Он ответил ей громовым раскатом и заискрившейся от удара молнии водой. В конце концов, это уже смешно! Она — менталист с громадным опытом, и не может вырваться из мыслеобраза, да еще и собственного?
Смешно или нет — она не могла.
Ноги горели от впивающихся в кожу песчинок, мантия порвалась и висела лохмотьями. Гермиона, шатаясь, брела вдоль берега, перешагивая через грязь и нечистоты, выброшенные ревущим океаном. «Еще шаг, еще два свою ношу нести… И не ждать ниоткуда подмоги» (2). Воистину так, и ноша ее тяжела. А в конце — ничего. Иногда до нее долетали обжигающие колючие брызги воды, но она отмахивалась от них.
Неожиданно спереди раздался крик. Гермиона ускорила шаг, береговая линия изогнулась, и вдалеке показалось что-то темное, шевелящееся.
Крик повторился, Гермиона бросилась бежать и рухнула на колени рядом с человеком без лица, обнаженным и сплошь израненным. Всего его — от шеи до пят — покрывали длинные глубокие порезы.
— Подождите, — сказала она, забыв разом о том, что это — только образ, и начала искать палочку. Ее нигде не было. — Сейчас!
Человек снова вскрикнул, поднял руку. Блеснуло лезвие ножа — он с размаху воткнул его себе в бедро. Гермиона отскочила в сторону, зажимая себе рот рукой, чтобы не завопить вместе с ним.
Спустя несколько мгновений человек снова полоснул себя — на этот раз по горлу, и, хотя из рассеченной артерии кровь ударила фонтаном, он опять закричал.
Гермиона закрыла уши руками и, зажмурившись, бросилась прочь.
Песок под ногами сменился валунами с острыми краями. Ее ноги начали кровоточить так сильно, что на камнях оставались бурые пятна. Местность тоже изменилась — вместо бескрайнего пляжа высились отвесные скалы. Океан пенился все сильнее.
Почудилось?
Нет. Действительно, где-то вдалеке кто-то повторял ее имя.
— Гермиона! — донеслось вновь, она прошла несколько шагов и догадалась посмотреть наверх. Там, на уступе, опираясь на зонт-трость, в светлом костюме стоял Майкрофт. Один его вид причинил, кажется, больше боли, чем все насмешки Брука.
Она отвернулась. Что-то свистнуло.
— Гермиона, скорее!
Теперь вместо зонта Майкрофт держал веревку. Ее конец болтался внизу, а там, наверху, вместо скал виделась уютная гостиная. Гермиону уже плохо слушались ноги, она замерзла, была напугана и смертельно устала.
Ей не хотелось видеть Майкрофта. Совсем. Но оказаться возле камина (пусть воображаемого, не страшно) было пределом мечтаний. Все, что нужно — влезть по веревке.
«И поверить, что он ее удержит», — шепнул в сознании ядовитый голосок.
Возможно, потом она сбежит. Но сейчас — что угодно ради нескольких минут в той гостиной наверху, где нет места боли и страху.
— Гермиона, вы идете?
«Иду», — почти сказала она.
Почти.
Веревка все болталась на расстоянии вытянутой руки, но Гермиона уже не видела ее — внимание приковал к себе океан.
Он поднялся вверх, набух, вырос, но не лопнул, погребая все живое в смертоносных волнах, а мягко раскрылся, как чудовищный, но прекрасный цветок.
— Гермиона, — позвал приятный, смутно-знакомый голос из глубины.
Гермиона подошла к самой воде. Там, в отражении, она увидела, кто зовет ее.
Почти она — только волосы до пояса, и вместо рваной мантии — легкая, светлая, чистая. Глаза горят задором, на губах — теплая улыбка.
Настоящая Гермиона протянула руку вперед.
Больше не было океана, не было скал и Майкрофта с его гостиной. Они сидели в светлой комнате, в плетеных креслах. За окном летали бабочки, доносился незнакомый цветочный аромат.
— Я не могу вырваться, — сказала Настоящая Гермиона.
Другая Гермиона засмеялась и сочувственно погладила ее по руке:
— И это говорит мастер-менталист? Можешь, дорогая, просто не хочешь. Я бы тоже не захотела. Там тебя мало что хорошего ждет. Ты сходишь с ума, Гермиона. Не противься этому.
