-Amour sacre de la Patrie,
Conduis, soutiens nos bras vengeurs…
Камиль Демулен торопится, но он научился давно невольно отмечать голос улиц, а потому отмечает и то, что сейчас ему не хочется слышать. Он невольно улыбается – святая любовь к родине должна вести и поддержать руку мести – браво! Браво!
Он знает опасную идею, что бродит в зале Конвента: каждый гражданин обязан не только иметь добродетель к родине, но и доказывать ее!
Это еще не сказано, но будет однажды брошено, и тогда…наверное, тогда, гильотина не даст снова спокойного отдыха тем, кто живет рядом с площадью.
-Liberte, Liberte cherie…
Свобода, свобода! Дорогая свобода!
Камиль Демулен знает, что это слово уже изменяется так, как угодно ловкости пера и ораторскому искусству. Свободой можно оправдать слежку, шпионаж, доносы, интриги, оскорбления, жестокость – все, что угодно.
Свобода – из святой истины, из ангела, который должен был явиться на спасение нации, становится в некоторых руках орудием для обогащения и для сведения счетов.
Об этом ли мечтал Камиль? Об этом ли грезил он и те, кто был с ним рядом?
Невольно приходит осознание, что бороться за свободу – это еще не все. Сбросить цепи не самое сложное, ведь когда общий враг, объединение гарантировано. Когда же общий враг становится пустотой, начинается раскол.
И в этом расколе вдруг обнаруживается, что идея, которая имеет общий исток, вдруг видится каждому по-своему. И вспоминаются вдруг методы, и давние обиды…
Марату вот, например, умудрились тут припомнить о том, что он еще четвертого августа в восемьдесят девятом требовал вернуть титулы дворянам. Робеспьеру припомнили неосторожную фразу «Я устал от революции», которую он обронил где-то в кабинетах Тюильри. Дантону припомнили очередную ускользнувшую ссуду…
Оказывается, что революция помнит все. Она жестокая, и в этой своей жестокости очень памятлива.
Демулен знает, что за ним много, о чем можно вспомнить, о чем можно угадать и то, что можно вывернуть и он чувствует, что очередь дойдет и до него, но до того момента он рассчитывает еще на то, что ему удастся что-то изменить, совершить, быть может.
Он не умеет отступать. Да и куда? К кому? Он столько раз менял стороны, в чем его тоже уже заметили, что никто уже не верит, разве что…
Камиль Демулен остановился, будто бы налетел на невидимое препятствие посреди улицы. Слева тянуло гнилой сыростью, и этот воздух был так силен, что вынуждал всякого проходить как можно быстрее, но сейчас Демулен даже не ощутил ее, так проста была идея, пришедшая к нему.
И именно она, как надеялся Камиль, должна была раскрыть ему выход, найти новую дорогу и избавить нацию, избавить любимый Париж от той единственной дороги, что вырисовывалась в мрачном воображении Демулена. Это была дорога к склепу, дорога, по которой суждено было пройти замаранной кровью, грязью и нечистотами свободе, за которую так бились.
Но вот – спасительное озарение! Есть еще вариант. Есть еще возможность, главное, чтобы было время.
Милосердие, к которому он призовет, должно спасти Францию от полного раскола и кровавой диктатуры, что желает укрыться за вуалью свободы.
Камиль Демулен возвращается в реальность, он бросается наперерез, через улицу, не замечая раздраженных и удивленных взглядов попадающихся по пути граждан. Минута, две, три…как же далеко он живет!
В свой дом он влетает, едва не сбив с ног мгновенно побледневшую Люсиль.
-прости, любовь моя! – он спешно целует ее и уже торопится в свой кабинет.
-О, ради бога! – не выдерживает Люсиль, но поспешно закрывает дверь. Ей хочется войти к мужу, но она не смеет – уже знает, прекрасно знает, что он не выносит, когда к нему входят, когда он вот так охвачен каким-то порывом. Даже если он этого и не покажет, Люсиль слишком хорошо знает мужа.
