Иоахим, я забыл об сказать в начале, был эталоном арийской красоты без всяких натяжек, отличным образцом арийской расы. Он был атлетического сложения блондин с темносиними глазами и полностью соответствовал стандартам идеального арийца и это даже было отмечено в его секретном личном деле, как и то, что он скромен в быту, не имеет вредных привычек и делу партии беззаветно предан. Но его новые сослуживцы в тайне его ненавидели и презирали за почти официальный статус любимца шефа, они все знали самую главную слабость своего начальника и были уверены, что Иоахим спит с ним ради своего положения и статуса на работе, они не знали, что Иоахим всегда любил только женщин, но не афишировал этого, чтобы не расстраивать до конца шефа, который был одним из создателей войск СС и обладал неограниченной властью и авторитетом.
Это положение любимца шефа всегда коробило его до глубины души, его, который не раз смотрел в лицо смерти, не раз спасая фюрера от неминуемой верной гибели, но началась война, а у него был любимый младший брат, которому он был вместо отца и которого, по сути, он вырастил вместе с матерью. И, чтобы не подвергать свою семью какой-либо опасности в это непростое время, он терпел эту двусмысленность своего положения на работе, ненавидя себя за это почти каждый день.
Но принадлежность к страшной элите давала ещё, ко всему, неограниченные возможности помогать людям, которых он любил, которые ему нравились, и плюс немецкая преданность однажды выбранной системе, которой он долгие годы принадлежал. Все эти обстоятельства и не давали ему возможности вырваться из этого уродливого порочного во многом круга.
Шефа своего он давно перестал ненавидеть, его ненависть к нему со временем переросла в брезгливую жалость, такое себе презрительное снисхождение, он ведь тоже не мог себе позволить женщин тогда, когда ему это было нужно. Временами они становились для него такими же желанными и недосягаемыми, как он для своего слабого друга, так он про себя называл с некоторых пор своего начальника. Так что, со временем, Иоахим очень хорошо понимал его, поэтому и прощал до поры до времени.
Шли годы и у шефа эта болезненная страсть к нему, так мучающая его недоступность и недосягаемость для него, переросли в глубоко скрытое патологическое обожание, когда ему было вполне достаточно только побыть с ним рядом наедине во время очередного доклада, чтобы удовлетворить себя после почти с животным удовольствием в своем туалете, куда он шёл сразу после его ухода, где с лихорадочной поспешностью, с презрительным ожесточением к самому себе, жадно представляя его себе, каким он был именно сегодня, снимал напряжение давно известным способом. При этом со спущенными штанами, иногда в парадном мундире, он совсем не был жалок, он не был убог или гадок при всем физиологическом уродстве и неполноценности самой ситуации, его волевое умное лицо скорее напоминало смертельно раненого зверя, у которого нет шанса на жизнь, но это понимание не останавливало его, не прекращало его внутреннего движения к скорой смерти, к позорной гибели, которую он уже давно предчувствовал в себе, пристально, напряженно глядя в такие моменты своими серо-зелеными твёрдыми, как сталь, глазами в туалетную плитку, которая напоминала ему уже расстрельную стенку, к которой он давно был готов в глубине души. При этом его узкие, как шпионские кинжалы, губы только растягивались в холодной улыбке, в которой кроме презрения и равнодушия к смерти, ничего не было.
Когда время не позволяло ему расслабляться подобным образом, он просто подходил к дверям, когда Иоахим уходил из его кабинета после доклада, и медленно с удовольствием вдыхал остатки его запаха и стоял так до тех пор на пороге своего кабинета, пока этот запах окончательно перед ним не разрушался, не улетучивался, как его невозможная мечта, как его одинокая, никому не нужная обреченность как его печальная неосуществленность.
