Джиованни был почти не в себе, и один факт того, что он регулярно путался в коридорах в своих ночных бдениях вызывал у Филиппо бесконечное сострадание и отрицание. Симона казалась слишком увлечена истинным служением Городу, и это было похвально, но не годилось для Филиппо. А вот Габриэль…
На него стоило обратить внимание. Он казался разумным, не лишённым здравомыслия и явно был готов и полон сил, если придётся, побороться за Святой Престол. Вдобавок, среди Служения ходил шепоток, что Габриэль едва ли не первый кандидат на роль Володыки, тот бесконечно ему доверяет! Жаль только, что молод, но это ничего, ведь в Городе Святого Престола однажды Володыкой был назначен семилетний ребёнок, от которого только и требовалось, что благословить одного королька на трон, в обмен на деньги для Города, которые, впрочем, Городу не достались.
Ребёнок, кстати, правил всего два месяца, а дальше скончался при странных обстоятельствах, но это была совсем другая история.
Нет, определённо на Габриэля следовало бы обратить внимание!
Но ещё до того, как Филиппо решился бы намёками и окольными путями выяснить что именно Габриэль думает о Городе и о некоторых его личностях, сама судьба, словно сжалившись над этим несчастным, и, в общем-то, неплохим человеком, вдруг сама подсунула ему союзника, причём самого неожиданного.
Всё случилось в пекарне. Открытая ещё к празднику Святого Пламени, она уже обжилась и стала своего рода привычкой для состоятельных горожан. Забредал туда и Филиппо. Его не сколько интересовала выпечка да самодельная наливка, которую подавал услужливый господин Сержо, сколько уединение и возможность подумать. Нет, подумать можно было и в своих покоях, спору нет, но здесь, глядя на улицу, на проходящих людей, на паломников, в конце концов, на стены, белые стены Города, ему казалось, что всё не так плохо и всё может разрешиться самым благополучным способом в любой ситуации, ведь время не щадит никого и ничего, однако, века идут, а белые стены Города всё также стоят, и также снуют горожане, и также идут паломники, значит, всё всегда разрешается, даже если не кажется разрешимым.
– Вы, кажется, не сладкоежка? – господин Сержо вывел его из очередных размышлений, появившись как-то неожиданно тихо.
Дознаватель вздрогнул. Только сейчас до него дошло, что он так и не тронул купленное сегодня пирожное с кремом, и ограничивается одним лишь яблочным напитком – на меду и крепких, налитых пахучей сладостью и солнцем яблоках, настоявшихся вместе со специями и дольками апельсина…
– Простите, – Филиппо почему-то устыдился, ему показалось, что он жутко невоспитанно и грубо поступает по отношению к этому человеку, который сам, с раннего утра печёт и готовит для Города. – Уверен, это вкусно, я задумался.
– Не извиняйтесь, – махнул рукой господин Сержо, – следовало давно догадаться. Вы сюда не за пирожными и пирогами ходите, а за уединением.
– Так заметно? – удивился Филиппо, считавший себя мастером скрытности.
– Заметно, – подтвердил пекарь, – в вас какое-то переживание. И вы не можете его разрешить. В такие минуты хорошо помогает одиночество, а я вам мешаю, стало быть…
Сержо говорил как-то просто, словно сам с собою беседовал, позволяя Филиппо не отвечать.
– Не мешаете, – поспешно заверил Филиппо, с удивлением заметив, что пекарь и правда ему не мешает. Да, Филиппо размышлял о важном, но разве пришёл он к какому-то решению? Нет. Так почему бы не побеседовать с хорошим человеком? – Вы правы, я действительно размышляю, но не прихожу ни к чему. Всё запуталось.
– Всё запуталось для вас или для всех? – серьёзно уточнил пекарь.
– Для всех, – немного подумав, ответил Филиппо.
– Так не думайте один, – предложил Сержо, – общая беда должна решаться общностью.