Тем временем, дойдя до спасительного своего кабинета, Камиль Демулен наспех царапает пером, от нервности едва не ломая его, несколько строк. Чернила сохнут долго и есть еще время подумать, есть еще время отступить, но отступления для Камиля нет. давно уже нет.
Он складывает лист пополам, потом еще раз пополам и выводит уже более твердо: «Ж.Ж. Дантон».
Отбросив записку, Демулен прикрывает глаза. Он пытается вернуть себе спокойствие. Он верит, что поступает правильно, но ведь и раньше, до этого, тоже верил, и только оглянувшись назад, замечал вдруг ошибки на радость крючьям совести и метания?
Снова приходит воспоминание от той эйфории, когда все только началось! Ах, как весело тогда все началось. По улицам смех. По улицам песни. По улицам шепоты, крики и вознесения. Повторяются речи и радостны объятия граждан.
Сегодня речи остались. Сегодня остались крики и шепоты. И речи все еще живы, но тогда было весело. Сейчас – страшно, жутко и почему-то холодно.
Ах, как весело все начиналось…
30. Я повторяю вам ещё раз!
-Я повторяю вам еще раз, Жак, что этого не будет! – Людовик Шестнадцатый, Его Величество – устал спорить. Он устал от волнений, что терзали несчастную Францию, от грозы, что висела в воздухе, от донесений министров, которые все, как один, заявляли, что голод и нищета усугубляются и негде занять, перехватить…
Он так устал. И еще Жак Неккер – единственный, кто всегда говорил без лести, не прикрываясь, руководствуясь только долгом, пытается добиться невозможного, и сказать Людовику то, что он и без того уже знает и то, что меньше всего ему хочется слышать.
-Ваше Величество, но народ…- Неккеру жаль короля. По-человечески жаль. министр знает, как Людовику плохо, как храбрится он перед зеркалом, как долго сидит в задумчивости своего кабинета, не зная, кому и о чем следует писать и кто придет, чтобы спасти его и всех.
Людовик знает не хуже Неккера, что кровь уже льется. Пока по деревням и в городских стычках, пока это только пекари, у которых забрали последний хлеб для нужд армии, пока это только лавочники, которых вешает, колет и режет особенно отчаянная часть страны. Пока это еще не безумие. Это редкие случаи, но в воздухе уже висит плотный тошнотворный запах крови.
И этого уже достаточно.
-Я знаю не хуже вас, господин Неккер, что вы сейчас скажете. И я не хочу снова повторять вам, что вы не правы, - спокойствие дается Людовику с трудом.
«А кто тогда прав? граф д’Артуа?» - чуть не вскричал Жак, но придворная жизнь научила его думать три раза, а потом говорить. Говорить понемногу, чтобы еще раз успеть осмыслить то, что вертится в мыслях.
-Но если мы уступим сегодня, - на лицо Людовика легла тень. Его бы воля – он пошел бы на уступки! Он чувствует запах крови и не желает крови своих подданных. Но для этого нужна храбрость, отвага. Не та, которая легко может прийти на поле боя, когда понятно, где враг, а та, что много коварнее.
Потому что придется столкнуться со своими. Дворянство, родственники, другие монархи… как они примут его покорность воле народа? граф д’Артуа в этом прав.
Впрочем, если не уступить, тоже придется столкнуться со своим же народом. Запах крови будет крепнуть.
Как же мучительно он устал. И так, и эдак – жизни будут на ниточках, на таких тонких, что станут обрываться. И если бы он мог умереть за каждого из них, то умер, лишь бы жили обе стороны, жили в полном согласии.
Но он только человек. Что бы там ни говорили, а Людовик чувствовал на себе это течение жизни, человеческое течение с небывалой прежде остротой. Ему снились кошмары, в которых он почему-то держал ответ перед всей страной, стоя на коленях в парижской грязи. Король вскакивал с криком…
Потом научился владеть собою и только закусывал рукав ночной сорочки или уголок подушки и лежал вот так, пока не восстанавливалось привычное дыхание.
-Если мы уступим сегодня, - слова даются тяжело, но они логичны. Монарх должен думать не только о народе, но и о будущем, - завтра они потребуют еще…и дальше больше. Они станут ненасытны, понимаете вы это?
