Я невольно отшатнулся, сердце бешено билось, а разум пытался принять невозможное: как такое может существовать в реальном мире?
— Это… Это настоящая голова? — прошептал я, чувствуя, как колени подгибаются и сердце бешено стучит в груди. Странный суеверный страх проник внутрь, сдавил грудь, хотя я всегда считал себя атеистом. Казалось, что одновременно разум сопротивляется, а тело ощущает некую древнюю силу, предательски холодящую кровь.
Иоаннис смотрел на Медузу с широко открытыми глазами, губы его шевелились беззвучно. Он только слышал миф о горгоне, но никогда не видел ее в реальности — и вот перед ним она, словно вынырнувшая из легенды.
Старик ответил тихо, ровно:
— Да, русский, это голова Медузы Горгоны. Можешь пощупать ее, она настоящая. Не подделка, не из папье-маше… Когда Персей умертвил Медузу, явилась Афина, собрала ее кровь в два кувшина и передала знаменитому лекарю Асклепию, который лечил людей от множества болезней… Сейчас в голове нет крови, так что не бойся испачкаться, русский…
Я дрожа, приблизился. На крайний случай передернул затвор автомата, будто надеясь противопоставить мощь оружия силе волшебства. Потом протянул руку и коснулся. Кожа была теплой, почти живой, как будто горгона только что лишилась тела и не успела остыть. Змеи-волосы были холодными, скользкими, но не шевелились, будто замерли в вечности. Их поверхность напоминала холодный, влажный камень, из которого в любой момент мог ожить яд, но пока он оставался спящим.
Нет, это не было искусственным изделием, как я думал сначала, это была настоящая человеческая голова — удивительно сохранившаяся и пугающе реалистичная. Странно, что она не гнила, ведь тело явно не подвергалось сушке или консервированию. Мне вспомнились уроки истории: учитель Иван Сергеевич рассказывал, как индейцы Южной Америки сушили головы врагов и выставляли их на обозрение, и эти головы десятилетиями сохраняли форму и черты, казались живыми. Но здесь была не просто сушеная голова — она будто находилась в состоянии временной остановки, как застывшее мгновение.
— Как она сохранилась? — прошептал я.
— Волшебный мешок, что дали Персею сестры-ведьмы Грайи, — пояснил Беранос. — Он позволяет вечно сохранять то, что в него положено. Если, русский, и твою голову отрезать и поместить сюда, она останется в полной сохранности.
Меня такое предположение не обрадовало, и я ответил с твердостью, но с легкой дрожью:
— Спасибо, как-нибудь обойдусь без магических вещей, да и голова мне пока нужна… Почему она не реагирует на нас?
— Это спрашивал и ваш командир Папололус, который хотел отобрать голову и применить против врагов. Я не знаю, поскольку эту тайну знала только моя мать, а она должна была передать ее дочери или внучке, а не продолжателю рода по мужской линии. Признаюсь, я раньше часто доставал горгону и любовался ею, не страшась того, что могу окаменеть, если она проснется… Знаю только, что она спит более двух тысяч лет, и никто пока не пытался ее потревожить.
— Почему, Беранос? — спросил Иоаннис, не смея приближаться к магическому артефакту. Его глаза были широко раскрыты, плечи подрагивали, руки слегка дрожали, а дыхание сбивалось от ужаса и тревоги, словно он ожидал, что одно неверное движение приведет к катастрофе.
— Наверное, ее сила настолько страшна и велика, что вреда будет больше, чем пользы, — задумчиво произнес рыбак. — Так что я не знаю, как вам помочь. Медуза спит, и поэтому вам бесполезна.
Минуту назад я не верил в существование горгоны, но сейчас, увидев ее, понял: это — единственный шанс. Только благодаря магии Медузы мы сможем одолеть фашистов. Только как? Ведь никто из нас не знал, как ее разбудить. И как это сделать быстрее, ведь время против нас! Я был на пределе нервов: сердце колотилось, руки дрожали, разум метался между страхом и отчаянной надеждой, а каждый звук боя за стенами дома отдавался глухим эхо в груди.