Но, однажды, в один из таких моментов он не выдержал этой муки, этой так невыносимой для него неоконченности и сделал запрос на его младшего брата, и воспользовавшись своим неограниченным влиянием, своим служебным положением, отправил его на восточный фронт перед сталинградской катастрофой, хорошо понимая, что обрекает на верную смерть не только его, но всех их. Только так он мог положить конец своей мечте, бессильной страстной, неразделенной и ему уже не нужной. Больше такая мечта, такая любовь была ему не нужна, она стала ему в тягость, а зная ко все по тому же секретному личному делу Иоахима о привязанности его к младшему брату и вообще к семье, он прекрасно понимал, что этим распоряжением, своим приказом он приговаривает и себя к верной смерти. Иоахим такой ему не простит. Никому не простит! Но ему уже было все равно. Он хотел теперь только одного, чтобы всё побыстрее закончилось, чтобы у него, наконец, появилась возможность и повод приговорить себя самому, и этим для себя всё закончить. Окончить в себе эту любовь, пусть и таким омерзительным способом. А разве любовь всегда требует любви? Иногда она требует ненависти, мщения, о которых он очень скоро пожалел, при этом презирая себя всей душой за эту мимолетную слабость, но сделать что-либо, исправить он уже ничего не захотел. Он был человеком принципа, при всей своей слабости к Иоахиму он был сильным человеком и это хорошо знал.
Преисподнию он давно не боялся, её почти детского огня для себя, её мук. Всё это, и гораздо сильнее, у него уже давно было внутри, он давно жил в её самом страшном филиале на земле, так что боятся ему было больше нечего. Всё страшное, непоправимое и ужасное, что могло с ним произойти, давно с ним произошло.
Иоахим, конечно, ничего об этом пока не знал, ему вся эта двусмысленность тоже давно надоела до отвращения, до омерзения… У него в жизни была только пожилая мать, младший брат, которых он любил, и этот проклятый статус любимца шефа, который позволял ему много лет оберегать их и не только их от всех превратностей судьбы, незавидная участь которых постигла тогда почти весь немецкий народ.
Но однажды и для него это счастье закончилось. Его брат, не смотря на всё его усилия, был отправлен на восточный фронт и вскоре погиб в Сталинграде. Мать, не выдержав потери и во всём обвиняя его, сгорела от горя за несколько месяцев, младшего сына она любила больше, чем его. И он остался в одиночестве. Совсем один. Всех, кого он любил, были теперь мертвы. А это значило, что его работа теряла для него всякий смысл. И с этой историей пора было заканчивать, и его душа начала некий глубоко личный, тайный процесс освобождения от всего, что её тяготило всё это время, от всего, что ему было уже не дорого, не нужно.
Всё это я в нем почувствовал, понял в течении одного мгновения, одной секунды, когда смог к нему подойти совсем близко вовремя одного из своих прорывов в то его прошлое. Он стоял тогда у витрины какого-то магазина, который проходил поздними вечерами после работы, и с некоторых пор останавливался и подолгу смотрел в его глубину, не туда, где в мертвенно бледном свете витрины лежал какой-то товар в разноцветных упаковках, а туда, за ним, где среди никому ненужных вещей и предметов был виден кусок пропагандистского плаката тех первых лет, когда они только пришли к власти. На нём, на этом куске пожелтевшей бумаги, ещё виднелись слова «Что сделал ты для немецкого народа?».
И каждый раз, проходя теперь мимо этого магазина, он останавливался рядом с ним и какое-то время вглядывался в эти слова, о чем-то думая, о чем-то размышляя. Он приходил сюда и стоял перед витриной этого магазина до тех пор, пока видел в нем этот плакат, пока его не убрали куда-то.
Когда, проходя однажды в один из вечеров мимо этого магазина, он не увидел больше за его стеклом знакомых слов, он больше никогда не останавливался рядом с ним и не смотрел в его сторону, а вскоре и вообще перестал ходить по этой дороге мимо него. Именно тогда, проходя однажды мимо этого магазина в то время, я поймал на миг его глаза, его взгляд, их угасающий блеск и понял, он начал завершать свою историю, историю служения здесь и сейчас той системе, на которую он потратил всю свою сознательную жизнь и которая так и не сделала его народ счастливым, хотя столько лет обещала. И я сразу осознал, он будет завершать свою историю так, как он это понимает, как он этого захочет.
Была ранняя весна. Его отправили в Голландию проконтролировать отправку последней партии евреев в Освенцим. Прибыв на городской вокзал и организовав дело, он начал рассматривать этих людей, которые ещё не знали, что едут в один конец, в одну сторону.