Когда-то Людовик обращался к Жаку не иначе, как «Неккер, мой дорогой Неккер», а теперь он обезличивает его. как хотел бы обезличить себя.
-Если позволить двору аннулировать решение третьего сословия, объявившего себя Национальным собранием…
-Замолчите! – приказывает Людовик. Но даже приказ его усталый.
-В самом деле, Неккер, - насмешливо и демонически вторит темнота, расступаясь и являя графа д’Артуа собственной персоной, - нельзя быть настолько трусливым!
-Ваше высочество…- Жак почти оскорблен. Но что ждать от этого графа? Впрочем, плевать. Жизнь при дворе учит не обижаться, учит молчать. Даже если больно. Особенно если больно.
-Да знаю я, знаю, - прерывает д’Артуа, - успокойтесь, Неккер! Солдаты сдержат толпу, если та посмеет собраться.
Людовика едва заметно передергивает от этих слов. В эту минуту ему самому неприятен д’Артуа, но у него есть решение, решение, которое привычнее уступки. И в нем есть сила, желание взять ситуацию под свой контроль. Воитель, которым Людовик никогда не был.
-Будет кровь…- выдыхает Неккер, понимая, что ничего ему не добиться.
-Это будет кровь предателей! – жестко возражает граф, и король вздрагивает опять. В его народе нет предателей. В его народе есть заблудшие и несчастные. Ему хочется уйти, спрятаться, но куда уйдешь от собственной совести и собственных мыслей?
Неккер молчит. Он стоит, глядя на короля. За годы Жак знает, что и как прочесть в его взгляде. Людовик умоляет его взглядом остаться, но это значит принять сторону д’Артуа, гибельную заранее. Гибельную для души, для страны – для всех!
-Заседание состоится. Решение этого сборища будет аннулировано, - подводит итог д’Артуа и Неккера неприятно вдруг касается мысль, что слишком уж граф в своей стихии, как будто бы желал только возможности проявить себя.
«Без меня», - лучше так. лучше не участвовать в этом. Людовик отправит его в отставку, разгневается, назовет предателем, скажет, что Неккер был ему другом.
Только Неккер и считает себя ему другом. и по этой причине он не появится на заседании, которое без сомнений приведет к народному гневу. Он не позволит своим убеждениям пасть.
-Вы зря паникуете, Неккер, - бормочет Людовик, желающий, чтобы кто-то утешил его так же, как он сам хотел бы утешить сейчас своего министра. Самого верного. Всегда говорившего без лести.
Жак кивает, принимая волю и спрашивает со смирением:
-Я могу идти, ваше Величество?
У Людовика затравленный взгляд. Ему не хочется оставаться один на один с графом д’Артуа, ведь тот начнет рассказывать о том, как и где он расставит своих солдат, чтобы, в случае чего, задавать толпу.
Не толпу. Народ. его народ!
«Останьтесь, Некер», - просит Людовик взглядом.
Но Неккер знает, что есть вещи выше дружбы. Ему жаль короля. По-человечески жаль. но он не будет участвовать в этом обсуждении и в позорном заседании, и уйдет в отставку, когда король прогневается на это, как в освобождение от плена.
У Неккера нет сил противостоять открыто. Он боится. Человек имеет право бояться. Особенно, если противостояние предстоит среди своих же…
«Я не могу, мой король», - во взгляде Неккера ответ. Людовик усмехается с горечью, которая уже поселилась легкой тенью на его языке.
-Ступайте, Неккер, - разрешает Его Величество.
Граф д’Артуа даже с легкой издевательской поспешностью и фальшивым почтением пропускает Неккера, но тот даже не замечает этой шпильки.
Про себя министр уже все решил. Пусть бесчестье перед короной, оставление от обязанностей, чем падение перед народом.
А в воздухе крепнет и крепнет запах крови.