За окном продолжалась стрельба. Эсэсовцы наступали, огненные вспышки фар бронетранспортеров прорезали темноту, огнеметы выкуривали укрытия, а пулеметы сотрясали воздух гулкими очередями. Пламя пожара от подожженного дома бросало резкие тени на старые каменные стены деревни.
— Я и кричал, и тормошил голову, и поливал холодной водой — все бесполезно, — словно читал мои мысли старик. — Уверен, нужно знать заклинание… Может, оно написано в каких-то летописях.
Искать эти записи сейчас было невозможно. Приходилось рассчитывать на что-то другое… Я не мог оторвать взгляда от лица Медузы. Это была совершенная женщина! Если такое прекрасное лицо, то какой же великолепный стан должен быть! Змеи нисколько не уродовали черты лица, напротив, придавали ей изящную, почти гипнотическую грацию.
— Да, ее волосы были красивыми, — тихо произнес Беранос, поймав мой взгляд. — Что даже Афина, превратив их в змей, не сумела затмить. Богиня была страшно ревнивой, раз совершила такое заклятие… Эх, женщины… какие они коварные…
У меня же было иное мнение. На эту историю я смотрел с другой стороны:
— Как же у Персея хватило решительности убить горгону? Да, Медуза была хищницей, но ведь она стала такой из-за коварства богов, это они превратили ее в такое создание! Ее вина лишь в том, что она бросила вызов богине — и за это она заслуживает похвалы! Ведь смертная не побоялась самой богини! Это достойно уважения! И все же… Ведь Персей мог победить иначе!
Старик с изумлением посмотрел на меня, явно не понимая, к чему я клоню:
— Как мог? Ты о чем, русский?
— Он мог полюбить ее и вернуть ей прежний облик, — ответил я, почему-то уверенный в этом решении. — Если бы я был Персеем, то пришел к ней не с мечом, а с открытым сердцем… И, может, решил проблему совсем иначе… Во всяком случае, без гильотирования. Ведь Медуза была женщиной, и относиться к ней следовало как к женщине!
И с этими словами я прикоснулся к голове Медузы, словно пытаясь зафиксировать свою мысль, вложить в прикосновение всю силу намерения, всю человеческую теплоту, всю надежду на спасение. Моя рука ощущала мягкость кожи, лёгкое дрожание, которое казалось почти живым, словно она ощущала эмоции, исходящие от меня.
То, что произошло в ту же секунду, имело роковое последствие. Точнее, оно обрушилось на Иоанниса, который смотрел на горгону. Веки Медузы медленно приоткрылись, и в полутьме вспыхнули яркие зрачки — словно два рубиновых огня, пронзающих воздух и глубины души. Этот взгляд был импульсом чистой энергии, красного спектра, настолько пронзительным, что мгновение хватило, чтобы мой товарищ замер. Его хрип повис в воздухе, словно его голос просто отрезало.
Даже при свете лампы я увидел, как кожа на лице Иоанниса мгновенно изменила цвет, побелела, стала похожа на холодный мрамор. Черты лица застыла в застывшем выражении ужаса и изумления, мышцы застыли, а глаза открылись широко, как у человека, который навсегда застывает в моменте.
— Она проснулась! Она проснулась! — в ужасе закричал Беранос, падая на пол и закрывая голову руками, как будто можно было укрыться от взглядов горгоны. Его тело дрожало, губы бессильно шевелились, а глаза были полны паники. — О великий Зевс, пощади! Что ты наделал, русский!
Меня спасли мотоциклетные очки и то, что я стоял сбоку. Все же, повернувшись спиной к горгоне, я подбежал к Иоаннису. Увиденное потрясло меня до глубины души. Грек превратился в камень. Да-да, это было не шуткой. Я провел пальцем по его лицу — ощущение было холодным, твёрдым, как настоящий мрамор. Одежда, кожа, пистолет — всё превратилось в камень, не оставляя признаков жизни. Мысли сновали в голове как ураган, создавая хаос. Я не мог сосредоточиться, не веря происходящему. Это была мистика в чистом виде, грань между реальностью и легендой.