Безумие было заманчивым. Ее ум — ее гордость! –привел ее сюда, на дно океана. Так почему бы не остаться здесь, дав погаснуть тому, что составляет ее, Гермионы Грейнджер, суть?
— Видишь… — прошептала Другая, — так легче. Так лучше. Здесь тебя никто не обидит и не обманет. Я позабочусь об этом.
Она встала из своего кресла, наклонилась и поцеловала Гермиону в лоб.
Ее обдало густым знакомым запахом. Древесные нотки, немного пряностей, сладковатый привкус, оседающий на языке. Гермиона прижалась щекой к животу Другой, закрыла глаза, всхлипнула.
— Я так устала…
— Я знаю, милая, я знаю…
Время замерло.
Дыхание стало сонным, веки налились свинцом. Было так соблазнительно позволить себе уснуть, стать каплей в бесконечном океане. Блаженное ничто влекло с неодолимой силой. Чужой голос сливался с шепотом волн, рука Другой мягко касалась волос Гермионы, перебирая пряди, чуть задевая острыми когтями кожу в гротескном подобии материнской ласки.
Там, где когда-то было сердце, потянуло, напряглось. Вырываясь из пленительного забвения, Гермиона отстранилась и открыла глаза. Нависшая над ней фигура была кошмарна: да, это все еще была она — но омерзительная, в язвах и рытвинах, и из дыры в груди текла густая, черная кровь. Чудовище захохотало.
Вскочив, Гермиона закрутилась вокруг, ища выход, но его не было.
Только зеркало в резной раме.
Гермиона бросилась к нему и замерла в оглушающей тишине. Хохот чудовища смолк. Отражение было моложе ее на пятнадцать долгих лет. Болезненно-худая, с наполненными яростью глазами и в черном. Кажется, именно так она и выглядела в день похорон Рона? Она уже не помнила.
— Выпусти меня! — яростно прошипела Гермиона, ударив по серебряной глади.
Зеркало пошло рябью.
За ее спиной раздался мягкий, вкрадчивый шепот чудовища:
— Милая, это ничего не изменит. Ты так долго прятала воспоминания, так долго запирала в глубине чувства. Ты ведь не хочешь их. Не хочешь, чтобы было больно, — в голосе чудовища не было ничего истеричного и пугающего, оно говорило ее собственным голосом. — Я не желаю тебе зла, Гермиона. Только хочу уберечь от страданий. Позволь мне… — чудовище приблизилось — Гермиона не видела его, но чувствовала кожей, — позаботиться о тебе.
Настоящая Гермиона положила обе ладони на зеркало, и отражение послушно повторило это движение. А голос продолжал уговаривать:
— Кому ты нужна? Что тебе там искать? Новую боль? Тебя снова используют, будут высасывать, пока однажды не опустошат совсем. И тогда ты просто умрешь, — в горле стоял ком, — Ты ведь от этого сбежала. Ты хотела ко мне. Останься!
Спорить было трудно.
Министр-марионетка, вместо друзей — одни безумцы, вместо любимого мужчины — безупречная счетная машина, сумевшая даже чувство вписать в уравнение.
Гермиона и не спорила. Она просто упрямо давила на преграду, и в какой-то момент зеркало треснуло. Звон разбитого стекла заглушил крик, раздавшийся сзади:
— Гермиона Грейнджер, что ты себе позволяешь?! Немедленно прекрати!
Дышать было нестерпимо больно, слезы текли сплошными потоками, но ее рука крепко сжимала руку бывшей пленницы зазеркалья.
Гермиона озиралась. Отчего-то она надеялась, что здесь будет и Та, Другая из ее видения — это ведь было бы правильным, да?
— Ее здесь нет. Точнее — Она не здесь. А здесь — только ты… и еще одна ты, которую ты отвергла.
Зазеркальная Гермиона была измученной, яростной и живой. В ее груди не было дыры, а ее волосы напоминали воронье гнездо.
— И что теперь? — спросила Настоящая.
— Теперь? Искать дорогу наверх, приводить все в порядок и жить. Не повторяя прошлых ошибок. «На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! В неведомого глубь — чтоб новое обресть!» (3)
Настоящая слабо улыбнулась:
— Ты знаешь, что я ненавижу Бодлера?