Ага, где только эту общность взять? Филиппо когда-то надеялся на Магду, забыв, что на влюблённую женщину полагаться невозможно, если думаешь дурное об объекте её любви.
– Люди слишком много на себя берут, – продолжил пекарь, – думают, что они одни должны бороться со всем, даже если это их не касается. А ещё этот Город…
– Вам не нравится наш Город? – уточнил Филиппо. Верить в плохое не хотелось, господин Сержо вызывал в нём симпатию, да и в его словах была какая-то логика. В самом деле, с чего это Филиппо должен взять на себя всё? Нет, не взять он не мог – внутри что-то мешало отойти в сторону, но прежде об этом дознаватель не задумывался всерьёз.
– Хороший Город, – возразил Сержо, – только жаль его. Что-то здесь есть…как будто бы ждёт. Ждёт, чтобы выйти и принести что-то злое. Знаете, как охотник, что ли? Только охотник еду добывает, а это что-то в еде не нуждается, а ищет чего-то для себя.
Филиппо посмотрел на Сержо с небывалой серьёзностью. Этот пекарь – это активный чужестранец, который жаловался на то, что всё здесь происходит медленно в оформлении документов, этот чужак, который каждый день печёт для Города, говорит о предчувствии беды? Может и впрямь дело жуткая дрянь?
– Вы хотели бы помочь? Помочь Городу? – спросил Филиппо тихо, чтобы никто не услышал. Он не знал почему вообще спрашивает и чем именно ему может помочь этот пекарь. Не знал и какой ответ тот ему даст.
Но тот кивнул с тихой серьёзностью:
– Городу? Да. У него небывалая сила и великая история. Здесь Пресветлый завещал нам как жить.
Филиппо откинулся на спинку стула и помедлил. Он не знал о чём просить. Да и как? И стоит ли? Но ощущение того, что он не один вернуло в него какую-то внутреннюю силу, и Филиппо сказал:
– Я приду к вам чуть позже, а пока всё же хотел бы насладиться пирожным.
Второго союзника Филиппо выцепил сам. Вдохновение, вернувшееся к нему, стало светом, и подсказало на кого надо обратить внимание, потому что другие этого не сделают. Не сделают из презрения, недоверия и гордыни, то есть – погорят на том, на чём горели и правители, и воители, и славные люди.
Бестолковый дознаватель. Альке! Местный изгой, которого держали то ли из милосердия, то ли из-за того, что каждый на его фоне чувствовал себя чуть лучше. Дознаватель, которому из поручений доставалось прийти-уйти-принести-подать-передать. Тем лучше! Никто не смотрел на него всерьёз, никто не замолкал при его появлении. Да и не могло такого быть! Как воспринимать угрозой человека, который до сих пор путался в коридорах Дознания и не выносил вида крови. Даже собственной.
За обедом Филиппо нарочно задержался, чтобы место осталось только у Альке, к которому садились от безысходности. Альке, у которого не было друзей, которого шпыняли, хоть и не гнали, но не пускали очень уж близко в круг, был рад такой возвышенной компании и уже к концу обеда Филиппо полностью владел его вниманием и выяснил, что Альке сегодня дежурный. Нет, это означало, что дежурить будет кто-то ещё из нормальных дознавателей, поскольку Альке надо было перестраховывать и это было нормально. Но зато это означало, что с ним можно поговорить и превратить в любую удобную фигуру.
Ну, в силу имеющихся возможностей этой фигуры, конечно.
Пока Филиппо разбирался во внутреннем и окружающем его мире, по-новому смотря на привычных людей, у Магды было счастье, смешанное со стыдом. Верховный столько всего ей поручал! А она, не особенно разбираясь, потянет или нет, разберётся или нет, да и вообще – имеет ли это ту самую пользу, о которой Бартоломью обмолвился, принимала на себя всё.