Бросив взгляд за окно, я заметил, как среди деревни мелькают фигуры эсэсовцев. В воздухе доносилась отрывистая немецкая речь:
— Schnell, schnell! Angreifen, niemand am Leben lassen! — кричал, наверное, оберштурмфюрер. — Flammenwerfer – vorw;rts! Das Dorf vollst;ndig verbrennen! (Быстро, быстро! Быстро атаковать, не оставлять в живых никого! Огнеметчики – вперед! Спалить деревню дотла!)
Потом я повернулся к голове. Медуза смотрела прямо на меня, губы слегка шевелились, словно готовились произнести слова. Змеи на голове приподнялись и раскачивались в разные стороны, шипя и скользя по воздуху. В тусклом свете масляной лампы они отбрасывали причудливые тени на стены, создавая ощущение, будто вокруг завихряется живая сеть змей. Каждая змея двигалась независимо, как будто чувствовала каждое мое движение, и это было одновременно завораживающе и ужасающе.
И в этот момент до меня дошли ее слова:
— Ты действительно полюбил бы меня? Такой страшной?
Меня бросило в пот. Мертвая голова разговаривала со мной. Это было невозможно, но происходило вопреки всей моей логике и привычному восприятию мира. Моя атеистическая натура рушилась, словно здание под ударами мощного цунами. С точки зрения медицины, биологии или физики объяснить происходящее было нельзя. И тут мелькнула мысль: нужно ответить, иначе мне грозит та же участь, что и Иоаннису. Сердце колотилось, пальцы непроизвольно сжимали автомат.
— Нет страшных женщин, есть мужчина, который не хочет понять красоту женщин! — выдавил я из себя. Голос дрожал, хотя я старался держаться ровно. — Нужно смотреть на внутренний мир человека, ибо внешний — как одежда, его легко скинуть!
Мой ответ, видимо, озадачил Медузу. Она на мгновение замолчала, ее змеи слегка успокоились, а затем снова шевельнулись, как живые реактивные антенны, прислушиваясь ко мне.
— Ты знаешь, кто я? — спросила она тихо, но каждое слово резонировало в комнате, словно удар грома.
— Знаю…
— И не боишься?
Я вздохнул, успокоился, голос мой стал ровным. Показывая рукой на улицу, где еще слышались выстрелы:
— Там мои враги. Они пытаются убить людей. Моя задача — их спасти. Поэтому у меня нет сил пугаться тебя, о горгона, потому что есть ответственность перед ними. Пока я жив, я обязан сделать это. И мне нет дела до собственной смерти…
— Даже ценой своей жизни ты желаешь им помочь? — ее голос был почти мягким, удивленно-пронзительным.
Я не врал:
— Даже ценой своей жизни… Я один, а там — двести человек. Несоизмеримые цифры.
Горгона, как мне показалось, усмехнулась, и уголки ее губ дернулись странной, почти человеческой тенью улыбки:
— Какое тебе дело до других? Люди всегда убивали друг друга! И боги Олимпа им в этом помогали. Чем больше страданий, эмоций, тем сильнее нужда людей в богах и их помощи! Все боги — лицедеи, а люди — лишь слабые их копии!
Меня это рассердило, кровь закипела:
— Слушай, горгона! Сейчас другие времена. Но ты права — люди не стали лучше! Но и не стали хуже! И все же мы живем любовью, надеждой, верой в справедливость и счастье. Ведь и ты, о Медуза, верила во что-то! Как любая женщина, хотела любви, разве я не прав? Но тебя лишили этого — и ты озлобилась на весь мир!
Видимо, я задел то, что всегда было скрыто мифами, то, что скрывала эта женщина. Ее душевный мир, эмоции, желания — все это веками оставалось тайной. Никакой хроники, никакой легенды не поведали о том, что внутри горгоны жила личность, человеческая и хрупкая. Казалось, мир узнал только зверя, несущего смерть и окаменение. Но так ли это было на самом деле?