Зазеркальная покачала головой:
— Я знаю, что ты им живешь.
Они одновременно потянулись навстречу друг другу. И через секунду осталась лишь одна Гермиона. И ее сердце снова билось в груди.
Океан отступил, выпуская Гермиону из своего чрева. Шторм утих, вода опять была прозрачной, небо синим, на белоснежном песке стояли выкинутые со дна огромные сундуки, скованные проржавевшими цепями.
Ударом ноги она сбила замок с первого из них.
Примечания:
(1) — Все цитаты — из «Апокалипсиса» св. Иоанна Богослова, конец 20-й и начало 21 главы.
(2) — Из старой американской песни «Мой дом, мой Кентукки». В момент глубокого отчаянья ее вспоминала Скарлетт О’Хара в романе «Унесенные ветром».
(3) — Шарль Бодлер, «Плаванье», в переводе Марины Цветаевой.
Воспаленные веки открывались с трудом. Ресницы никак не желали разлипнуться, но даже сквозь них Гермиона видела что-то светлое впереди.
По лицу прошла волна прохладного воздуха, и глаза легко распахнулись.
Перед ней был чистый белый потолок, от него вниз начинались светло-голубые стены. Сквозь будто забитые ватой уши доносилось бормотание, и, напрягшись, она сумела разобрать слова: «Госпожа Министр», «Позовите» и «Профессор».
А потом совсем близко раздался бодрый голос:
— Ну-ка, дорогая, посмотрите на меня.
Она скосила глаза и увидела сначала бороду, потом очки, а потом и всего профессора Вагнера.
И хотя это было совсем неважно, она спросила онемевшими, потрескавшимися губами:
— Я… в Цюрихе?
— Что вы, Гермиона! Вы теперь такая важная персона, — он укоризненно покачал головой, — что не вас доставляют в клинику, а клинику — к вам. Так-с, — он дернул себя за кончик бороды, — посмотрите направо, на медсестру, — Гермиона подчинилась, хотя медсестра слегка расплывалась. — Теперь на потолок, — в глаза неприятно ударил луч света, она зажмурилась. — Чудненько. Можете снова смотреть на меня.
Постепенно Гермиона начинала вспоминать — и свой срыв, и безумно долгое погружение. Привычно приготовилась ощутить волну дикого стыда, но ее не было. На душе было легко и спокойно. Шторм закончился, и там, где недавно бушевала гроза, где молнии бились о гневное море, где волны вздымались до небес, грозя их обрушить, теперь стало тихо: и только легкий бриз покрывал невесомыми пенными гребешками прозрачные воды.
— Кажется, я нарушила все правила, профессор, — смущенно сказала она, пытаясь приподняться.
— Вы порядком напугали своих коллег, — расплывчато ответил Вагнер и добавил: — Да и нас с целителем Ойстерманном, признаться. Вы были без сознания сутки.
Гермиона закрыла глаза.
Что ж, могло быть хуже. Там, на берегу океана, времени не было, но иногда ей казалось, что прошли уже месяцы.
— Будь вы по-прежнему моей студенткой, — он отошел от ее кровати, а Гермиона снова рискнула посмотреть на него, — я бы вас отчислил, и чтоб на глаза даже не попадались. Но вы… — подскочив на месте, он быстро подошел обратно и ткнул пальцем ее в грудь: — Министр вы или нет, вы мне еще главу в учебник напишете! Про самотерапию! — и добавил, спокойно и сурово: — И про технику безопасности.
Гермиона улыбнулась. Напишет — в этом не было никаких сомнений. Она теперь напишет все, что пожелает.
После короткого разговора с Вагнером она уснула уже спокойным здоровым сном, а когда проснулась, поняла, что может попробовать встать. Судя по всему, ей давали все необходимые зелья, тело почти не затекло и не утратило подвижности, только слабость чувствовалась.
Но, едва она встала, держась за бортик кровати, как дверь открылась, и в палату вошел мистер Кто.
— Как вы себя чувствуете, мисс Грейнджер? — спросил он без тени улыбки.
У него был усталый голос, а пальцы нервно подрагивали.
