— Вздор! — рассердился голос. — Пой так, как ты можешь петь, не голосом, а душой, сердцем!
Как был похож этот приказ на те, которые отдавал ей ее учитель. Не думая ни о чем, не задаваясь вопросом, кому же принадлежит волшебный голос, Консуэло запела.
Она выбрала часть из оратории «Давид» своего учителя. Она пела так, словно он мог услышать ее, пела, закрыв глаза и отдаваясь музыке всем сердцем.
И сверху раздалось:
— Brava, дитя. Твоя душа действительно принадлежит музыке. Твоему голосу пока не хватает силы, но придет время, и он раскроется, покоряя всех, кто услышит его. Как тебя зовут?
— Кристина, — ответила Консуэло, страстно желая назваться настоящим своим именем, данным ей матерью от рождения.
— Что ж, Кристина, я буду приходить по вечерам в эту часовню и заниматься с тобой. Твой дар не должен погибнуть, так и не раскрывшись. Тебе нужен учитель, и я сам стану им.
Консуэло не колебалась. Ведь она слышала этот голос, и он был настолько прекрасен, что мог бы принадлежать ангелу.
— Благодарю вас. Но кто вы? Я вас не вижу, слышу только голос.
— Этого довольно. Что тебе в моем лице или в имени? Разве для музыки это имеет значение?
Консуэло ответила искренне:
— Никакого, маэстро.
— Тогда приступим к первому уроку, Кристина.
И урок начался.
Теперь Консуэло с еще большим нетерпением ждала вечерних занятий музыкой в часовне. Если раньше она была слепа, то теперь прозрела. Если раньше блуждала во тьме, то теперь вышла на яркий свет. Маэстро, чьего имени она так и не узнала, был учителем даже более строгим, чем Порпора, еще более требовательным и безжалостным. Когда-то Порпору упрекали в черствости за то, что он прочил лучшим своим ученицам будущее монахинь. По сравнению с неумолимо-строгим новым ее учителем, Порпора был человечен и ласков. Маэстро не принимал ничего земного, он требовал от Консуэло одного служения — служения музыке. Он не был религиозен, светская музыка привлекала его в той же мере, что и духовная, если она была хороша. Он не хотел от ученицы поклонения Господу, только музыке.
— Забудь о страхах, о сомнениях и о привязанностях. Твой голос, твоя душа — вот что имеет значение.
Внимая приказам учителя, Консуэло отдавалась музыке без остатка. Если поначалу она задавалась вопросом, кто же он — владелец божественного голоса, то со временем отбросила эти мысли. Она точно знала, что ее маэстро — человек, притом человек непростой судьбы, ведь только тот, кто много страдал, мог говорить те тяжелые и подчас болезненные слова, которые говорил он.
Однажды она пришла на занятие раньше обычного и услышала из-за двери часовни полную скорби молитву. Ее учитель то говорил, то пел, то плакал. Проклинал этот мир, лишивший его надежды на счастье, благословлял своего создателя, подарившего ему музыку, и молил об утешении.
Именно в этот момент Консуэло уверилась в том, что ее маэстро — не ангел, а человек, наделенный божественным даром музыки. Как бы хотела она в эту минуту вбежать в часовню и утешить его! Но она была двенадцатилетней девочкой Кристиной, которая никогда не знала горя. Ее учитель не примет от нее утешения, а только рассердится за бесцеремонное вмешательство. Поэтому Консуэло не шевелясь дождалась положенного времени и вошла в уже пустую часовню и приступила к уроку.
Дни сменялись неделями, недели — месяцами. Жизнь Консуэло текла неспешно и безоблачно, как некогда в солнечной Венеции протекала пора ее детства. Она сумела разузнать историю жизни и смерти Порпоры, пообещав себе, что обязательно посетит его могилу в Неаполе. Об Андзолето никто ничего и никогда не слышал, из чего она сделала вывод, что легкомысленный, но так любимый ею юноша пал жертвой собственного тщеславия и не прославился.
Ежедневно в часовне она зажигала три свечи — в память о Порпоре, Андзолето и о матушке. Возможно, с небес они слышали ее молитвы, потому что охраняли ее и от горя, и от порока.
Так прошло четыре года.
Кристина Дае действительно стала той очаровательной девушкой, какой обещала быть. Ее черты не загрубели с возрастом, не потеряли точности, лицо еще больше поражало свежестью красок и невинностью выражения. Несмотря на годы жизни в теле Кристины, Консуэло так и не привыкла соотносить себя с ней, а потому все похвалы своей внешности воспринимала отстраненно, почти равнодушно, и это, хотя она сама того не сознавала, придавало ей еще большую привлекательность, так же, как и серьезный, строгий взгляд.