Судя по внешнему виду собравшихся тут мужчин и женщин, стариков и детей, эти люди принадлежали к высшему свету этой страны, к её аристократическому сословию.
Поведение их при погрузке друг с другом, с людьми из его охраны говорило о том, что они привыкли давать распоряжения, а не выполнять их, выслушивая, но свою растерянность и страх они пытались ещё скрывать ради своих детей, чтобы их не волновать, которые были тут рядом с ними и весело бегали между вагонами, даже не подозревая, что ждёт их через несколько дней.
И тут он обратил внимание на девушку редкой красоты. Остановившись неподалеку, он начал её рассматривать, осознавая ещё раз, что испытывал его шеф, наблюдая за ним все эти годы вблизи, но в бессильном отдалении. Когда хочешь так сильно, а возможности взять это у тебя нет, только надежда, бесплодная надежда.
Разглядывая эту девушку, наблюдая за ней, он подходил к ней всё ближе и ближе. Она уезжала в Освенцим вместе с родителями-стариками. По всей видимости, она была поздним и любимым ребёнком в семье. Как и все остальные, они так же не подозревали зачем их везут туда и что с ними сделают в ближайшее время, в конце пути.
Какое-то понимание к этим людям, что их ждёт впереди, начало приходить тогда, когда при посадке в вагоны его охрана отвела красивых женщин в сторону и повела в свой вагон. Они подошли и к этой девушке, чтобы её забрать с собой, но он приказал её не трогать. Закончив посадку этих людей, он дал команду снимать оцепление с перрона и отправляться в путь.
На протяжении всей дороги в концлагерь он время от времени приближался к девушке, не в силах больше её не видеть, подходил к ней по разным поводам, по разным причинам, но ни разу не заговаривал с ней, чтобы не пугать своей формой. При этом пристально её рассматривал, что-то обдумывая что-то рассчитывая про себя, но его красивое лицо при этом было холодным и привычно бездушным. Но если бы кто-то мог увидеть, заглянуть, что твориться подо льдом его мундира, то был бы шокирован.
…он захотел её сразу, с первых же секунд, как её увидел. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, хотя об этом пока не подозревала в силу своей неопытности, в которой необъяснимо сочеталась сила и слабость, нежность и страсть, а так же сталь неуступчивости, недоступности, почти детской, и всё это в сочетании с неотразимой, идеальной красотой делало её желанной для большинство мужчин, как только они видели её где-то. Тайну этой притягательности он знал и всегда её чувствовал у других, кто ею обладал, потому что сам был её обладателем, но по другим причинам.
Сейчас он отдавал себе отчёт, что в силу сложившихся обстоятельств, она для него недоступна, возможно, навсегда. Но пока это его не приводило ни в бешенство, ни в ярость. Находясь среди этих людей, он внимательно следил за ней, решая для себя окончательно, стоит ли бороться за неё или нет. За время поездки он подходил к этой девушке и её родителям ещё не раз, но ни разу с ними так и не заговорил, для него они уже были мертвы. Почти мертвы. Кроме неё. Но пока он всё ещё решал, что с этим делать. Как её спасти.
Тем временем в Освенциме днём и ночью продолжался обычный процесс отправки людей в газовые камеры, а затем в крематорий, где ещё теплых, едва живых, их начинали сжигать, не замедляя эту неблагодарную работу ни на минуту.
Прибывших из Голландии евреев ждала та же участь, что и остальных, и которая начала исполняться без всякого промедления и задержки с бездушной немецкой точностью и, как всегда, практически поминутно, если не по секундно.
Последняя очередь из этих людей уже заканчивала исчезать в фальшивых душевых, откуда был только один выход – через трубу крематория, когда Иоахим быстро подошёл и силой вырвал эту девушку из толпы обреченных. Её родители даже не поняли, что произошло. Отведя её в сторону, он приказал ей ждать, пока всё не закончиться. Он должен был до конца проследить, что бы удостовериться, что с этими людьми покончено. Это не было его прихотью, это была железная инструкция при таких ликвидациях, которую ещё надо было оформить по всем бумагам, как выполненную работу. Когда последний из этой партии исчез в здании душевых, он приказал сопровождающих его, готовить документы на них, на всю эту партию евреев, которая, фактически, была уже вся уничтожена. После чего схватил девушку за руку и повел туда, где были свалены, сброшены вещи новоприбывших. Там их уже начала сортировать похоронная команда из числа местных узников.