Отчёт за прошедший квартал? Да, она напишет, и неважно, что Бартоломью попросил её при этом поправить пару цифр – ей не сложно, а ему виднее, к тому же, Магда знала, что виновата перед ним, ведь допустила мысль о том, что он предал Город! А он о нём заботится.
Выборку статей про действия Чёрного креста? Ну так это очевидно – Бартоломью нужно знать всё о своих врагах, и нет, Магде не нужна помощь, она сама справится, и сделает это для Бартоломью.
Словом, Магда чувствовала себя полезной, закрывала внутреннюю вину перед Бартоломью и была с ним рядом – большего она не хотела, больше и не искала. Впрочем, лишь один раз она удивилась: Бартоломью попросил Элрика передать приказы об усилении контроля за узниками на Острове, Магде, но перед тем в Канцелярии переделать на её подпись, а не его.
По факту, в этих приказах узники – в том числе и недавно поступившие вроде Юстаса и бывшего Главы Городской Стражи Борко, получали ужесточение режимов и лишались немногочисленных привилегий, которые в мире свободном и привилегиями-то не были. Ну как можно было считать привилегией возможность добавить в блюдо соль или открыть окно? Или пройтись десять минут на природе? но блюда на Острове скудны и построены на высчете питательных веществ, о вкусе и внешнем виде никто, разумеется, не заботился. Факт того, что часть назначенного в котёл для узников всё равно исчезает в тех или иных карманах, не затрагиваем.
А окно? Когда духота, когда в камере темно и душно, пахнет потом, гнилью и плесенью – ветерок из коридора, редкий, да хоть бы и самый промозглый да колючий – это же избавление!
А возможность размять ноги, оторвавшись от тяжёлой работы каменщика или тяж ёлой и вредной работы красильщика?
И все эти привилегии следовало перечеркнуть приказом. Приказом, за подписью Всадника Магды.
– Но почему я? – изумилась Магда, когда Бартоломью отдал такое распоряжение. – Разве я могу подписывать столь важные бумаги?
– А почему бы и нет? Раз ты Всадник, ты выбрана Городом и ведёшь дела от его имени, – Бартоломью искренне изумился её вопросу. – Это, конечно, ответственность, но это ещё и честь. И возможности. И, не скрою, власть, да, она самая.
– Но это бумаги для Острова, – Магда пыталась скрыть своё смущение и откровенный страх. Нет, она подписывала бумаги и до этого, просто никогда бумаги не касались приказов, а были письмами или приглашениями, или даже уведомлениями, или рапортами… а тут – Остров! Приказы. Было от чего взволноваться.
– И что? – поинтересовался Бартоломью. – Это что-то меняет?
У него был свой расчёт. Он понимал, что приказ такого рода – это глумление и жестокость над теми, кого судьба и без того уже завела на Остров. Но он опасался того, что Остров, если сохранять все привилегии и дальше, просто не вместит в себя в скором времени всех, кого надлежит туда отправить. И приказ о лишении узников мелких радостей был одним из многих, маленьких этапов, итогом которых стало бы то, что на Острове назвали бы истреблением, а сам Бартоломью про себя именовал как «уплотнение», не особенно вдаваясь в то, что термин немного расходится с реальным положением дел. И, конечно, приказы такого рода оставались бы и в истории, и в памяти. Ровно как и лицо, их подписавшее, то есть, одобрившее. Да, может быть приказ и был сочинён кем-то из неумных и рьяных исполнителей, но какое это имеет значение, если имя исполнителя никогда не сохраняется, а остаётся лишь тот, кто приказ утвердил?
Бартоломью не хотел смешивать своё имя с чем-то подобным. Ему требовалось начать с чистого и значимого, а все малозначительные, необходимые и неприятные этапы надо было оставить за кем-то другим.
Например, за Магдой.
Нет, знающие люди, конечно, поняли бы, что за спиной Магды стоит совершенно другой человек и даже без труда могли бы назвать имя этого самого человека. Но сколько их было, знающих людей? И потом, кто стал бы вмешиваться ради каких-то Островитян? Преступников, по сути?