Медуза опустила взор, глаза словно потемнели, и задумчиво произнесла:
— Ты говоришь странно, но в то же время верно… Я тоже хотела любить и быть любимой. Я была молода и наивна… Верила, что своей красотой сумею покорить больше мужских сердец, и по глупости бросила вызов самой Афине! И та мне отомстила за это!.. Жестоко отомстила! Могла бы проучить, но боги не таковы! Они только наказывают! Теперь у меня нет ни любви, ни доброты… Я — чудовище, несущее смерть… окаменение всему живому… Такой меня сделала Афина!
Я слушал ее и понимал: это не правда, по крайней мере, не вся. Человеческое в ней все еще живо, скрыто под многовековой тенью злобы и боли. Медуза, похоже, не хотела признаваться себе самой в этом, боясь увидеть остатки своей прежней души. И мне стало искренне жаль эту женщину. Ведь Посейдон влюбился в нее, хотел любви, признания и принятия. Афина же, ревнивая и властная, превратила ситуацию в ловушку, где смертная осталась пленницей их интриг и коварства. Двойная ненависть с Олимпа — разве человек выдержал бы такое?
Я продолжал говорить с головой, хотя в другое время, наверное, счел бы это безумием, плодом усталого разума, играющего с фантазией. Беранос лежал на полу, словно в оцепенении, тихо бормоча что-то, то и дело дергаясь, словно воспоминания о дочери смешались с шоком от происходящего. Его лицо было бледным, руки дрожали, но в глазах читалась благодарность, надежда и страх одновременно.
— Неправда, Медуза, — сказал я, вставая перед ней на колени, словно пытаясь приблизиться и прикоснуться к сущности, спрятанной за каменной маской. — Ты не просто горгона, ты — женщина! Мне жаль Персея, который увидел в тебе чудовище! Я проклинаю Посейдона и Афину, богов, которые надругались над тобой, каждый исходя из своих похоти и интересов!
Я сделал паузу, стараясь, чтобы слова достигли глубины, несмотря на шум боя за окнами.
— И все же… я хочу сказать, что есть мужчины, которые могут любить тебя… Поверь мне, солдату, повидавшему многое. Любовь творит чудеса, и она сильнее заклятий! Она ведет нас в бой, на подвиги, поднимает нас на вершины гор, опускает в глубины океанов, она движет к созиданию… Любовь к женщине, любовь к родине — вот самые вечные ценности мужчины. Я не бог, и, может, мои слова кажутся простыми и наивными. И все же это слова того, кто умеет и хочет любить!
Медуза смотрела на меня, и я видел, как испепеляющий огонь в ее глазах медленно гаснет, уступая место теплому, мягкому взгляду. Он был полон тоски и усталости, но одновременно нес в себе некую тихую надежду. Теперь это была другая женщина — живая, уязвимая, настоящая. О, если бы у нее еще было тело… Во мне зажигалось нечто огромное, необъятное и необъяснимое, аж сердце щемило, будто что-то глубоко внутри дрожало от сопереживания. Я не мог понять, что это за чувство, хотя сейчас, спустя десятилетия, могу назвать его — сочувствие, уважение и странная, почти запретная близость.
Голова заговорила, голос звучал тихо, проникновенно, с печальными, тоскливыми нотками:
— Ты первый, кто говорит мне такие слова… Жаль, что тебя не было в те времена, может, моя судьба была бы иной… Афина не оставила меня в покое после того, как превратила в чудовище. Она продолжала ненавидеть меня и дальше, стравив всех героев Греции и других земель. Я стала дичью, призом, трофеем, неким свидетельством величия и мужской силы для воинов, охотников, полубогов, титанов, магов, которые верили Афине, что только с моей головой они приобретут счастье, уважение и богатство.
— Мне приходилось защищаться на окраине Земли, вдали от родных и близких, прятаться от внешнего мира. Это было горько и тяжело, и я пыталась выжить. Да, я убивала тех, кто приходил убить меня, потому что у меня не было выбора. Где бы я ни была, меня находили, ибо путь им указывали Афина и ее друзья с Олимпа. Это была жестокая игра на смерть, и я ее проиграла. Персей оказался хитрее, умнее и сильнее всех других… Самое обидное, что молва, запущенная Афиной, сделала меня гетерой, будто я потратила свою молодость и богатство, чтобы привлечь внимание своего убийцы… Мое имя затоптали в грязь…
— Это… Это настоящая голова? — прошептал я, чувствуя, как колени подгибаются и сердце бешено стучит в груди. Странный суеверный страх проник внутрь, сдавил грудь, хотя я всегда считал себя атеистом. Казалось, что одновременно разум сопротивляется, а тело ощущает некую древнюю силу, предательски холодящую кровь.