Иоахим понимал, девушка должна иметь приличный чистый вид, если он хочет её спасти. Сейчас, после нескольких дней пути, без воды и каких-либо условий для соблюдения личной гигиены, эта задача для него усложнялась. От неё уже шел, исходил этот запах давно немытого тела, женского тела, такого до невозможности мучительно манящего для него, но теперь он, этот запах, означал для неё только одно – обреченность и пойманность, был её запахом жертвы, загнанной добычи, но, если честно и откровенно, то Иоахим ничего бы для этого и не делал, а просто взял бы её прямо на куче этих, никому уже ненужных, чемоданов, но тогда он её погубит, и точно опоздает спасти. А он уже решил её спасти во что бы то ни стало.
И этот неумолимый, никому невидимый отсчет времени, отведенный для её спасения, начал в нём тикать не часами, а минутами адской машины, которую он сам для себя завел в том самый момент, когда вырвал её из рук смерти из той очереди на пороге тех душевых.
Это не передаваемое ни чем, никакими словами, чувства быстро уходящего времени, когда ты можешь опоздать в любую секунду, в любой момент не покидало его уже на всем пути с нею.
Приказав девушке найти и взять свой чемодан, он повёл её после этого мимо задних дверей газовых камер, откуда уже начали выносить первых жертв такого мытья. Она в ужасе посмотрела в ту сторону. Она всё поняла!
- Быстрее! У нас мало времени!
Он взял её за руку и, торопясь, повёл к своей машине. Иоахим понимал, как только он её посадит в машину, дороги назад не будет, но он об этом больше не думал, он уже сделал свой выбор и у него было в запасе, точнее, оставалось три-четыре максимум пять часов, чтобы вывезти её из этой страны и попытаться спасти.
Главное успеть довезти её до границы, а там её встретят те, которых он когда-то спас до неё, которым удалось сохранить жизнь и которые были ему за это обязаны, и с ними он успеет договориться.
А сейчас он повезет её на служебную квартиру, где у него будет от силы около часа, чтобы сделать с ней всё то, что он хотел всё эти дни, наблюдая за ней по дороге сюда.
Это положение любимца шефа всегда коробило его до глубины души, его, который не раз смотрел в лицо смерти, не раз спасая фюрера от неминуемой верной гибели, но началась война, а у него был любимый младший брат, которому он был вместо отца и которого, по сути, он вырастил вместе с матерью. И, чтобы не подвергать свою семью какой-либо опасности в это непростое время, он терпел эту двусмысленность своего положения на работе, ненавидя себя за это почти каждый день.
Но принадлежность к страшной элите давала ещё, ко всему, неограниченные возможности помогать людям, которых он любил, которые ему нравились, и плюс немецкая преданность однажды выбранной системе, которой он долгие годы принадлежал. Все эти обстоятельства и не давали ему возможности вырваться из этого уродливого порочного во многом круга.
Шефа своего он давно перестал ненавидеть, его ненависть к нему со временем переросла в брезгливую жалость, такое себе презрительное снисхождение, он ведь тоже не мог себе позволить женщин тогда, когда ему это было нужно. Временами они становились для него такими же желанными и недосягаемыми, как он для своего слабого друга, так он про себя называл с некоторых пор своего начальника. Так что, со временем, Иоахим очень хорошо понимал его, поэтому и прощал до поры до времени.