Работы у Магды стало значительно больше, и она даже малодушно хотела уже пожаловаться самому Бартоломью, но остановил внутренний стыд – он ей доверяет, она Всадник, и, самое главное, на ней великий грех: недоверие к нему! Недоверие к человеку, который спас её, помнил её первую, неудачную жизнь под ненавистным именем Марианны, который принял её, хотя она и не показывала высоких способностей и всячески защищал…
И всякое желание уклониться от дополнительных поручений пропадало. Хотелось угодить, хотелось сделать больше, показать, что Бартоломью может ей доверять полностью – в этом Магда видела искупление своей вины и в этом вареве закипало отвращение к Филиппо, росло с каждым днём, множилось, разрасталось чёрными ветвями.
Она пока ничего не предпринимала, была занята, но мысль о том, что Филиппо заставил её пережить несколько тяжёлых часов, не отпускала. Да, его вины, строго говоря, не было. Он не говорил однозначно, что Бартоломью имеет тёмные дела, да и с кем? С Чёрным Крестом! Он допускал с самого начала, что они не так поняли, не так истолковали, да или ещё проще – чего-то не знают. Но нужно было кого-то винить и винить Филиппо было приятнее, чем одну себя.
– У тебя какие-то сомнения? – Бартоломью заметил, что Магда замерла над папкой с готовыми приказами, которые должна была сама же и согласовать. Отмена привилегий. Отмена последних ниточек к человечности для узников. Когда-то Город Святого Престола проповедовал, что узники – какими бы преступниками они не были, всё равно остаются людьми, у них есть семьи, страхи, права…
Служба там была своего рода проклятием и наказанием, а уж доживать (а попробуй вернуться!) там последние дни – и вовсе ужасно и бесчеловечно. Тут невольно дёрнется рука, знающая, карающая и вроде бы твёрдая.
– Как-то неожиданно, – смущённо призналась Магда. Она знала что подпишет. Не колебалась даже, знала. Просто вдруг захотела понять почему вдруг вообще всплыл этот приказ, откуда?
И к чему ведёт?
– Они там не на отдыхе, – объяснил Бартоломью, – какие привилегии врагам Города Святого Престола? Они хотели разрушить нас, плели заговоры, готовили перевороты, указывали пути врагам или подходили к своим обязанностям с такой безответственностью, что это стало преступлением. Уж не жалеешь ли ты их?
– Пресветлый говорил о милосердии к своим убийцам, – тихо обронила Магда и притворилась, что изучает страницы на предмет правильности написания имён. Почему-то ей было тяжело смотреть в глаза Бартоломью, она боялась, что заявив такое малодушие, она заслужит его презрение и больше ничего.
– У тебя всё ещё доброе сердце, – в голосе Бартоломью вроде бы не звучало разочарования, но Магда всё равно не сразу посмела взглянуть на него, – и ты права. Но мы должны учитывать обстоятельства. А они изменились. У Пресветлого, да будет память его вечна, из имущества был простой серый плащ, дорожный мешок, пара сандалий и кусок хлеба для путников. У него не было Города Святого Престола. Не было стен и дворов, не было нашего уюта! Когда он шёл, за ним следовали ученики, ну ещё и враги. И всё было просто. Его встречали восторгом или отчуждением, презрением или глотком воды. Но у него не было толпы паломников и культистов, которые извратили его веру и каждое слово. У него не было необходимости создавать целое Дознание, чтобы потом искать кто и где виноват, кто связался с врагом и кто выдал рукопись тому, кто осквернит её. Всё было иначе. И милосердие было другим.
Магда смотрела на Бартоломью. Он был явно уставшим, и ей впервые пришло в голову, что она толком даже не знает над чем именно он сейчас работает. Но воодушевление не покинуло его речей, искренняя вера в правоту делала каждое его слово весомым.