Примечание:
Жак Некке?р— французский государственный деятель, министр финансов. Двор 23 июня 1789 года хотел аннулировать решение третьего сословия, объявившего себя Национальным собранием, и для этого устроил королевское заседание, Неккер не явился, вследствие чего король дал ему отставку. Известие об отставке Неккера послужило поводом к восстанию, и король вынужден был призвать его обратно. Окончательно Неккер подал в отставку в 1790 и вернулся на родину, в Швейцарию, где и умер в 1804 году в возрасте 71 года.
31. Сжечь – не значит ответить!
(Драма малого формата)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Камиль Демулен – французский адвокат, журналист и революционер, казненный в период Великого Террора 5 апреля 1794 года в возрасте 34 лет
Люсиль Демулен – жена Камиля, казнена 13 апреля 1794 года в возрасте 24 лет
Жорж Жак Дантон – французский революционер, видный политический деятель и трибун, министр юстиции времён Французской революции. Казнён во время Великого Террора 5 апреля 1794 года в возрасте 34 лет
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Париж – Улица Французского Театра, 2. Сумеречный вечер. Гостиная Демулена. Комната тускло освещена по углам, единственным источником света служат свеч, расставленные по маленьким столам, подставкам. Повсюду, в хаотичном беспорядке навалены книги, бумаги, лежат поломанные перья, опрокинутая набок чернильница истекает чернилами на листы. В кресле у столика сидит Камиль. Он растрепан, его камзол расстегнут вверху на три пуговицы, сам он пребывает в смятении, сосредоточенно роется в своих записях, не заботясь о том, чтобы вернуть их в прежнее место.
Камиль Демулен (под нос). Я – Камиль Демулен, первый, кто написал «да здравствует Республика! Да здравствует свобода», я… (его руки начинают дрожать, листы трясутся и он укладывает их поспешно на стол) я ли это?
(в раздражении сметает часть листов на пол)
Камиль Демулен. Но как он посмеет? Как он посмеет?! Да передо мной…(вскакивает, едва не путаясь в ножках кресла, чтобы не упасть, хватается за стол, далее, смутившись от этого происшествия, говорит уже тише, сбивчивее) да передо мной…не перед ним! Я! Да… передо мною пала Бастилия! Я написал о республике и свободе то, что они все не осмеливались и сказать! (с отвращением) и это я… это все еще я?
(за спиною его шелест юбок, мгновением позже свечи выхватывают из темноты Люсиль Демулен. Она красива, юна и бледна от страха)
Люсиль Демулен (робко замирая, увидев состояние мужа). Камиль?
Камиль Демулен (не оборачиваясь, слабым голосом). Да?
Люсиль Демулен (осторожно приближаясь к нему). Я в тревоге и мне…(замечает разбросанные бумаги по полу, книги). О, боже мой!
Камиль Демулен круто поворачивается к ней, на возглас. Люсиль опускается на колени, пытается собрать какие-то листы. Камиль также опускается на пол, но неожиданно хватает ее за руку.
Камиль Демулен. Оставь всё это! Оставь же! Ну?!
Люсиль тонко взвизгивает и покорно выпускает бумаги из рук, неровным ковром они ложатся на пол.
Камиль Демулен (не отпуская руки жены). Не смей этого касаться. Никогда! Слышишь?
Люсиль Демулен (с ужасом). Что происходит? Что с тобою?
Камиль Демулен замирает, оглядывается по сторонам, замечает вдруг и беспорядок вокруг и то, что сам он сжимает до сих пор руку жены.
Камиль Демулен (с обманной веселостью, фальшиво). Да нет, ничего, моя дорогая!
Помогает ей подняться, даже как-то пытается поправить ворот ее платья, но его руки слишком сильно дрожат. Она отнимает его руки от себя, заглядывает в глаза.
Люсиль Демулен. Камиль, я твоя жена. Не пытайся меня обмануть, у тебя это плохо выходит.
Камиль Демулен (с усмешкой) И всегда плохо выходило.
Люсиль Демулен (в отчаянии). Последнее время ты сам не свой. Ты приходишь поздно, уходишь рано. Ты мало ешь и почти не спишь. Ты задумчив, но ты и ничего почти не пишешь. И глаза…твои глаза!