Занимаясь музыкой прилежно, отдаваясь ей всем сердцем, Консуэло достигла таких высот, о которых не могла и мечтать. Раньше ее голос считали чарующим, теперь он стал ангельским. Раньше она заставляла слушателей проливать слезы, теперь же она ввергла бы в священный трепет того, кто услышал бы ее. Однако маэстро строго запрещал ей петь на людях, и девушка послушно выполняла этот его приказ. Она была счастлива петь только для Господа и для своего маэстро, слава певицы не привлекала, а напротив, страшила ее. Она уже была несчастна в театре, уже узнала, как обманчива слава, как лживы речи почитателей. Она не хотела вновь оказаться посреди непонятных, чуждых ей закулисных интриг и часто подумывала о том, чтобы уйти в монастырь и там, в тиши благословенных стен, посвятить себя музыке. Но со своим маэстро она об этом не говорила. Один лишь раз при нем она упомянула монастырь, и тут же на ее голову посыпались проклятья.
— Неблагодарная, глупая девчонка! — грохотал голос учителя. — Так ты хочешь похоронить свой гений? Ты, которая может перевернуть мир одним звуком собственного голоса, хочешь спрятаться за каменной оградой и выводить трели для безмозглых куриц, не отличающих истинное искусство от балагана? Для них?
Консуэло, едва справляясь с трепетом, вызванным грозным тоном учителя, все-таки нашла в себе смелость возразить:
— Для Бога.
И тогда маэстро рассмеялся страшным смехом отчаявшегося человека.
— Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв*? Он оставил нас, бросил на произвол судьбы. Если бы это было не так…
— Вы так не считаете, маэстро, — храбро возразила пораженная Консуэло. — Однажды я слышала, простите меня, я не хотела подслушивать, но я слышала вашу молитву. Вы не стали бы молиться так горячо, если бы верили в то, что Создатель покинул нас.
— Это лишнее доказательство того, что я прав. Даже самые жаркие молитвы остаются без внимания. А ведь я, клянусь, молил от всей души. А теперь довольно пустой болтовни, начнем урок.
С тех пор Консуэло больше не смела поднимать болезненную тему. Но у нее появилась мечта. Она очень хотела вживую увидеть своего учителя, заглянуть в его глаза, дотронуться до его руки, и песнями или словами принести утешение его израненной душе.
Между тем в жизни Консуэло произошли немалые перемены. В четырнадцать лет они вместе с Мэг покинули балетную школу и присоединились к труппе театра, и теперь почти каждый вечер участвовали в представлениях. К счастью, их роль была так мала, так незначительна, что интриги и козни закулисного царства не касались их. Мэг временами огорченно вздыхала:
— Ах, Кристина, как бы я хотела стать знаменитой балериной! Я сейчас никто, меньше чем тень, а я так хочу жить по-настоящему.
Консуэло в ответ смеялась:
— Разве же это жизнь? Общая зависть, ненависть — вот что ждет известную балерину. Те, кто сейчас дружит с тобой, будут оскорблять тебя за твоей спиной. Неужто ты этого хочешь?
— Я мечтаю, — отвечала Мэг, — стать прима-балериной, танцевать лучшие роли. И тогда, может быть, однажды меня заметит какой-нибудь красавец-дворянин, например, виконт. Он будет так очарован моей красотой, что, невзирая на мое происхождение, попросит моей руки, и мы будем любить друг друга долго и счастливо.
Консуэло ничего не говорила в ответ — ей было жаль разбивать светлые мечты девочки, которую она привыкла воспринимать как младшую сестру.
В один из дней в театре с самого утра поднялась суматоха. Прошел слух, что директор и владелец театра месье Лефевр продал его, и в скором времени труппа сможет познакомиться с новым хозяином. Эта весть облетела всю Опера Популер, и все — от последней хористки до примадонны, — без устали рассуждали о том, каков будет новый владелец театра. Одни говорили, что им стал молодой красавец-граф, неженатый, богатый поклонник искусств. Другие клялись, будто бы видели выходящего из кабинета месье Лефевра горбатого старика в дорогом фраке и с очень неприступным видом, и уверяли, что это и есть новый собственник. А прима и вовсе заявляла, что новых хозяев будет двое.
Консуэло этот вопрос мало занимал. Она только надеялась в будущем остаться такой же незаметной, как и всегда. Однако любопытство ей было не чуждо, поэтому она с вниманием слушала споры других балерин, хотя и не принимала в них участия.
Все споры и ссоры разрешились однажды на утренней репетиции оперы «Ганнибал». Действие было в самом разгаре, когда месье Лефевр попросил минутку внимания и, под торжествующие возгласы примы, представил артистам двух новых директоров Опера Популер. Они являли собой комичное зрелище — высокий худой месье Фирмен и маленький полный месье Андре словно бы сошли со страниц какой-то шутливой пьесы. Они радостно, полные энтузиазма, поприветствовали всех артистов, а потом с бесконечной гордостью представили нового мецената-покровителя Оперы. Им оказался тонкокостный юноша с густыми светлыми волосами, богатый наследник старинного рода виконт де Шаньи. При взгляде на него у Консуэло на мгновение пересохло в горле — так он был похож на Андзолето.
