила я, набравшись однажды смелости.
Ламара дернула плечом:
–Очень просто. Была вода, и больше ничего не было. Морской Пантеон был пуст и слаб, но он уже был, в отличие от всех, кто пришел после, – Ламара злобно сверкнула изумрудными очами, – Пантеон Земли оспаривает наше первенство, но они – лжецы! Вода была первой. Вода будет последней. В ней зародился разум, он пожелал проявить себя личностью, и желание это разделило воду и зародились стихии. Каждая жила по своим законам, имела свой Пантеон, но Пантеон Земли пожелал свергнуть нашу власть и породил человека, чтобы тот получил силу покорять все стихии.
–Но это невозможно… – я растерялась.
–Вы призываете огонь, – с ненавистью ответила Ламара, – вы летаете, как птицы, вы покоряете землю…и нас тоже тревожите! Каждый Пантеон близок к концу!
Она вдруг осеклась:
–Я не хочу об этом. Расскажи мне об этих огоньках света.
–Это дрессированный свет…
***
–А кто обитает в каждом Пантеоне? – спросила я, когда Ламара немного успокоилась и развеселилась, услышав о политике.
–В Пантеоне Воды, – Ламара принялась загибать узкие длинные пальцы, – живут русалки, духи пучины, Пенная Богиня, Отец мой, утопленники…
–Утопленники? – меня передернуло, когда я представила синие вздувшиеся трупы.
–Утопленники, – спокойно подтвердила Ламара. – Они там живы, видят жемчуга и носятся с дельфинами, разноцветными рыбками, плетут венки из водорослей, любуются звездами. Это их души – измученные, усталые, нашедшие покой. Они сотканы из серебряного призрачного света луны и капель воды.
–Это жутко, – я не удержалась. И вдруг призналась, – знаешь, а я ведь ни разу не плавала!
–Ни разу? – Ламара даже отплыла от берега, глядя на меня с ужасом. – Ты не плавала?
–Нет, – мне вдруг стало смешно. Сидишь так, болтаешь с русалкой о мире, не умея плавать…
–Как можно бояться воды? – Ламара подплыла ко мне, – это же не шоссе.
Она с трудом произнесла это, «ш» получилось шипящим и продолжительным.
***
–А дриады живут в лесу, они маленькие, сливаются с листвою и их нельзя разглядеть. Их губит дым, – рассказывала Ламара, но говорила она, словно не думая о словах, голос её звучал отстраненно. – А ещё есть маленькие – похожие на червяков маленькие духи огня, они веселые, но очень жгут кожу, когда была война между пантеоном Земли и пантеоном Огня…
Она снова осеклась:
–Ты не такая. Ты ходишь у воды, но боишься её. Почему?
–К тебе вопрос, – я пожала плечами, – Ламара, вода манит меня, но она холодная и жуткая.
–Я тоже жуткая? – она вдруг улыбнулась, обнажая мелкий ряд островатых зубов.
–Нет, не знаю, – я действительно не знала, – и жуткая, и нет.
–Вы губите наш мир, но боитесь нас? Это интересно! – русалка грациозно склонила голову, и волосы змеисто скользнули, закрывая часть ее лица.
–Я никого не гублю! – в отчаянии закричала я, но Ламара уже оттолкнулась руками от берега и исчезла в воде.
***
А по ночам я тонула. Кажется, нельзя было уже представить ситуацию, в которой я бы не тонула. Я плыла на корабле – он шел на дно, я вдруг плавала – появлялись руки и тянули меня на самое дно. Я тонула, задыхалась, ненавидела сон, боялась спать и обходилась лишь дремотой, погружаясь в странный изумрудный свет.
А в том изумруде звучал шепот Ламары – шепот, рассказывающий о пене морской, о богине, что плачет жемчугом, об утопленниках, чьи тела сплетены из серебряного света.
–Мы можем поменяться судьбою, – как-то сказала Ламара вместо приветствия, – я могу ступить на сушу, а ты можешь пойти на дно.
–О чём ты говоришь? – вода пугала меня, завораживала, конечно, но мысль о том, что я могу провести в воде все время, что мне осталось, была страшнее.
–Это не больно, – Ламара сама переплела свои пальцы с моими и легонько потянула на себя, – ты не пожалеешь. У нас есть жемчужный свет, на дне лежат кристаллы, а вечный блеск луны закрывает наш мир. У нас изумрудная вода и бриз ласкает души, мы поем свои песни у печальных огней, мы сопровождаем мертвых и мы возвращаем тебя в наше царство.
–Пусти…– попыталась прошептать я, но тело изменило мне и, как будто бы ничего не весило, рухнуло в воду, и рот, распахнутый в немом, в последнем крике, наполнился водою, мне показалось, что я падаю в сон, из которого уж не дано проснуться.