Conduis, soutiens nos bras vengeurs…
Камиль Демулен торопится, но он научился давно невольно отмечать голос улиц, а потому отмечает и то, что сейчас ему не хочется слышать. Он невольно улыбается – святая любовь к родине должна вести и поддержать руку мести – браво! Браво!
Он знает опасную идею, что бродит в зале Конвента: каждый гражданин обязан не только иметь добродетель к родине, но и доказывать ее!
Это еще не сказано, но будет однажды брошено, и тогда…наверное, тогда, гильотина не даст снова спокойного отдыха тем, кто живет рядом с площадью.
-Liberte, Liberte cherie…
Свобода, свобода! Дорогая свобода!
Камиль Демулен знает, что это слово уже изменяется так, как угодно ловкости пера и ораторскому искусству. Свободой можно оправдать слежку, шпионаж, доносы, интриги, оскорбления, жестокость – все, что угодно.
Свобода – из святой истины, из ангела, который должен был явиться на спасение нации, становится в некоторых руках орудием для обогащения и для сведения счетов.
Об этом ли мечтал Камиль? Об этом ли грезил он и те, кто был с ним рядом?
Невольно приходит осознание, что бороться за свободу – это еще не все. Сбросить цепи не самое сложное, ведь когда общий враг, объединение гарантировано. Когда же общий враг становится пустотой, начинается раскол.
И в этом расколе вдруг обнаруживается, что идея, которая имеет общий исток, вдруг видится каждому по-своему. И вспоминаются вдруг методы, и давние обиды…
Марату вот, например, умудрились тут припомнить о том, что он еще четвертого августа в восемьдесят девятом требовал вернуть титулы дворянам. Робеспьеру припомнили неосторожную фразу «Я устал от революции», которую он обронил где-то в кабинетах Тюильри. Дантону припомнили очередную ускользнувшую ссуду…
Оказывается, что революция помнит все. Она жестокая, и в этой своей жестокости очень памятлива.
Демулен знает, что за ним много, о чем можно вспомнить, о чем можно угадать и то, что можно вывернуть и он чувствует, что очередь дойдет и до него, но до того момента он рассчитывает еще на то, что ему удастся что-то изменить, совершить, быть может.
Он не умеет отступать. Да и куда? К кому? Он столько раз менял стороны, в чем его тоже уже заметили, что никто уже не верит, разве что…
Камиль Демулен остановился, будто бы налетел на невидимое препятствие посреди улицы. Слева тянуло гнилой сыростью, и этот воздух был так силен, что вынуждал всякого проходить как можно быстрее, но сейчас Демулен даже не ощутил ее, так проста была идея, пришедшая к нему.
И именно она, как надеялся Камиль, должна была раскрыть ему выход, найти новую дорогу и избавить нацию, избавить любимый Париж от той единственной дороги, что вырисовывалась в мрачном воображении Демулена. Это была дорога к склепу, дорога, по которой суждено было пройти замаранной кровью, грязью и нечистотами свободе, за которую так бились.
Но вот – спасительное озарение! Есть еще вариант. Есть еще возможность, главное, чтобы было время.
Милосердие, к которому он призовет, должно спасти Францию от полного раскола и кровавой диктатуры, что желает укрыться за вуалью свободы.
Камиль Демулен возвращается в реальность, он бросается наперерез, через улицу, не замечая раздраженных и удивленных взглядов попадающихся по пути граждан. Минута, две, три…как же далеко он живет!
В свой дом он влетает, едва не сбив с ног мгновенно побледневшую Люсиль.
-прости, любовь моя! – он спешно целует ее и уже торопится в свой кабинет.
-О, ради бога! – не выдерживает Люсиль, но поспешно закрывает дверь. Ей хочется войти к мужу, но она не смеет – уже знает, прекрасно знает, что он не выносит, когда к нему входят, когда он вот так охвачен каким-то порывом. Даже если он этого и не покажет, Люсиль слишком хорошо знает мужа.