Она спросила осторожно:
— Вы пустили профессора Вагнера в Отдел тайн, да?
Мистер Кто не ответил, стукнул каблуками и сообщил:
— Хорошо, что вы пришли в себя, мисс Грейнджер. Удивительно, но этому тупице Лонгботтому хватило мозгов, чтобы послать Патронуса в Отдел тайн, а не оттаскивать вас от Омута Памяти.
Вместо слов благодарности она произнесла, толком не веря, что говорит это вслух:
— На вашей могиле написано только два слова, вы знаете?
Мистер Кто сказал почти неслышно:
— «Вопреки. Всегда», — а потом улыбнулся коронной улыбкой невыразимца и подмигнул: — Неплохая попытка, мисс Ата! Может, у меня два сердца, а может, я просто сумасшедший с телефонной будкой. Как знать?
Гермиона покачала головой, улыбнулась в ответ, но не нашлась с ответом. Мистер Кто, легко махнув на прощанье рукой, вышел из палаты, уже насвистывая себе что-то под нос, и то, что еще недавно казалось безусловным попаданием, вновь обратилось в смутное предположение.
После осмотра с пристрастием профессор Вагнер объявил, что Гермиона здорова, но он настоятельно ей рекомендует отдохнуть хотя бы пару дней. После чего собрал походный вариант своей лаборатории и удалился камином, напоследок заявив, что терпеть не может британскую погоду, британскую еду и (особенно сильно) британское Министерство. Причем Гермионе почему-то казалось, что основная причина его недовольства — непрошибаемый мистер Кто.
Двух дней в тишине и покое Гермионе хватило, чтобы найти в себе смелость снова спуститься в глубину подсознания, на самое океанское дно. Правда на этот раз ее страховал мистер Кто, категорически не позволивший ей одиночное погружение. Он не видел ничего, что происходило на дне, но она постоянно ощущала его присутствие. Это было почти забытое, но приятное чувство — надежная страховка рядом.
На дне оставалось еще достаточно сундуков с ржавыми цепями и замками, а кое-где в тени под корягами притаились монстры. Были там и призраки прошедшей войны, и родители, и Рон, и даже Джеймс Брук. Гермиона не видела их, но чувствовала так же ясно, как собственное тело, и они уже потеряли свою власть над ней. А еще где-то там была тропа, ведущая к жилищу Той Гермионы. Это дарило надежду. Только одному чудовищу она все еще не могла спокойно взглянуть в лицо. Майкрофт Холмс — машина, василиск, айсберг в человеческом обличье, человек с тысячью масок. Знала ли она когда-нибудь настоящего Майкрофта или даже тот, кто целовал ее в темноте спальни, был всего лишь образом, фальшивкой?
У Гермионы не было ответа на этот вопрос.
Майкрофт отлично все придумал и рассчитал — его партия оказалась безупречной: пешка прошла по всем клеткам и стала королевой, и он теперь мог разыгрывать сложнейшие комбинации.
Гермиона его не могла простить, но понимала.
Магический мир был для него угрозой — с того момента, как его любимый младший брат так неудачно проследил за Гермионой.
Майкрофт не желал знать о волшебстве, так плохо укладывающимся в его представления о порядке во вселенной, но его познакомили с ним насильно. Потом волшебный мир отнял у него дядю и заставил играть по новым, навязанным правилам. Когда он стал представлять для волшебников угрозу, они забрали у него память.
Гермиона не чувствовала себя виноватой, но раз за разом она обыгрывала его, пользуясь его двумя слабостями — привязанностью к брату и неспособностью использовать магию.
В этой, финальной партии выиграл Майкрофт, использовав ее слабости — наивную эмоциональность и веру в пресловутую любовь.
Можно сказать, ничья.
Что ж, она вернется к своим обязанностям Министра — Британия не должна надолго оставаться без лидера. Возможно, она плохой политик — но до следующих выборов она будет настолько хорошим Министром Магии, насколько это в ее силах. Будет лично курировать проект Отдела Тайн по ранней адаптации магглорожденных. Обязательно проведет поправку, вносящую «Амортенцию» в реестр запрещенных зелий — и пусть кто-нибудь попробует ей возразить! Проследит, чтобы, несмотря на все угрозы, тайна существования волшебного мира оставалась неприкосновенной.