Иоаннис смотрел на Медузу с широко открытыми глазами, губы его шевелились беззвучно. Он только слышал миф о горгоне, но никогда не видел ее в реальности — и вот перед ним она, словно вынырнувшая из легенды.
Старик ответил тихо, ровно:
— Да, русский, это голова Медузы Горгоны. Можешь пощупать ее, она настоящая. Не подделка, не из папье-маше… Когда Персей умертвил Медузу, явилась Афина, собрала ее кровь в два кувшина и передала знаменитому лекарю Асклепию, который лечил людей от множества болезней… Сейчас в голове нет крови, так что не бойся испачкаться, русский…
Я дрожа, приблизился. На крайний случай передернул затвор автомата, будто надеясь противопоставить мощь оружия силе волшебства. Потом протянул руку и коснулся. Кожа была теплой, почти живой, как будто горгона только что лишилась тела и не успела остыть. Змеи-волосы были холодными, скользкими, но не шевелились, будто замерли в вечности. Их поверхность напоминала холодный, влажный камень, из которого в любой момент мог ожить яд, но пока он оставался спящим.
Нет, это не было искусственным изделием, как я думал сначала, это была настоящая человеческая голова — удивительно сохранившаяся и пугающе реалистичная. Странно, что она не гнила, ведь тело явно не подвергалось сушке или консервированию. Мне вспомнились уроки истории: учитель Иван Сергеевич рассказывал, как индейцы Южной Америки сушили головы врагов и выставляли их на обозрение, и эти головы десятилетиями сохраняли форму и черты, казались живыми. Но здесь была не просто сушеная голова — она будто находилась в состоянии временной остановки, как застывшее мгновение.
— Как она сохранилась? — прошептал я.
— Волшебный мешок, что дали Персею сестры-ведьмы Грайи, — пояснил Беранос. — Он позволяет вечно сохранять то, что в него положено. Если, русский, и твою голову отрезать и поместить сюда, она останется в полной сохранности.
Меня такое предположение не обрадовало, и я ответил с твердостью, но с легкой дрожью:
— Спасибо, как-нибудь обойдусь без магических вещей, да и голова мне пока нужна… Почему она не реагирует на нас?
— Это спрашивал и ваш командир Папололус, который хотел отобрать голову и применить против врагов. Я не знаю, поскольку эту тайну знала только моя мать, а она должна была передать ее дочери или внучке, а не продолжателю рода по мужской линии. Признаюсь, я раньше часто доставал горгону и любовался ею, не страшась того, что могу окаменеть, если она проснется… Знаю только, что она спит более двух тысяч лет, и никто пока не пытался ее потревожить.
— Почему, Беранос? — спросил Иоаннис, не смея приближаться к магическому артефакту. Его глаза были широко раскрыты, плечи подрагивали, руки слегка дрожали, а дыхание сбивалось от ужаса и тревоги, словно он ожидал, что одно неверное движение приведет к катастрофе.
— Наверное, ее сила настолько страшна и велика, что вреда будет больше, чем пользы, — задумчиво произнес рыбак. — Так что я не знаю, как вам помочь. Медуза спит, и поэтому вам бесполезна.
Минуту назад я не верил в существование горгоны, но сейчас, увидев ее, понял: это — единственный шанс. Только благодаря магии Медузы мы сможем одолеть фашистов. Только как? Ведь никто из нас не знал, как ее разбудить. И как это сделать быстрее, ведь время против нас! Я был на пределе нервов: сердце колотилось, руки дрожали, разум метался между страхом и отчаянной надеждой, а каждый звук боя за стенами дома отдавался глухим эхо в груди.