Шли годы и у шефа эта болезненная страсть к нему, так мучающая его недоступность и недосягаемость для него, переросли в глубоко скрытое патологическое обожание, когда ему было вполне достаточно только побыть с ним рядом наедине во время очередного доклада, чтобы удовлетворить себя после почти с животным удовольствием в своем туалете, куда он шёл сразу после его ухода, где с лихорадочной поспешностью, с презрительным ожесточением к самому себе, жадно представляя его себе, каким он был именно сегодня, снимал напряжение давно известным способом. При этом со спущенными штанами, иногда в парадном мундире, он совсем не был жалок, он не был убог или гадок при всем физиологическом уродстве и неполноценности самой ситуации, его волевое умное лицо скорее напоминало смертельно раненого зверя, у которого нет шанса на жизнь, но это понимание не останавливало его, не прекращало его внутреннего движения к скорой смерти, к позорной гибели, которую он уже давно предчувствовал в себе, пристально, напряженно глядя в такие моменты своими серо-зелеными твёрдыми, как сталь, глазами в туалетную плитку, которая напоминала ему уже расстрельную стенку, к которой он давно был готов в глубине души. При этом его узкие, как шпионские кинжалы, губы только растягивались в холодной улыбке, в которой кроме презрения и равнодушия к смерти, ничего не было.
Когда время не позволяло ему расслабляться подобным образом, он просто подходил к дверям, когда Иоахим уходил из его кабинета после доклада, и медленно с удовольствием вдыхал остатки его запаха и стоял так до тех пор на пороге своего кабинета, пока этот запах окончательно перед ним не разрушался, не улетучивался, как его невозможная мечта, как его одинокая, никому не нужная обреченность как его печальная неосуществленность.
Но, однажды, в один из таких моментов он не выдержал этой муки, этой так невыносимой для него неоконченности и сделал запрос на его младшего брата, и воспользовавшись своим неограниченным влиянием, своим служебным положением, отправил его на восточный фронт перед сталинградской катастрофой, хорошо понимая, что обрекает на верную смерть не только его, но всех их. Только так он мог положить конец своей мечте, бессильной страстной, неразделенной и ему уже не нужной. Больше такая мечта, такая любовь была ему не нужна, она стала ему в тягость, а зная ко все по тому же секретному личному делу Иоахима о привязанности его к младшему брату и вообще к семье, он прекрасно понимал, что этим распоряжением, своим приказом он приговаривает и себя к верной смерти. Иоахим такой ему не простит. Никому не простит! Но ему уже было все равно. Он хотел теперь только одного, чтобы всё побыстрее закончилось, чтобы у него, наконец, появилась возможность и повод приговорить себя самому, и этим для себя всё закончить. Окончить в себе эту любовь, пусть и таким омерзительным способом. А разве любовь всегда требует любви? Иногда она требует ненависти, мщения, о которых он очень скоро пожалел, при этом презирая себя всей душой за эту мимолетную слабость, но сделать что-либо, исправить он уже ничего не захотел. Он был человеком принципа, при всей своей слабости к Иоахиму он был сильным человеком и это хорошо знал.
Преисподнию он давно не боялся, её почти детского огня для себя, её мук. Всё это, и гораздо сильнее, у него уже давно было внутри, он давно жил в её самом страшном филиале на земле, так что боятся ему было больше нечего. Всё страшное, непоправимое и ужасное, что могло с ним произойти, давно с ним произошло.
Иоахим, конечно, ничего об этом пока не знал, ему вся эта двусмысленность тоже давно надоела до отвращения, до омерзения… У него в жизни была только пожилая мать, младший брат, которых он любил, и этот проклятый статус любимца шефа, который позволял ему много лет оберегать их и не только их от всех превратностей судьбы, незавидная участь которых постигла тогда почти весь немецкий народ.
Но однажды и для него это счастье закончилось. Его брат, не смотря на всё его усилия, был отправлен на восточный фронт и вскоре погиб в Сталинграде. Мать, не выдержав потери и во всём обвиняя его, сгорела от горя за несколько месяцев, младшего сына она любила больше, чем его. И он остался в одиночестве. Совсем один. Всех, кого он любил, были теперь мертвы. А это значило, что его работа теряла для него всякий смысл. И с этой историей пора было заканчивать, и его душа начала некий глубоко личный, тайный процесс освобождения от всего, что её тяготило всё это время, от всего, что ему было уже не дорого, не нужно.