Смешно или нет — она не могла.
Ноги горели от впивающихся в кожу песчинок, мантия порвалась и висела лохмотьями. Гермиона, шатаясь, брела вдоль берега, перешагивая через грязь и нечистоты, выброшенные ревущим океаном. «Еще шаг, еще два свою ношу нести… И не ждать ниоткуда подмоги» (2). Воистину так, и ноша ее тяжела. А в конце — ничего. Иногда до нее долетали обжигающие колючие брызги воды, но она отмахивалась от них.
Неожиданно спереди раздался крик. Гермиона ускорила шаг, береговая линия изогнулась, и вдалеке показалось что-то темное, шевелящееся.
Крик повторился, Гермиона бросилась бежать и рухнула на колени рядом с человеком без лица, обнаженным и сплошь израненным. Всего его — от шеи до пят — покрывали длинные глубокие порезы.
— Подождите, — сказала она, забыв разом о том, что это — только образ, и начала искать палочку. Ее нигде не было. — Сейчас!
Человек снова вскрикнул, поднял руку. Блеснуло лезвие ножа — он с размаху воткнул его себе в бедро. Гермиона отскочила в сторону, зажимая себе рот рукой, чтобы не завопить вместе с ним.
Спустя несколько мгновений человек снова полоснул себя — на этот раз по горлу, и, хотя из рассеченной артерии кровь ударила фонтаном, он опять закричал.
Гермиона закрыла уши руками и, зажмурившись, бросилась прочь.
Песок под ногами сменился валунами с острыми краями. Ее ноги начали кровоточить так сильно, что на камнях оставались бурые пятна. Местность тоже изменилась — вместо бескрайнего пляжа высились отвесные скалы. Океан пенился все сильнее.
Почудилось?
Нет. Действительно, где-то вдалеке кто-то повторял ее имя.
— Гермиона! — донеслось вновь, она прошла несколько шагов и догадалась посмотреть наверх. Там, на уступе, опираясь на зонт-трость, в светлом костюме стоял Майкрофт. Один его вид причинил, кажется, больше боли, чем все насмешки Брука.
Она отвернулась. Что-то свистнуло.
— Гермиона, скорее!
Теперь вместо зонта Майкрофт держал веревку. Ее конец болтался внизу, а там, наверху, вместо скал виделась уютная гостиная. Гермиону уже плохо слушались ноги, она замерзла, была напугана и смертельно устала.
Ей не хотелось видеть Майкрофта. Совсем. Но оказаться возле камина (пусть воображаемого, не страшно) было пределом мечтаний. Все, что нужно — влезть по веревке.
«И поверить, что он ее удержит», — шепнул в сознании ядовитый голосок.
Возможно, потом она сбежит. Но сейчас — что угодно ради нескольких минут в той гостиной наверху, где нет места боли и страху.
— Гермиона, вы идете?
«Иду», — почти сказала она.
Почти.
Веревка все болталась на расстоянии вытянутой руки, но Гермиона уже не видела ее — внимание приковал к себе океан.
Он поднялся вверх, набух, вырос, но не лопнул, погребая все живое в смертоносных волнах, а мягко раскрылся, как чудовищный, но прекрасный цветок.
— Гермиона, — позвал приятный, смутно-знакомый голос из глубины.
Гермиона подошла к самой воде. Там, в отражении, она увидела, кто зовет ее.
Почти она — только волосы до пояса, и вместо рваной мантии — легкая, светлая, чистая. Глаза горят задором, на губах — теплая улыбка.
Настоящая Гермиона протянула руку вперед.
Больше не было океана, не было скал и Майкрофта с его гостиной. Они сидели в светлой комнате, в плетеных креслах. За окном летали бабочки, доносился незнакомый цветочный аромат.
— Я не могу вырваться, — сказала Настоящая Гермиона.
Другая Гермиона засмеялась и сочувственно погладила ее по руке:
— И это говорит мастер-менталист? Можешь, дорогая, просто не хочешь. Я бы тоже не захотела. Там тебя мало что хорошего ждет. Ты сходишь с ума, Гермиона. Не противься этому.