Последнее, что я замечаю, барахтаясь в бесполезной борьбе – это то, что вокруг меня много рук – они сплетены из серебряного света, вода блестит на их коже, словно еще одно одеяние и пытаюсь стряхнуть эти руки от себя. А их всё больше и больше, и приходит, наконец, осознание. Это руки воды. Вода состоит из этих серебряных рук. Они тянут меня в разные стороны, будто бы пытаясь разорвать, а может быть, это у них и выходит – я уже не чувствую ни своего тела, ни своей сути – ничего! – пытаюсь взглянуть на свои руки или ноги, но вижу только пену. Последнее, что ловят угасающие навсегда чувства – это смутный силуэт на берегу и запах кофе, а затем руки образуют надо мною единое полотно.
***
Ветер перешептывается с морем, но этот шепот слышен, будто бы только одному человеку – молодой золотоволосой девушке, стоящей босою на берегу, и тихонько смеющейся. Ее руки обжигает бумажный стаканчик кофе, но она не выпускает его из рук, жадно вдыхает аромат.
–Ты не сможешь залить весь мир водою, Ламара! Одумайся!
–Я всё же попробую, ладно?
Ламара допивает кофе жадно, морщится, явно обжегшись, бросает стаканчик прямо на берег. В песок и уходит в сторону шоссе, прочь от воды, не замечая того, как вздымается за нею пена.
2. Домовая
О том, как я появилась, сказать не могу. Откуда пришла – тоже не знаю. Я вообще мало что знаю из прежней, доквартирной жизни. Говорят, что сначала, когда строился только этот дом, меня еще не было на свете, а потом я просто появилась.
Появилась в Управлении. там мне вручили толстенную инструкцию и сказали, что я теперь Домовая под номером 37-17-ОС2, что означает, что меня привязали к трехкомнатной новостройной квартире и мой долг помогать каждому владельцу жилья, оберегать от мелкого домашнего зла и вредителей.
Самое главное в этом было не попадаться на глаза жильцам.
–А еще, ты молода, – кашлянул с каким–то смущением седовласый человечек, что выдал мне инструкцию, – не привязывайся к ним. Больно будет.
–Почему? – спросила я с изумлением, с трудом удерживая в руках толстенную инструкцию.
–Они уйдут. Все они уходят. Будут другие и тоже уйдут… – седовласый человечек отвел глаза.
–Куда они уйдут? Да и зачем? Я буду заботиться о них! Честно–честно!
–Уйдут. – с убеждением промолвил человечек, хлопнул меня по плечу, – бывай, Домовая 37–17–ОС. Не попадайся, не привязывайся и береги их.
Странный какой-то!
Я дернулась, было, следом за ним, но открыла глаза и оказалась в трехкомнатной квартире, в которой заключен был целый мой мир и вся моя служба. Я должна была быть невидимой, я должна была беречь своих людей, жильцов…
И тогда я еще не знала, что самое сложное будет в пункте «не привязывайся». Пока я коротала время за изучением инструкции, в дверях заворочался ключ, и сердце мое радостно оборвалось: сейчас я увижу впервые своих людей!
Тогда я не знала, что будет так больно, что я и описать не смогу.
***
А было их четверо. Четверо моих жильцом, которых я полюбила с первого взгляда, едва они вошли в нашу квартиру, обрадованные, груженые какими-то сумками и ящиками. Они были счастливы, а я, хоть и отнеслась к ним с настороженностью, уже ликовала – такими они казались славными!
Четверо…
Первый был худым, веселым. Его глаза лукаво поблескивали через оправу очков. Он постоянно шутил, отзывался на: «Сережа!», и обнимал двух других, а третьего постоянно почесывал за ухом. Вторая была высокой, стройной и очень красивой. От нее пахло какой-то сладостью. Лицо ее оставалось усталым, но губы трогала улыбка. Имела Вторая два имени: «Мариш, ну чего ты?», сказанное «Сережа!» и еще: «Мама»…
Второе мне нравилось больше. От этого имени веяло чем-то очень теплым и знакомым. Мне было немножко тоскливо и хорошо, когда я слышала это «Мама!».
А третья – веселая, юркая, подвижная, крутилась, словно юла. Она отзывалась на «Света!», произнесенное «Сережа!» или «Мама».
Света понравилась мне сразу же больше других. Больше всего мне хотелось обнять ее, но я знала. Что воздух не обнимается, а становится видимой мне нельзя – в инструкции запрещено. Тогда я решила, что буду беречь Свету больше, чем других.
А вот Четвертый был странным. У него было гибкое сильное и пушистое тело. Он издавал грозный звук, шипел, выгибался. Я заметила острые когти и длинный хвост. Отзывался Четвертый на «Мурзик» и я клясться могу, что этот Мурзик меня видел. Его глаза блестели зеленью, он смотрел прямо на меня в упор и, казалось, не мог решить: стоит ли мне доверять?
Это потом Мурзик сказал мне, что сразу понял, что я добрая, но должен был продемонстрировать силу, так как раньше эти люди были только его, а теперь должны были стать еще и моими, и он не хотел отдавать своих людей в плохие лапы.
Он так и сказал «лапы». Я захихикала. Мурзик попытался обидеться, но я нашла за диваном черный шуршащий пакет и вытащила его украдкой, и Мурзик забыл про обиду и целый вечер развлекался с пакетом, представляя, что это его добыча, а он жуткий хищник.