– Милосердие было другим, – повторил Бартоломью, – сейчас мы его изменили под гнётом обстоятельств. Мы даём им шанс обдумать свои грехи, очистить свою душу и принести пользу Городу, который они хотели низвергнуть в хаос и преступность.
На него стоило обратить внимание. Он казался разумным, не лишённым здравомыслия и явно был готов и полон сил, если придётся, побороться за Святой Престол. Вдобавок, среди Служения ходил шепоток, что Габриэль едва ли не первый кандидат на роль Володыки, тот бесконечно ему доверяет! Жаль только, что молод, но это ничего, ведь в Городе Святого Престола однажды Володыкой был назначен семилетний ребёнок, от которого только и требовалось, что благословить одного королька на трон, в обмен на деньги для Города, которые, впрочем, Городу не достались.
Ребёнок, кстати, правил всего два месяца, а дальше скончался при странных обстоятельствах, но это была совсем другая история.
Нет, определённо на Габриэля следовало бы обратить внимание!
Но ещё до того, как Филиппо решился бы намёками и окольными путями выяснить что именно Габриэль думает о Городе и о некоторых его личностях, сама судьба, словно сжалившись над этим несчастным, и, в общем-то, неплохим человеком, вдруг сама подсунула ему союзника, причём самого неожиданного.
Всё случилось в пекарне. Открытая ещё к празднику Святого Пламени, она уже обжилась и стала своего рода привычкой для состоятельных горожан. Забредал туда и Филиппо. Его не сколько интересовала выпечка да самодельная наливка, которую подавал услужливый господин Сержо, сколько уединение и возможность подумать. Нет, подумать можно было и в своих покоях, спору нет, но здесь, глядя на улицу, на проходящих людей, на паломников, в конце концов, на стены, белые стены Города, ему казалось, что всё не так плохо и всё может разрешиться самым благополучным способом в любой ситуации, ведь время не щадит никого и ничего, однако, века идут, а белые стены Города всё также стоят, и также снуют горожане, и также идут паломники, значит, всё всегда разрешается, даже если не кажется разрешимым.
– Вы, кажется, не сладкоежка? – господин Сержо вывел его из очередных размышлений, появившись как-то неожиданно тихо.
Дознаватель вздрогнул. Только сейчас до него дошло, что он так и не тронул купленное сегодня пирожное с кремом, и ограничивается одним лишь яблочным напитком – на меду и крепких, налитых пахучей сладостью и солнцем яблоках, настоявшихся вместе со специями и дольками апельсина…
– Простите, – Филиппо почему-то устыдился, ему показалось, что он жутко невоспитанно и грубо поступает по отношению к этому человеку, который сам, с раннего утра печёт и готовит для Города. – Уверен, это вкусно, я задумался.
– Не извиняйтесь, – махнул рукой господин Сержо, – следовало давно догадаться. Вы сюда не за пирожными и пирогами ходите, а за уединением.
– Так заметно? – удивился Филиппо, считавший себя мастером скрытности.
– Заметно, – подтвердил пекарь, – в вас какое-то переживание. И вы не можете его разрешить. В такие минуты хорошо помогает одиночество, а я вам мешаю, стало быть…
Сержо говорил как-то просто, словно сам с собою беседовал, позволяя Филиппо не отвечать.
– Не мешаете, – поспешно заверил Филиппо, с удивлением заметив, что пекарь и правда ему не мешает. Да, Филиппо размышлял о важном, но разве пришёл он к какому-то решению? Нет. Так почему бы не побеседовать с хорошим человеком? – Вы правы, я действительно размышляю, но не прихожу ни к чему. Всё запуталось.
– Всё запуталось для вас или для всех? – серьёзно уточнил пекарь.
– Для всех, – немного подумав, ответил Филиппо.
– Так не думайте один, – предложил Сержо, – общая беда должна решаться общностью.
Ага, где только эту общность взять? Филиппо когда-то надеялся на Магду, забыв, что на влюблённую женщину полагаться невозможно, если думаешь дурное об объекте её любви.