Безумие было заманчивым. Ее ум — ее гордость! –привел ее сюда, на дно океана. Так почему бы не остаться здесь, дав погаснуть тому, что составляет ее, Гермионы Грейнджер, суть?
— Видишь… — прошептала Другая, — так легче. Так лучше. Здесь тебя никто не обидит и не обманет. Я позабочусь об этом.
Она встала из своего кресла, наклонилась и поцеловала Гермиону в лоб.
Ее обдало густым знакомым запахом. Древесные нотки, немного пряностей, сладковатый привкус, оседающий на языке. Гермиона прижалась щекой к животу Другой, закрыла глаза, всхлипнула.
— Я так устала…
— Я знаю, милая, я знаю…
Время замерло.
Дыхание стало сонным, веки налились свинцом. Было так соблазнительно позволить себе уснуть, стать каплей в бесконечном океане. Блаженное ничто влекло с неодолимой силой. Чужой голос сливался с шепотом волн, рука Другой мягко касалась волос Гермионы, перебирая пряди, чуть задевая острыми когтями кожу в гротескном подобии материнской ласки.
Там, где когда-то было сердце, потянуло, напряглось. Вырываясь из пленительного забвения, Гермиона отстранилась и открыла глаза. Нависшая над ней фигура была кошмарна: да, это все еще была она — но омерзительная, в язвах и рытвинах, и из дыры в груди текла густая, черная кровь. Чудовище захохотало.
Вскочив, Гермиона закрутилась вокруг, ища выход, но его не было.
Только зеркало в резной раме.
Гермиона бросилась к нему и замерла в оглушающей тишине. Хохот чудовища смолк. Отражение было моложе ее на пятнадцать долгих лет. Болезненно-худая, с наполненными яростью глазами и в черном. Кажется, именно так она и выглядела в день похорон Рона? Она уже не помнила.
— Выпусти меня! — яростно прошипела Гермиона, ударив по серебряной глади.
Зеркало пошло рябью.
За ее спиной раздался мягкий, вкрадчивый шепот чудовища:
— Милая, это ничего не изменит. Ты так долго прятала воспоминания, так долго запирала в глубине чувства. Ты ведь не хочешь их. Не хочешь, чтобы было больно, — в голосе чудовища не было ничего истеричного и пугающего, оно говорило ее собственным голосом. — Я не желаю тебе зла, Гермиона. Только хочу уберечь от страданий. Позволь мне… — чудовище приблизилось — Гермиона не видела его, но чувствовала кожей, — позаботиться о тебе.
Настоящая Гермиона положила обе ладони на зеркало, и отражение послушно повторило это движение. А голос продолжал уговаривать:
— Кому ты нужна? Что тебе там искать? Новую боль? Тебя снова используют, будут высасывать, пока однажды не опустошат совсем. И тогда ты просто умрешь, — в горле стоял ком, — Ты ведь от этого сбежала. Ты хотела ко мне. Останься!
Спорить было трудно.
Министр-марионетка, вместо друзей — одни безумцы, вместо любимого мужчины — безупречная счетная машина, сумевшая даже чувство вписать в уравнение.
Гермиона и не спорила. Она просто упрямо давила на преграду, и в какой-то момент зеркало треснуло. Звон разбитого стекла заглушил крик, раздавшийся сзади:
— Гермиона Грейнджер, что ты себе позволяешь?! Немедленно прекрати!
Дышать было нестерпимо больно, слезы текли сплошными потоками, но ее рука крепко сжимала руку бывшей пленницы зазеркалья.
Гермиона озиралась. Отчего-то она надеялась, что здесь будет и Та, Другая из ее видения — это ведь было бы правильным, да?
— Ее здесь нет. Точнее — Она не здесь. А здесь — только ты… и еще одна ты, которую ты отвергла.
Зазеркальная Гермиона была измученной, яростной и живой. В ее груди не было дыры, а ее волосы напоминали воронье гнездо.
— И что теперь? — спросила Настоящая.
— Теперь? Искать дорогу наверх, приводить все в порядок и жить. Не повторяя прошлых ошибок. «На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! В неведомого глубь — чтоб новое обресть!» (3)
Настоящая слабо улыбнулась:
— Ты знаешь, что я ненавижу Бодлера?