За окном продолжалась стрельба. Эсэсовцы наступали, огненные вспышки фар бронетранспортеров прорезали темноту, огнеметы выкуривали укрытия, а пулеметы сотрясали воздух гулкими очередями. Пламя пожара от подожженного дома бросало резкие тени на старые каменные стены деревни.
— Я и кричал, и тормошил голову, и поливал холодной водой — все бесполезно, — словно читал мои мысли старик. — Уверен, нужно знать заклинание… Может, оно написано в каких-то летописях.
Искать эти записи сейчас было невозможно. Приходилось рассчитывать на что-то другое… Я не мог оторвать взгляда от лица Медузы. Это была совершенная женщина! Если такое прекрасное лицо, то какой же великолепный стан должен быть! Змеи нисколько не уродовали черты лица, напротив, придавали ей изящную, почти гипнотическую грацию.
— Да, ее волосы были красивыми, — тихо произнес Беранос, поймав мой взгляд. — Что даже Афина, превратив их в змей, не сумела затмить. Богиня была страшно ревнивой, раз совершила такое заклятие… Эх, женщины… какие они коварные…
У меня же было иное мнение. На эту историю я смотрел с другой стороны:
— Как же у Персея хватило решительности убить горгону? Да, Медуза была хищницей, но ведь она стала такой из-за коварства богов, это они превратили ее в такое создание! Ее вина лишь в том, что она бросила вызов богине — и за это она заслуживает похвалы! Ведь смертная не побоялась самой богини! Это достойно уважения! И все же… Ведь Персей мог победить иначе!
Старик с изумлением посмотрел на меня, явно не понимая, к чему я клоню:
— Как мог? Ты о чем, русский?
— Он мог полюбить ее и вернуть ей прежний облик, — ответил я, почему-то уверенный в этом решении. — Если бы я был Персеем, то пришел к ней не с мечом, а с открытым сердцем… И, может, решил проблему совсем иначе… Во всяком случае, без гильотирования. Ведь Медуза была женщиной, и относиться к ней следовало как к женщине!
И с этими словами я прикоснулся к голове Медузы, словно пытаясь зафиксировать свою мысль, вложить в прикосновение всю силу намерения, всю человеческую теплоту, всю надежду на спасение. Моя рука ощущала мягкость кожи, лёгкое дрожание, которое казалось почти живым, словно она ощущала эмоции, исходящие от меня.
То, что произошло в ту же секунду, имело роковое последствие. Точнее, оно обрушилось на Иоанниса, который смотрел на горгону. Веки Медузы медленно приоткрылись, и в полутьме вспыхнули яркие зрачки — словно два рубиновых огня, пронзающих воздух и глубины души. Этот взгляд был импульсом чистой энергии, красного спектра, настолько пронзительным, что мгновение хватило, чтобы мой товарищ замер. Его хрип повис в воздухе, словно его голос просто отрезало.
Даже при свете лампы я увидел, как кожа на лице Иоанниса мгновенно изменила цвет, побелела, стала похожа на холодный мрамор. Черты лица застыла в застывшем выражении ужаса и изумления, мышцы застыли, а глаза открылись широко, как у человека, который навсегда застывает в моменте.
— Она проснулась! Она проснулась! — в ужасе закричал Беранос, падая на пол и закрывая голову руками, как будто можно было укрыться от взглядов горгоны. Его тело дрожало, губы бессильно шевелились, а глаза были полны паники. — О великий Зевс, пощади! Что ты наделал, русский!
Меня спасли мотоциклетные очки и то, что я стоял сбоку. Все же, повернувшись спиной к горгоне, я подбежал к Иоаннису. Увиденное потрясло меня до глубины души. Грек превратился в камень. Да-да, это было не шуткой. Я провел пальцем по его лицу — ощущение было холодным, твёрдым, как настоящий мрамор. Одежда, кожа, пистолет — всё превратилось в камень, не оставляя признаков жизни. Мысли сновали в голове как ураган, создавая хаос. Я не мог сосредоточиться, не веря происходящему. Это была мистика в чистом виде, грань между реальностью и легендой.