Света хохотала. Мама сдержанно улыбалась, а Сережа смешно ругался, когда Мурзик его едва-едва не задевал в своей охоте.
Смешные они…
***
Приглядывалась я к ним недолго. Уже на следующее утро показала, что они могут мне довериться. Дело в том, что накануне Мама так долго разбирала вещи, что заснула на диване. Я накрыла ее пледом. Заметила, что она забыла завести будильник, а говорила, что утром ей рано вставать. Я и коснулась ее осторожно, едва заря занялась. Мама вскочила, испуганно огляделась и вздохнула, увидев, что не проспала.
Вообще помощи от меня было им много. Я их так полюбила, что только и успевала крутиться по квартире!
Сережа очень любил, чистя зубы, разбрызгивать ошметки зубной пасты по полу и зеркалу. Мама за это ругалась на него, а Света расстраивалась. Тогда я взяла за привычку убирать осторожно следы. Ругаться они стали меньше.
Мама зато оставляла часто следы помады на кружках и бокалах. За это уже ругался Сережа, у которого была своя привычка: хватать, не глядя, кружу, и наполнять ее. Я убирала и это.
Света норовила все время проспать – она вставала тяжело. Я будила ее, слегка касаясь рукою, она вскакивала, пугаясь, но зато не опаздывала!
Утром я была зеркалом для всех. Каждый, кто подходил к зеркалу, видел не заспанное и распухшее лицо, а красоту и молодость. Когда у Светы пошли прыщики, я бегала от зеркала к зеркалу, чтобы она видела в себе красоту. А не временные пятнышки. Иногда не успевала и Света расстраивалась. Расстройство прятала в шоколадках. Но от шоколада у нее стали болеть зубы, поэтому я переложила весь шоколад из одного ящика, на холодильник. Днем было солнце, шоколад потек…
Света расстроилась. Я портила ей так шоколад пару раз. Потом она перешла на фрукты. Вообще, с едой много всякого было.
–Света, достань к моему приходу курицу из морозилки!
–Да, Мама!
Ага…достанет она. Провертится юлою у зеркала, убежит гулять, а я достану. Иначе – мои люди без обеда. А без обеда Сережа злой.
–Разба–алуешь, – тянул Мурзик на очередную курицу из морозилки, вынутую мною, – получит один раз нагоняй, внимательнее будет к обязанностям относиться.
–Да ну тебя, чучело ты лохматое! Я забочусь о них! Мне не сложно.
–Ну, как знаешь, – фыркнул Мурзик и горделиво тронул лапой миску, – может хоть ты меня покормишь?
–Мама вернется и покормит тебя, обжора!
–Я не-ервничаю, – тянул жалобно Мурзик и я лезла покорно в холодильник.
Или вот как с едой бывало:
–Убери суп, а то закиснет.
–Угу! – это уже Сережа.
И, конечно, забудет. Ну не могу же я заставить семью голодать? Хожу, убираю тихо, стараясь не открывать громко дверцу холодильника.
***
Всякое у нас бывало. Плакали мои люди, смеялись. Мурзик говорил мне не вмешиваться. А я так не могу! Мои же люди! Как не вмешаться?
Пододвинешь бутылочку с успокоительным поближе, ненароком закроешь сильно расшумевшегося кого-нибудь на балконе, пока не успокоится…так и жили. Хорошо жили. Гости приходили и тогда мне приходилось быть еще больше настороже – мало ли!
Так однажды один усатый человек полез к Маме на кухне. Обнимать ее начал. Она вырывалась, правда, молча, а я на него полку обрушила. Заступилась. Мама расхохоталась, сказала:
–Не любит тебя квартира, Андрей!
А это не квартира не любит, а мне за обидно стало. За Маму, за Сережу, за Свету.
Мурзик вздохнул:
–Дура ты, Домовая! Внимательнее бы была, почуяла, что от него тем же парфюмом пахнет, что и от Мамы.
Тут уже я обиделась и не разговаривала. Долго не разговаривала. Часа три.
***
А потом дом как-то пустеть стал. У Сережи уже не получалось увидеть в зеркале себя молодым, здоровым и худым. Он как-то вмиг обрюзг, разошелся и стал лежать на диване. Мама часто была на работе, а дома – запиралась в своей комнате и сидела там за компьютером.
Света тоже часто стала пропадать. Я ждала ее, хотела видеть, но нет – она не появлялась так, как раньше. Забегала перекусить, а чаще просто взять денег у Сережи и убежать снова. И даже Мурзик стал не таким. Я вытаскивала его любимые пакеты из-за дивана, а он уже не играл так, как прежде и не представлял себя хищником, а пакет жертвой.
-Зачем ты это делаешь?- спросил Мурзик однажды, когда я попыталась почесать ему за ушком.
–Я тебя люблю, ты мой жилец, – это было естественно. Вы – мои жильцы, мои люди. Значит, я забочусь о вас.