Зазеркальная покачала головой:
— Я знаю, что ты им живешь.
Они одновременно потянулись навстречу друг другу. И через секунду осталась лишь одна Гермиона. И ее сердце снова билось в груди.
Океан отступил, выпуская Гермиону из своего чрева. Шторм утих, вода опять была прозрачной, небо синим, на белоснежном песке стояли выкинутые со дна огромные сундуки, скованные проржавевшими цепями.
Ударом ноги она сбила замок с первого из них.
Примечания:
(1) — Все цитаты — из «Апокалипсиса» св. Иоанна Богослова, конец 20-й и начало 21 главы.
(2) — Из старой американской песни «Мой дом, мой Кентукки». В момент глубокого отчаянья ее вспоминала Скарлетт О’Хара в романе «Унесенные ветром».
(3) — Шарль Бодлер, «Плаванье», в переводе Марины Цветаевой.
Глава сорок третья
Воспаленные веки открывались с трудом. Ресницы никак не желали разлипнуться, но даже сквозь них Гермиона видела что-то светлое впереди.
По лицу прошла волна прохладного воздуха, и глаза легко распахнулись.
Перед ней был чистый белый потолок, от него вниз начинались светло-голубые стены. Сквозь будто забитые ватой уши доносилось бормотание, и, напрягшись, она сумела разобрать слова: «Госпожа Министр», «Позовите» и «Профессор».
А потом совсем близко раздался бодрый голос:
— Ну-ка, дорогая, посмотрите на меня.
Она скосила глаза и увидела сначала бороду, потом очки, а потом и всего профессора Вагнера.
И хотя это было совсем неважно, она спросила онемевшими, потрескавшимися губами:
— Я… в Цюрихе?
— Что вы, Гермиона! Вы теперь такая важная персона, — он укоризненно покачал головой, — что не вас доставляют в клинику, а клинику — к вам. Так-с, — он дернул себя за кончик бороды, — посмотрите направо, на медсестру, — Гермиона подчинилась, хотя медсестра слегка расплывалась. — Теперь на потолок, — в глаза неприятно ударил луч света, она зажмурилась. — Чудненько. Можете снова смотреть на меня.
Постепенно Гермиона начинала вспоминать — и свой срыв, и безумно долгое погружение. Привычно приготовилась ощутить волну дикого стыда, но ее не было. На душе было легко и спокойно. Шторм закончился, и там, где недавно бушевала гроза, где молнии бились о гневное море, где волны вздымались до небес, грозя их обрушить, теперь стало тихо: и только легкий бриз покрывал невесомыми пенными гребешками прозрачные воды.
— Кажется, я нарушила все правила, профессор, — смущенно сказала она, пытаясь приподняться.
— Вы порядком напугали своих коллег, — расплывчато ответил Вагнер и добавил: — Да и нас с целителем Ойстерманном, признаться. Вы были без сознания сутки.
Гермиона закрыла глаза.
Что ж, могло быть хуже. Там, на берегу океана, времени не было, но иногда ей казалось, что прошли уже месяцы.
— Будь вы по-прежнему моей студенткой, — он отошел от ее кровати, а Гермиона снова рискнула посмотреть на него, — я бы вас отчислил, и чтоб на глаза даже не попадались. Но вы… — подскочив на месте, он быстро подошел обратно и ткнул пальцем ее в грудь: — Министр вы или нет, вы мне еще главу в учебник напишете! Про самотерапию! — и добавил, спокойно и сурово: — И про технику безопасности.
Гермиона улыбнулась. Напишет — в этом не было никаких сомнений. Она теперь напишет все, что пожелает.
После короткого разговора с Вагнером она уснула уже спокойным здоровым сном, а когда проснулась, поняла, что может попробовать встать. Судя по всему, ей давали все необходимые зелья, тело почти не затекло и не утратило подвижности, только слабость чувствовалась.
Но, едва она встала, держась за бортик кровати, как дверь открылась, и в палату вошел мистер Кто.
— Как вы себя чувствуете, мисс Грейнджер? — спросил он без тени улыбки.
У него был усталый голос, а пальцы нервно подрагивали.
Она спросила осторожно:
— Вы пустили профессора Вагнера в Отдел тайн, да?