Бросив взгляд за окно, я заметил, как среди деревни мелькают фигуры эсэсовцев. В воздухе доносилась отрывистая немецкая речь:
— Schnell, schnell! Angreifen, niemand am Leben lassen! — кричал, наверное, оберштурмфюрер. — Flammenwerfer – vorw;rts! Das Dorf vollst;ndig verbrennen! (Быстро, быстро! Быстро атаковать, не оставлять в живых никого! Огнеметчики – вперед! Спалить деревню дотла!)
Потом я повернулся к голове. Медуза смотрела прямо на меня, губы слегка шевелились, словно готовились произнести слова. Змеи на голове приподнялись и раскачивались в разные стороны, шипя и скользя по воздуху. В тусклом свете масляной лампы они отбрасывали причудливые тени на стены, создавая ощущение, будто вокруг завихряется живая сеть змей. Каждая змея двигалась независимо, как будто чувствовала каждое мое движение, и это было одновременно завораживающе и ужасающе.
И в этот момент до меня дошли ее слова:
— Ты действительно полюбил бы меня? Такой страшной?
Меня бросило в пот. Мертвая голова разговаривала со мной. Это было невозможно, но происходило вопреки всей моей логике и привычному восприятию мира. Моя атеистическая натура рушилась, словно здание под ударами мощного цунами. С точки зрения медицины, биологии или физики объяснить происходящее было нельзя. И тут мелькнула мысль: нужно ответить, иначе мне грозит та же участь, что и Иоаннису. Сердце колотилось, пальцы непроизвольно сжимали автомат.
— Нет страшных женщин, есть мужчина, который не хочет понять красоту женщин! — выдавил я из себя. Голос дрожал, хотя я старался держаться ровно. — Нужно смотреть на внутренний мир человека, ибо внешний — как одежда, его легко скинуть!
Мой ответ, видимо, озадачил Медузу. Она на мгновение замолчала, ее змеи слегка успокоились, а затем снова шевельнулись, как живые реактивные антенны, прислушиваясь ко мне.
— Ты знаешь, кто я? — спросила она тихо, но каждое слово резонировало в комнате, словно удар грома.
— Знаю…
— И не боишься?
Я вздохнул, успокоился, голос мой стал ровным. Показывая рукой на улицу, где еще слышались выстрелы:
— Там мои враги. Они пытаются убить людей. Моя задача — их спасти. Поэтому у меня нет сил пугаться тебя, о горгона, потому что есть ответственность перед ними. Пока я жив, я обязан сделать это. И мне нет дела до собственной смерти…
— Даже ценой своей жизни ты желаешь им помочь? — ее голос был почти мягким, удивленно-пронзительным.
Я не врал:
— Даже ценой своей жизни… Я один, а там — двести человек. Несоизмеримые цифры.
Горгона, как мне показалось, усмехнулась, и уголки ее губ дернулись странной, почти человеческой тенью улыбки:
— Какое тебе дело до других? Люди всегда убивали друг друга! И боги Олимпа им в этом помогали. Чем больше страданий, эмоций, тем сильнее нужда людей в богах и их помощи! Все боги — лицедеи, а люди — лишь слабые их копии!
Меня это рассердило, кровь закипела:
— Слушай, горгона! Сейчас другие времена. Но ты права — люди не стали лучше! Но и не стали хуже! И все же мы живем любовью, надеждой, верой в справедливость и счастье. Ведь и ты, о Медуза, верила во что-то! Как любая женщина, хотела любви, разве я не прав? Но тебя лишили этого — и ты озлобилась на весь мир!
Видимо, я задел то, что всегда было скрыто мифами, то, что скрывала эта женщина. Ее душевный мир, эмоции, желания — все это веками оставалось тайной. Никакой хроники, никакой легенды не поведали о том, что внутри горгоны жила личность, человеческая и хрупкая. Казалось, мир узнал только зверя, несущего смерть и окаменение. Но так ли это было на самом деле?
Медуза опустила взор, глаза словно потемнели, и задумчиво произнесла:
— Ты говоришь странно, но в то же время верно… Я тоже хотела любить и быть любимой. Я была молода и наивна… Верила, что своей красотой сумею покорить больше мужских сердец, и по глупости бросила вызов самой Афине! И та мне отомстила за это!.. Жестоко отомстила! Могла бы проучить, но боги не таковы! Они только наказывают! Теперь у меня нет ни любви, ни доброты… Я — чудовище, несущее смерть… окаменение всему живому… Такой меня сделала Афина!