– Люди слишком много на себя берут, – продолжил пекарь, – думают, что они одни должны бороться со всем, даже если это их не касается. А ещё этот Город…
– Вам не нравится наш Город? – уточнил Филиппо. Верить в плохое не хотелось, господин Сержо вызывал в нём симпатию, да и в его словах была какая-то логика. В самом деле, с чего это Филиппо должен взять на себя всё? Нет, не взять он не мог – внутри что-то мешало отойти в сторону, но прежде об этом дознаватель не задумывался всерьёз.
– Хороший Город, – возразил Сержо, – только жаль его. Что-то здесь есть…как будто бы ждёт. Ждёт, чтобы выйти и принести что-то злое. Знаете, как охотник, что ли? Только охотник еду добывает, а это что-то в еде не нуждается, а ищет чего-то для себя.
Филиппо посмотрел на Сержо с небывалой серьёзностью. Этот пекарь – это активный чужестранец, который жаловался на то, что всё здесь происходит медленно в оформлении документов, этот чужак, который каждый день печёт для Города, говорит о предчувствии беды? Может и впрямь дело жуткая дрянь?
– Вы хотели бы помочь? Помочь Городу? – спросил Филиппо тихо, чтобы никто не услышал. Он не знал почему вообще спрашивает и чем именно ему может помочь этот пекарь. Не знал и какой ответ тот ему даст.
Но тот кивнул с тихой серьёзностью:
– Городу? Да. У него небывалая сила и великая история. Здесь Пресветлый завещал нам как жить.
Филиппо откинулся на спинку стула и помедлил. Он не знал о чём просить. Да и как? И стоит ли? Но ощущение того, что он не один вернуло в него какую-то внутреннюю силу, и Филиппо сказал:
– Я приду к вам чуть позже, а пока всё же хотел бы насладиться пирожным.
Второго союзника Филиппо выцепил сам. Вдохновение, вернувшееся к нему, стало светом, и подсказало на кого надо обратить внимание, потому что другие этого не сделают. Не сделают из презрения, недоверия и гордыни, то есть – погорят на том, на чём горели и правители, и воители, и славные люди.
Бестолковый дознаватель. Альке! Местный изгой, которого держали то ли из милосердия, то ли из-за того, что каждый на его фоне чувствовал себя чуть лучше. Дознаватель, которому из поручений доставалось прийти-уйти-принести-подать-передать. Тем лучше! Никто не смотрел на него всерьёз, никто не замолкал при его появлении. Да и не могло такого быть! Как воспринимать угрозой человека, который до сих пор путался в коридорах Дознания и не выносил вида крови. Даже собственной.
За обедом Филиппо нарочно задержался, чтобы место осталось только у Альке, к которому садились от безысходности. Альке, у которого не было друзей, которого шпыняли, хоть и не гнали, но не пускали очень уж близко в круг, был рад такой возвышенной компании и уже к концу обеда Филиппо полностью владел его вниманием и выяснил, что Альке сегодня дежурный. Нет, это означало, что дежурить будет кто-то ещё из нормальных дознавателей, поскольку Альке надо было перестраховывать и это было нормально. Но зато это означало, что с ним можно поговорить и превратить в любую удобную фигуру.
Ну, в силу имеющихся возможностей этой фигуры, конечно.
Пока Филиппо разбирался во внутреннем и окружающем его мире, по-новому смотря на привычных людей, у Магды было счастье, смешанное со стыдом. Верховный столько всего ей поручал! А она, не особенно разбираясь, потянет или нет, разберётся или нет, да и вообще – имеет ли это ту самую пользу, о которой Бартоломью обмолвился, принимала на себя всё.
Отчёт за прошедший квартал? Да, она напишет, и неважно, что Бартоломью попросил её при этом поправить пару цифр – ей не сложно, а ему виднее, к тому же, Магда знала, что виновата перед ним, ведь допустила мысль о том, что он предал Город! А он о нём заботится.