Мистер Кто не ответил, стукнул каблуками и сообщил:
— Хорошо, что вы пришли в себя, мисс Грейнджер. Удивительно, но этому тупице Лонгботтому хватило мозгов, чтобы послать Патронуса в Отдел тайн, а не оттаскивать вас от Омута Памяти.
Вместо слов благодарности она произнесла, толком не веря, что говорит это вслух:
— На вашей могиле написано только два слова, вы знаете?
Мистер Кто сказал почти неслышно:
— «Вопреки. Всегда», — а потом улыбнулся коронной улыбкой невыразимца и подмигнул: — Неплохая попытка, мисс Ата! Может, у меня два сердца, а может, я просто сумасшедший с телефонной будкой. Как знать?
Гермиона покачала головой, улыбнулась в ответ, но не нашлась с ответом. Мистер Кто, легко махнув на прощанье рукой, вышел из палаты, уже насвистывая себе что-то под нос, и то, что еще недавно казалось безусловным попаданием, вновь обратилось в смутное предположение.
После осмотра с пристрастием профессор Вагнер объявил, что Гермиона здорова, но он настоятельно ей рекомендует отдохнуть хотя бы пару дней. После чего собрал походный вариант своей лаборатории и удалился камином, напоследок заявив, что терпеть не может британскую погоду, британскую еду и (особенно сильно) британское Министерство. Причем Гермионе почему-то казалось, что основная причина его недовольства — непрошибаемый мистер Кто.
Двух дней в тишине и покое Гермионе хватило, чтобы найти в себе смелость снова спуститься в глубину подсознания, на самое океанское дно. Правда на этот раз ее страховал мистер Кто, категорически не позволивший ей одиночное погружение. Он не видел ничего, что происходило на дне, но она постоянно ощущала его присутствие. Это было почти забытое, но приятное чувство — надежная страховка рядом.
На дне оставалось еще достаточно сундуков с ржавыми цепями и замками, а кое-где в тени под корягами притаились монстры. Были там и призраки прошедшей войны, и родители, и Рон, и даже Джеймс Брук. Гермиона не видела их, но чувствовала так же ясно, как собственное тело, и они уже потеряли свою власть над ней. А еще где-то там была тропа, ведущая к жилищу Той Гермионы. Это дарило надежду. Только одному чудовищу она все еще не могла спокойно взглянуть в лицо. Майкрофт Холмс — машина, василиск, айсберг в человеческом обличье, человек с тысячью масок. Знала ли она когда-нибудь настоящего Майкрофта или даже тот, кто целовал ее в темноте спальни, был всего лишь образом, фальшивкой?
У Гермионы не было ответа на этот вопрос.
Майкрофт отлично все придумал и рассчитал — его партия оказалась безупречной: пешка прошла по всем клеткам и стала королевой, и он теперь мог разыгрывать сложнейшие комбинации.
Гермиона его не могла простить, но понимала.
Магический мир был для него угрозой — с того момента, как его любимый младший брат так неудачно проследил за Гермионой.
Майкрофт не желал знать о волшебстве, так плохо укладывающимся в его представления о порядке во вселенной, но его познакомили с ним насильно. Потом волшебный мир отнял у него дядю и заставил играть по новым, навязанным правилам. Когда он стал представлять для волшебников угрозу, они забрали у него память.
Гермиона не чувствовала себя виноватой, но раз за разом она обыгрывала его, пользуясь его двумя слабостями — привязанностью к брату и неспособностью использовать магию.
В этой, финальной партии выиграл Майкрофт, использовав ее слабости — наивную эмоциональность и веру в пресловутую любовь.
Можно сказать, ничья.
Что ж, она вернется к своим обязанностям Министра — Британия не должна надолго оставаться без лидера. Возможно, она плохой политик — но до следующих выборов она будет настолько хорошим Министром Магии, насколько это в ее силах. Будет лично курировать проект Отдела Тайн по ранней адаптации магглорожденных. Обязательно проведет поправку, вносящую «Амортенцию» в реестр запрещенных зелий — и пусть кто-нибудь попробует ей возразить! Проследит, чтобы, несмотря на все угрозы, тайна существования волшебного мира оставалась неприкосновенной.