Тем временем, дойдя до спасительного своего кабинета, Камиль Демулен наспех царапает пером, от нервности едва не ломая его, несколько строк. Чернила сохнут долго и есть еще время подумать, есть еще время отступить, но отступления для Камиля нет. давно уже нет.
Он складывает лист пополам, потом еще раз пополам и выводит уже более твердо: «Ж.Ж. Дантон».
Отбросив записку, Демулен прикрывает глаза. Он пытается вернуть себе спокойствие. Он верит, что поступает правильно, но ведь и раньше, до этого, тоже верил, и только оглянувшись назад, замечал вдруг ошибки на радость крючьям совести и метания?
Снова приходит воспоминание от той эйфории, когда все только началось! Ах, как весело тогда все началось. По улицам смех. По улицам песни. По улицам шепоты, крики и вознесения. Повторяются речи и радостны объятия граждан.
Сегодня речи остались. Сегодня остались крики и шепоты. И речи все еще живы, но тогда было весело. Сейчас – страшно, жутко и почему-то холодно.
Ах, как весело все начиналось…
30. Я повторяю вам ещё раз!
-Я повторяю вам еще раз, Жак, что этого не будет! – Людовик Шестнадцатый, Его Величество – устал спорить. Он устал от волнений, что терзали несчастную Францию, от грозы, что висела в воздухе, от донесений министров, которые все, как один, заявляли, что голод и нищета усугубляются и негде занять, перехватить…
Он так устал. И еще Жак Неккер – единственный, кто всегда говорил без лести, не прикрываясь, руководствуясь только долгом, пытается добиться невозможного, и сказать Людовику то, что он и без того уже знает и то, что меньше всего ему хочется слышать.
-Ваше Величество, но народ…- Неккеру жаль короля. По-человечески жаль. министр знает, как Людовику плохо, как храбрится он перед зеркалом, как долго сидит в задумчивости своего кабинета, не зная, кому и о чем следует писать и кто придет, чтобы спасти его и всех.
Людовик знает не хуже Неккера, что кровь уже льется. Пока по деревням и в городских стычках, пока это только пекари, у которых забрали последний хлеб для нужд армии, пока это только лавочники, которых вешает, колет и режет особенно отчаянная часть страны. Пока это еще не безумие. Это редкие случаи, но в воздухе уже висит плотный тошнотворный запах крови.
И этого уже достаточно.
-Я знаю не хуже вас, господин Неккер, что вы сейчас скажете. И я не хочу снова повторять вам, что вы не правы, - спокойствие дается Людовику с трудом.
«А кто тогда прав? граф д’Артуа?» - чуть не вскричал Жак, но придворная жизнь научила его думать три раза, а потом говорить. Говорить понемногу, чтобы еще раз успеть осмыслить то, что вертится в мыслях.
-Но если мы уступим сегодня, - на лицо Людовика легла тень. Его бы воля – он пошел бы на уступки! Он чувствует запах крови и не желает крови своих подданных. Но для этого нужна храбрость, отвага. Не та, которая легко может прийти на поле боя, когда понятно, где враг, а та, что много коварнее.
Потому что придется столкнуться со своими. Дворянство, родственники, другие монархи… как они примут его покорность воле народа? граф д’Артуа в этом прав.
Впрочем, если не уступить, тоже придется столкнуться со своим же народом. Запах крови будет крепнуть.
Как же мучительно он устал. И так, и эдак – жизни будут на ниточках, на таких тонких, что станут обрываться. И если бы он мог умереть за каждого из них, то умер, лишь бы жили обе стороны, жили в полном согласии.
Но он только человек. Что бы там ни говорили, а Людовик чувствовал на себе это течение жизни, человеческое течение с небывалой прежде остротой. Ему снились кошмары, в которых он почему-то держал ответ перед всей страной, стоя на коленях в парижской грязи. Король вскакивал с криком…
Потом научился владеть собою и только закусывал рукав ночной сорочки или уголок подушки и лежал вот так, пока не восстанавливалось привычное дыхание.
-Если мы уступим сегодня, - слова даются тяжело, но они логичны. Монарх должен думать не только о народе, но и о будущем, - завтра они потребуют еще…и дальше больше. Они станут ненасытны, понимаете вы это?