Выборку статей про действия Чёрного креста? Ну так это очевидно – Бартоломью нужно знать всё о своих врагах, и нет, Магде не нужна помощь, она сама справится, и сделает это для Бартоломью.
Словом, Магда чувствовала себя полезной, закрывала внутреннюю вину перед Бартоломью и была с ним рядом – большего она не хотела, больше и не искала. Впрочем, лишь один раз она удивилась: Бартоломью попросил Элрика передать приказы об усилении контроля за узниками на Острове, Магде, но перед тем в Канцелярии переделать на её подпись, а не его.
По факту, в этих приказах узники – в том числе и недавно поступившие вроде Юстаса и бывшего Главы Городской Стражи Борко, получали ужесточение режимов и лишались немногочисленных привилегий, которые в мире свободном и привилегиями-то не были. Ну как можно было считать привилегией возможность добавить в блюдо соль или открыть окно? Или пройтись десять минут на природе? но блюда на Острове скудны и построены на высчете питательных веществ, о вкусе и внешнем виде никто, разумеется, не заботился. Факт того, что часть назначенного в котёл для узников всё равно исчезает в тех или иных карманах, не затрагиваем.
А окно? Когда духота, когда в камере темно и душно, пахнет потом, гнилью и плесенью – ветерок из коридора, редкий, да хоть бы и самый промозглый да колючий – это же избавление!
А возможность размять ноги, оторвавшись от тяжёлой работы каменщика или тяж ёлой и вредной работы красильщика?
И все эти привилегии следовало перечеркнуть приказом. Приказом, за подписью Всадника Магды.
– Но почему я? – изумилась Магда, когда Бартоломью отдал такое распоряжение. – Разве я могу подписывать столь важные бумаги?
– А почему бы и нет? Раз ты Всадник, ты выбрана Городом и ведёшь дела от его имени, – Бартоломью искренне изумился её вопросу. – Это, конечно, ответственность, но это ещё и честь. И возможности. И, не скрою, власть, да, она самая.
– Но это бумаги для Острова, – Магда пыталась скрыть своё смущение и откровенный страх. Нет, она подписывала бумаги и до этого, просто никогда бумаги не касались приказов, а были письмами или приглашениями, или даже уведомлениями, или рапортами… а тут – Остров! Приказы. Было от чего взволноваться.
– И что? – поинтересовался Бартоломью. – Это что-то меняет?
У него был свой расчёт. Он понимал, что приказ такого рода – это глумление и жестокость над теми, кого судьба и без того уже завела на Остров. Но он опасался того, что Остров, если сохранять все привилегии и дальше, просто не вместит в себя в скором времени всех, кого надлежит туда отправить. И приказ о лишении узников мелких радостей был одним из многих, маленьких этапов, итогом которых стало бы то, что на Острове назвали бы истреблением, а сам Бартоломью про себя именовал как «уплотнение», не особенно вдаваясь в то, что термин немного расходится с реальным положением дел. И, конечно, приказы такого рода оставались бы и в истории, и в памяти. Ровно как и лицо, их подписавшее, то есть, одобрившее. Да, может быть приказ и был сочинён кем-то из неумных и рьяных исполнителей, но какое это имеет значение, если имя исполнителя никогда не сохраняется, а остаётся лишь тот, кто приказ утвердил?
Бартоломью не хотел смешивать своё имя с чем-то подобным. Ему требовалось начать с чистого и значимого, а все малозначительные, необходимые и неприятные этапы надо было оставить за кем-то другим.
Например, за Магдой.
Нет, знающие люди, конечно, поняли бы, что за спиной Магды стоит совершенно другой человек и даже без труда могли бы назвать имя этого самого человека. Но сколько их было, знающих людей? И потом, кто стал бы вмешиваться ради каких-то Островитян? Преступников, по сути?