Я слушал ее и понимал: это не правда, по крайней мере, не вся. Человеческое в ней все еще живо, скрыто под многовековой тенью злобы и боли. Медуза, похоже, не хотела признаваться себе самой в этом, боясь увидеть остатки своей прежней души. И мне стало искренне жаль эту женщину. Ведь Посейдон влюбился в нее, хотел любви, признания и принятия. Афина же, ревнивая и властная, превратила ситуацию в ловушку, где смертная осталась пленницей их интриг и коварства. Двойная ненависть с Олимпа — разве человек выдержал бы такое?
Я продолжал говорить с головой, хотя в другое время, наверное, счел бы это безумием, плодом усталого разума, играющего с фантазией. Беранос лежал на полу, словно в оцепенении, тихо бормоча что-то, то и дело дергаясь, словно воспоминания о дочери смешались с шоком от происходящего. Его лицо было бледным, руки дрожали, но в глазах читалась благодарность, надежда и страх одновременно.
— Неправда, Медуза, — сказал я, вставая перед ней на колени, словно пытаясь приблизиться и прикоснуться к сущности, спрятанной за каменной маской. — Ты не просто горгона, ты — женщина! Мне жаль Персея, который увидел в тебе чудовище! Я проклинаю Посейдона и Афину, богов, которые надругались над тобой, каждый исходя из своих похоти и интересов!
Я сделал паузу, стараясь, чтобы слова достигли глубины, несмотря на шум боя за окнами.
— И все же… я хочу сказать, что есть мужчины, которые могут любить тебя… Поверь мне, солдату, повидавшему многое. Любовь творит чудеса, и она сильнее заклятий! Она ведет нас в бой, на подвиги, поднимает нас на вершины гор, опускает в глубины океанов, она движет к созиданию… Любовь к женщине, любовь к родине — вот самые вечные ценности мужчины. Я не бог, и, может, мои слова кажутся простыми и наивными. И все же это слова того, кто умеет и хочет любить!
Медуза смотрела на меня, и я видел, как испепеляющий огонь в ее глазах медленно гаснет, уступая место теплому, мягкому взгляду. Он был полон тоски и усталости, но одновременно нес в себе некую тихую надежду. Теперь это была другая женщина — живая, уязвимая, настоящая. О, если бы у нее еще было тело… Во мне зажигалось нечто огромное, необъятное и необъяснимое, аж сердце щемило, будто что-то глубоко внутри дрожало от сопереживания. Я не мог понять, что это за чувство, хотя сейчас, спустя десятилетия, могу назвать его — сочувствие, уважение и странная, почти запретная близость.
Голова заговорила, голос звучал тихо, проникновенно, с печальными, тоскливыми нотками:
— Ты первый, кто говорит мне такие слова… Жаль, что тебя не было в те времена, может, моя судьба была бы иной… Афина не оставила меня в покое после того, как превратила в чудовище. Она продолжала ненавидеть меня и дальше, стравив всех героев Греции и других земель. Я стала дичью, призом, трофеем, неким свидетельством величия и мужской силы для воинов, охотников, полубогов, титанов, магов, которые верили Афине, что только с моей головой они приобретут счастье, уважение и богатство.
— Мне приходилось защищаться на окраине Земли, вдали от родных и близких, прятаться от внешнего мира. Это было горько и тяжело, и я пыталась выжить. Да, я убивала тех, кто приходил убить меня, потому что у меня не было выбора. Где бы я ни была, меня находили, ибо путь им указывали Афина и ее друзья с Олимпа. Это была жестокая игра на смерть, и я ее проиграла. Персей оказался хитрее, умнее и сильнее всех других… Самое обидное, что молва, запущенная Афиной, сделала меня гетерой, будто я потратила свою молодость и богатство, чтобы привлечь внимание своего убийцы… Мое имя затоптали в грязь…