Когда-то Людовик обращался к Жаку не иначе, как «Неккер, мой дорогой Неккер», а теперь он обезличивает его. как хотел бы обезличить себя.
-Если позволить двору аннулировать решение третьего сословия, объявившего себя Национальным собранием…
-Замолчите! – приказывает Людовик. Но даже приказ его усталый.
-В самом деле, Неккер, - насмешливо и демонически вторит темнота, расступаясь и являя графа д’Артуа собственной персоной, - нельзя быть настолько трусливым!
-Ваше высочество…- Жак почти оскорблен. Но что ждать от этого графа? Впрочем, плевать. Жизнь при дворе учит не обижаться, учит молчать. Даже если больно. Особенно если больно.
-Да знаю я, знаю, - прерывает д’Артуа, - успокойтесь, Неккер! Солдаты сдержат толпу, если та посмеет собраться.
Людовика едва заметно передергивает от этих слов. В эту минуту ему самому неприятен д’Артуа, но у него есть решение, решение, которое привычнее уступки. И в нем есть сила, желание взять ситуацию под свой контроль. Воитель, которым Людовик никогда не был.
-Будет кровь…- выдыхает Неккер, понимая, что ничего ему не добиться.
-Это будет кровь предателей! – жестко возражает граф, и король вздрагивает опять. В его народе нет предателей. В его народе есть заблудшие и несчастные. Ему хочется уйти, спрятаться, но куда уйдешь от собственной совести и собственных мыслей?
Неккер молчит. Он стоит, глядя на короля. За годы Жак знает, что и как прочесть в его взгляде. Людовик умоляет его взглядом остаться, но это значит принять сторону д’Артуа, гибельную заранее. Гибельную для души, для страны – для всех!
-Заседание состоится. Решение этого сборища будет аннулировано, - подводит итог д’Артуа и Неккера неприятно вдруг касается мысль, что слишком уж граф в своей стихии, как будто бы желал только возможности проявить себя.
«Без меня», - лучше так. лучше не участвовать в этом. Людовик отправит его в отставку, разгневается, назовет предателем, скажет, что Неккер был ему другом.
Только Неккер и считает себя ему другом. и по этой причине он не появится на заседании, которое без сомнений приведет к народному гневу. Он не позволит своим убеждениям пасть.
-Вы зря паникуете, Неккер, - бормочет Людовик, желающий, чтобы кто-то утешил его так же, как он сам хотел бы утешить сейчас своего министра. Самого верного. Всегда говорившего без лести.
Жак кивает, принимая волю и спрашивает со смирением:
-Я могу идти, ваше Величество?
У Людовика затравленный взгляд. Ему не хочется оставаться один на один с графом д’Артуа, ведь тот начнет рассказывать о том, как и где он расставит своих солдат, чтобы, в случае чего, задавать толпу.
Не толпу. Народ. его народ!
«Останьтесь, Некер», - просит Людовик взглядом.
Но Неккер знает, что есть вещи выше дружбы. Ему жаль короля. По-человечески жаль. но он не будет участвовать в этом обсуждении и в позорном заседании, и уйдет в отставку, когда король прогневается на это, как в освобождение от плена.
У Неккера нет сил противостоять открыто. Он боится. Человек имеет право бояться. Особенно, если противостояние предстоит среди своих же…
«Я не могу, мой король», - во взгляде Неккера ответ. Людовик усмехается с горечью, которая уже поселилась легкой тенью на его языке.
-Ступайте, Неккер, - разрешает Его Величество.
Граф д’Артуа даже с легкой издевательской поспешностью и фальшивым почтением пропускает Неккера, но тот даже не замечает этой шпильки.
Про себя министр уже все решил. Пусть бесчестье перед короной, оставление от обязанностей, чем падение перед народом.
А в воздухе крепнет и крепнет запах крови.