Всё это я в нем почувствовал, понял в течении одного мгновения, одной секунды, когда смог к нему подойти совсем близко вовремя одного из своих прорывов в то его прошлое. Он стоял тогда у витрины какого-то магазина, который проходил поздними вечерами после работы, и с некоторых пор останавливался и подолгу смотрел в его глубину, не туда, где в мертвенно бледном свете витрины лежал какой-то товар в разноцветных упаковках, а туда, за ним, где среди никому ненужных вещей и предметов был виден кусок пропагандистского плаката тех первых лет, когда они только пришли к власти. На нём, на этом куске пожелтевшей бумаги, ещё виднелись слова «Что сделал ты для немецкого народа?».
И каждый раз, проходя теперь мимо этого магазина, он останавливался рядом с ним и какое-то время вглядывался в эти слова, о чем-то думая, о чем-то размышляя. Он приходил сюда и стоял перед витриной этого магазина до тех пор, пока видел в нем этот плакат, пока его не убрали куда-то.
Когда, проходя однажды в один из вечеров мимо этого магазина, он не увидел больше за его стеклом знакомых слов, он больше никогда не останавливался рядом с ним и не смотрел в его сторону, а вскоре и вообще перестал ходить по этой дороге мимо него. Именно тогда, проходя однажды мимо этого магазина в то время, я поймал на миг его глаза, его взгляд, их угасающий блеск и понял, он начал завершать свою историю, историю служения здесь и сейчас той системе, на которую он потратил всю свою сознательную жизнь и которая так и не сделала его народ счастливым, хотя столько лет обещала. И я сразу осознал, он будет завершать свою историю так, как он это понимает, как он этого захочет.
Была ранняя весна. Его отправили в Голландию проконтролировать отправку последней партии евреев в Освенцим. Прибыв на городской вокзал и организовав дело, он начал рассматривать этих людей, которые ещё не знали, что едут в один конец, в одну сторону.
Судя по внешнему виду собравшихся тут мужчин и женщин, стариков и детей, эти люди принадлежали к высшему свету этой страны, к её аристократическому сословию.
Поведение их при погрузке друг с другом, с людьми из его охраны говорило о том, что они привыкли давать распоряжения, а не выполнять их, выслушивая, но свою растерянность и страх они пытались ещё скрывать ради своих детей, чтобы их не волновать, которые были тут рядом с ними и весело бегали между вагонами, даже не подозревая, что ждёт их через несколько дней.
И тут он обратил внимание на девушку редкой красоты. Остановившись неподалеку, он начал её рассматривать, осознавая ещё раз, что испытывал его шеф, наблюдая за ним все эти годы вблизи, но в бессильном отдалении. Когда хочешь так сильно, а возможности взять это у тебя нет, только надежда, бесплодная надежда.
Разглядывая эту девушку, наблюдая за ней, он подходил к ней всё ближе и ближе. Она уезжала в Освенцим вместе с родителями-стариками. По всей видимости, она была поздним и любимым ребёнком в семье. Как и все остальные, они так же не подозревали зачем их везут туда и что с ними сделают в ближайшее время, в конце пути.
Какое-то понимание к этим людям, что их ждёт впереди, начало приходить тогда, когда при посадке в вагоны его охрана отвела красивых женщин в сторону и повела в свой вагон. Они подошли и к этой девушке, чтобы её забрать с собой, но он приказал её не трогать. Закончив посадку этих людей, он дал команду снимать оцепление с перрона и отправляться в путь.
На протяжении всей дороги в концлагерь он время от времени приближался к девушке, не в силах больше её не видеть, подходил к ней по разным поводам, по разным причинам, но ни разу не заговаривал с ней, чтобы не пугать своей формой. При этом пристально её рассматривал, что-то обдумывая что-то рассчитывая про себя, но его красивое лицо при этом было холодным и привычно бездушным. Но если бы кто-то мог увидеть, заглянуть, что твориться подо льдом его мундира, то был бы шокирован.
…он захотел её сразу, с первых же секунд, как её увидел. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, хотя об этом пока не подозревала в силу своей неопытности, в которой необъяснимо сочеталась сила и слабость, нежность и страсть, а так же сталь неуступчивости, недоступности, почти детской, и всё это в сочетании с неотразимой, идеальной красотой делало её желанной для большинство мужчин, как только они видели её где-то. Тайну этой притягательности он знал и всегда её чувствовал у других, кто ею обладал, потому что сам был её обладателем, но по другим причинам.