Работы у Магды стало значительно больше, и она даже малодушно хотела уже пожаловаться самому Бартоломью, но остановил внутренний стыд – он ей доверяет, она Всадник, и, самое главное, на ней великий грех: недоверие к нему! Недоверие к человеку, который спас её, помнил её первую, неудачную жизнь под ненавистным именем Марианны, который принял её, хотя она и не показывала высоких способностей и всячески защищал…
И всякое желание уклониться от дополнительных поручений пропадало. Хотелось угодить, хотелось сделать больше, показать, что Бартоломью может ей доверять полностью – в этом Магда видела искупление своей вины и в этом вареве закипало отвращение к Филиппо, росло с каждым днём, множилось, разрасталось чёрными ветвями.
Она пока ничего не предпринимала, была занята, но мысль о том, что Филиппо заставил её пережить несколько тяжёлых часов, не отпускала. Да, его вины, строго говоря, не было. Он не говорил однозначно, что Бартоломью имеет тёмные дела, да и с кем? С Чёрным Крестом! Он допускал с самого начала, что они не так поняли, не так истолковали, да или ещё проще – чего-то не знают. Но нужно было кого-то винить и винить Филиппо было приятнее, чем одну себя.
– У тебя какие-то сомнения? – Бартоломью заметил, что Магда замерла над папкой с готовыми приказами, которые должна была сама же и согласовать. Отмена привилегий. Отмена последних ниточек к человечности для узников. Когда-то Город Святого Престола проповедовал, что узники – какими бы преступниками они не были, всё равно остаются людьми, у них есть семьи, страхи, права…
Служба там была своего рода проклятием и наказанием, а уж доживать (а попробуй вернуться!) там последние дни – и вовсе ужасно и бесчеловечно. Тут невольно дёрнется рука, знающая, карающая и вроде бы твёрдая.
– Как-то неожиданно, – смущённо призналась Магда. Она знала что подпишет. Не колебалась даже, знала. Просто вдруг захотела понять почему вдруг вообще всплыл этот приказ, откуда?
И к чему ведёт?
– Они там не на отдыхе, – объяснил Бартоломью, – какие привилегии врагам Города Святого Престола? Они хотели разрушить нас, плели заговоры, готовили перевороты, указывали пути врагам или подходили к своим обязанностям с такой безответственностью, что это стало преступлением. Уж не жалеешь ли ты их?
– Пресветлый говорил о милосердии к своим убийцам, – тихо обронила Магда и притворилась, что изучает страницы на предмет правильности написания имён. Почему-то ей было тяжело смотреть в глаза Бартоломью, она боялась, что заявив такое малодушие, она заслужит его презрение и больше ничего.
– У тебя всё ещё доброе сердце, – в голосе Бартоломью вроде бы не звучало разочарования, но Магда всё равно не сразу посмела взглянуть на него, – и ты права. Но мы должны учитывать обстоятельства. А они изменились. У Пресветлого, да будет память его вечна, из имущества был простой серый плащ, дорожный мешок, пара сандалий и кусок хлеба для путников. У него не было Города Святого Престола. Не было стен и дворов, не было нашего уюта! Когда он шёл, за ним следовали ученики, ну ещё и враги. И всё было просто. Его встречали восторгом или отчуждением, презрением или глотком воды. Но у него не было толпы паломников и культистов, которые извратили его веру и каждое слово. У него не было необходимости создавать целое Дознание, чтобы потом искать кто и где виноват, кто связался с врагом и кто выдал рукопись тому, кто осквернит её. Всё было иначе. И милосердие было другим.
Магда смотрела на Бартоломью. Он был явно уставшим, и ей впервые пришло в голову, что она толком даже не знает над чем именно он сейчас работает. Но воодушевление не покинуло его речей, искренняя вера в правоту делала каждое его слово весомым.
– Милосердие было другим, – повторил Бартоломью, – сейчас мы его изменили под гнётом обстоятельств. Мы даём им шанс обдумать свои грехи, очистить свою душу и принести пользу Городу, который они хотели низвергнуть в хаос и преступность.