Примечание:
Жак Некке?р— французский государственный деятель, министр финансов. Двор 23 июня 1789 года хотел аннулировать решение третьего сословия, объявившего себя Национальным собранием, и для этого устроил королевское заседание, Неккер не явился, вследствие чего король дал ему отставку. Известие об отставке Неккера послужило поводом к восстанию, и король вынужден был призвать его обратно. Окончательно Неккер подал в отставку в 1790 и вернулся на родину, в Швейцарию, где и умер в 1804 году в возрасте 71 года.
31. Сжечь – не значит ответить!
(Драма малого формата)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Камиль Демулен – французский адвокат, журналист и революционер, казненный в период Великого Террора 5 апреля 1794 года в возрасте 34 лет
Люсиль Демулен – жена Камиля, казнена 13 апреля 1794 года в возрасте 24 лет
Жорж Жак Дантон – французский революционер, видный политический деятель и трибун, министр юстиции времён Французской революции. Казнён во время Великого Террора 5 апреля 1794 года в возрасте 34 лет
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Париж – Улица Французского Театра, 2. Сумеречный вечер. Гостиная Демулена. Комната тускло освещена по углам, единственным источником света служат свеч, расставленные по маленьким столам, подставкам. Повсюду, в хаотичном беспорядке навалены книги, бумаги, лежат поломанные перья, опрокинутая набок чернильница истекает чернилами на листы. В кресле у столика сидит Камиль. Он растрепан, его камзол расстегнут вверху на три пуговицы, сам он пребывает в смятении, сосредоточенно роется в своих записях, не заботясь о том, чтобы вернуть их в прежнее место.
Камиль Демулен (под нос). Я – Камиль Демулен, первый, кто написал «да здравствует Республика! Да здравствует свобода», я… (его руки начинают дрожать, листы трясутся и он укладывает их поспешно на стол) я ли это?
(в раздражении сметает часть листов на пол)
Камиль Демулен. Но как он посмеет? Как он посмеет?! Да передо мной…(вскакивает, едва не путаясь в ножках кресла, чтобы не упасть, хватается за стол, далее, смутившись от этого происшествия, говорит уже тише, сбивчивее) да передо мной…не перед ним! Я! Да… передо мною пала Бастилия! Я написал о республике и свободе то, что они все не осмеливались и сказать! (с отвращением) и это я… это все еще я?
(за спиною его шелест юбок, мгновением позже свечи выхватывают из темноты Люсиль Демулен. Она красива, юна и бледна от страха)
Люсиль Демулен (робко замирая, увидев состояние мужа). Камиль?
Камиль Демулен (не оборачиваясь, слабым голосом). Да?
Люсиль Демулен (осторожно приближаясь к нему). Я в тревоге и мне…(замечает разбросанные бумаги по полу, книги). О, боже мой!
Камиль Демулен круто поворачивается к ней, на возглас. Люсиль опускается на колени, пытается собрать какие-то листы. Камиль также опускается на пол, но неожиданно хватает ее за руку.
Камиль Демулен. Оставь всё это! Оставь же! Ну?!
Люсиль тонко взвизгивает и покорно выпускает бумаги из рук, неровным ковром они ложатся на пол.
Камиль Демулен (не отпуская руки жены). Не смей этого касаться. Никогда! Слышишь?
Люсиль Демулен (с ужасом). Что происходит? Что с тобою?
Камиль Демулен замирает, оглядывается по сторонам, замечает вдруг и беспорядок вокруг и то, что сам он сжимает до сих пор руку жены.
Камиль Демулен (с обманной веселостью, фальшиво). Да нет, ничего, моя дорогая!
Помогает ей подняться, даже как-то пытается поправить ворот ее платья, но его руки слишком сильно дрожат. Она отнимает его руки от себя, заглядывает в глаза.
Люсиль Демулен. Камиль, я твоя жена. Не пытайся меня обмануть, у тебя это плохо выходит.
Камиль Демулен (с усмешкой) И всегда плохо выходило.
Люсиль Демулен (в отчаянии). Последнее время ты сам не свой. Ты приходишь поздно, уходишь рано. Ты мало ешь и почти не спишь. Ты задумчив, но ты и ничего почти не пишешь. И глаза…твои глаза!