Сейчас он отдавал себе отчёт, что в силу сложившихся обстоятельств, она для него недоступна, возможно, навсегда. Но пока это его не приводило ни в бешенство, ни в ярость. Находясь среди этих людей, он внимательно следил за ней, решая для себя окончательно, стоит ли бороться за неё или нет. За время поездки он подходил к этой девушке и её родителям ещё не раз, но ни разу с ними так и не заговорил, для него они уже были мертвы. Почти мертвы. Кроме неё. Но пока он всё ещё решал, что с этим делать. Как её спасти.
Тем временем в Освенциме днём и ночью продолжался обычный процесс отправки людей в газовые камеры, а затем в крематорий, где ещё теплых, едва живых, их начинали сжигать, не замедляя эту неблагодарную работу ни на минуту.
Прибывших из Голландии евреев ждала та же участь, что и остальных, и которая начала исполняться без всякого промедления и задержки с бездушной немецкой точностью и, как всегда, практически поминутно, если не по секундно.
Последняя очередь из этих людей уже заканчивала исчезать в фальшивых душевых, откуда был только один выход – через трубу крематория, когда Иоахим быстро подошёл и силой вырвал эту девушку из толпы обреченных. Её родители даже не поняли, что произошло. Отведя её в сторону, он приказал ей ждать, пока всё не закончиться. Он должен был до конца проследить, что бы удостовериться, что с этими людьми покончено. Это не было его прихотью, это была железная инструкция при таких ликвидациях, которую ещё надо было оформить по всем бумагам, как выполненную работу. Когда последний из этой партии исчез в здании душевых, он приказал сопровождающих его, готовить документы на них, на всю эту партию евреев, которая, фактически, была уже вся уничтожена. После чего схватил девушку за руку и повел туда, где были свалены, сброшены вещи новоприбывших. Там их уже начала сортировать похоронная команда из числа местных узников.
Иоахим понимал, девушка должна иметь приличный чистый вид, если он хочет её спасти. Сейчас, после нескольких дней пути, без воды и каких-либо условий для соблюдения личной гигиены, эта задача для него усложнялась. От неё уже шел, исходил этот запах давно немытого тела, женского тела, такого до невозможности мучительно манящего для него, но теперь он, этот запах, означал для неё только одно – обреченность и пойманность, был её запахом жертвы, загнанной добычи, но, если честно и откровенно, то Иоахим ничего бы для этого и не делал, а просто взял бы её прямо на куче этих, никому уже ненужных, чемоданов, но тогда он её погубит, и точно опоздает спасти. А он уже решил её спасти во что бы то ни стало.
И этот неумолимый, никому невидимый отсчет времени, отведенный для её спасения, начал в нём тикать не часами, а минутами адской машины, которую он сам для себя завел в том самый момент, когда вырвал её из рук смерти из той очереди на пороге тех душевых.
Это не передаваемое ни чем, никакими словами, чувства быстро уходящего времени, когда ты можешь опоздать в любую секунду, в любой момент не покидало его уже на всем пути с нею.
Приказав девушке найти и взять свой чемодан, он повёл её после этого мимо задних дверей газовых камер, откуда уже начали выносить первых жертв такого мытья. Она в ужасе посмотрела в ту сторону. Она всё поняла!
- Быстрее! У нас мало времени!
Он взял её за руку и, торопясь, повёл к своей машине. Иоахим понимал, как только он её посадит в машину, дороги назад не будет, но он об этом больше не думал, он уже сделал свой выбор и у него было в запасе, точнее, оставалось три-четыре максимум пять часов, чтобы вывезти её из этой страны и попытаться спасти.
Главное успеть довезти её до границы, а там её встретят те, которых он когда-то спас до неё, которым удалось сохранить жизнь и которые были ему за это обязаны, и с ними он успеет договориться.
А сейчас он повезет её на служебную квартиру, где у него будет от силы около часа, чтобы сделать с ней всё то, что он хотел всё эти дни, наблюдая за ней по дороге сюда.