Она едва слушала его приветственную речь, пытаясь взять себя в руки. Восстановив душевное равновесие, она вновь посмотрела на виконта и убедилась, что его сходство с беззаботным Андзолето весьма поверхностно. У возлюбленного Консуэло были значительно более сильные плечи, глаза горели ярче, кожа была темней, а волосы, наоборот, светлей. Убедившись в этом, девушка смогла расслабиться и даже послушать восторженные восклицания Мэг.
Но видимо, Всевышнему было угодно сделать это утро особенно запоминающимся. Едва виконт покинул зрительный зал, а труппа вернулась к репетиции, на приму упал задник.
Тяжелая ткань не навредила ей, но сильно напугала. Синьора Джудичелли, едва справляясь со стуком собственных зубов, поступила так, как на ее месте поступили бы многие итальянки — она начала кричать. Ее мощный, хотя и некрасивый, на взгляд Консуэло, голос разнеся по всему оперному театру.
— Меня чуть не убили! — кричала она, размахивая руками. — Меня ненавидят здесь! Последние три года я не могу шагу ступить! Сделайте с этим что-нибудь, или меня здесь больше не увидите!
Гордо вскинув голову, прима прошествовала со сцены к себе в гримерную, оглашая коридор проклятьями и заверениями в том, что не переступит больше порога этого «проклятого театришки».
Месье Лефевр пожелал новым директорам удачи и покинул зал. Месье Фирмен и месье Андре остались стоять в растерянности.
— Что делать? Это ведь провал, я прав? — шептал худой Фирмен, а полный Андре только кивал головой.
— Кристина Дае может петь первую партию, — раздался в тишине спокойный голос мадам Жири. Консуэло вздрогнула и подняла на заботливого балетмейстера полные удивления глаза. «Неужели она знает о моих уроках?», — подумала девушка с изумлением, а потом почувствовала, как сжимается от страха сердце. Снова петь на сцене? Ей? Директора смотрели недоверчиво, а месье Рейер, лысый дирижер, который во всем мире любил только нотные знаки, уже протягивал ей партитуру выходной арии.
Консуэло отказалась бы. Она притворилась бы, что не в состоянии взять чисто ни одной ноты, что у нее нет слуха, она стала бы посмешищем, лишь бы не выходить на сцену. Она даже согласилась бы навлечь на себя гнев маэстро. Но опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры**, малоизвестного ныне композитора. Отказаться исполнить его музыку Консуэло не могла. Дрожащими пальцами она взяла листы линованной бумаги и почти не глядя в написанные ноты запела. «Учитель, наставник, отец, — думала Консуэло, растворяясь в музыке, — если только вы слышите меня с небес, прошу вас, поддержите свою Консуэло. Как мне не хватает ваших отеческих наставлений, ваших строгих взглядов, даже вашей брани. Знайте же, дорогой учитель, Консуэло не забыла вас, время не стерло ваш облик из ее сердца». И вслед за ее мыслями шла музыка, разливалась широким океаном слез, поднималась высоким фонтаном и обрушивалась вниз, сметая все на своем пути. Консуэло пела не для живых, а для тех, кто уже столетия как умер, и умершие как будто откликались на ее песню.
Когда стихли последние робкие аккорды, на Консуэло упала мертвая тишина. А потом ей начали аплодировать: директора, работники сцены, балерины, певцы, костюмеры — их голоса слились в одном единственном «браво!». И когда овации смолкли, у нее над головой раздалось знакомое:
— Brava.
Маэстро тоже слышал ее.
Консуэло робко улыбнулась в ответ на восхищенные комплименты директоров, получила из рук месье Рейера полную партитуру и едва живая ушла в одну из пустых гримерных. Ей хотелось упасть без чувств на пол, забыться, но строгая школа Порпоры не позволяла. Она села повторять уже знакомые ноты, отрабатывать сложные фразы и уже не прерывалась до того момента, пока мадам Жири лично не пришла за ней, не заставила ее немного поесть и не помогла переодеться в сценический костюм.
Петь на сцене, под сотнями взглядов было проще, чем утром, в полупустом зале. Она не боялась публики, зная, до чего та капризна и неверна, поэтому пела не для зрителей, а для своего маэстро, который, она была уверена, слушал ее очень внимательно. И хотя тот почти молитвенный экстаз, в котором она пребывала с утра, отступил, ее голос был прекрасным, а чувства, которые она играла, настоящими. Поэтому зрители, обычно равнодушные ко всему, что происходит на сцене, занятые больше собой, а не музыкой, плакали от восторга, забрасывали Консуэло цветами и кричали:
— Кристин, Кристин, Кристин!
С поклона ее не отпускали почти полчаса, вызывая вновь и вновь, превознося до небес. Поэтому, когда она все-таки смогла уйти за кулисы, она почти бегом бросилась в ту гримерную, где весь день учила текст. Как бы ей хотелось сейчас спуститься в часовню и поговорить с маэстро! Но это было невозможно — она слышала, как возле двери гримерной шумит толпа. Стоит ей выйти, как поклонники ее голоса разорвут ее на части. Она стерла с лица грим, устроилась в обшарпанном кресле и прикрыла глаза, надеясь, что скоро зрители разойдутся, и она сможет побывать в часовне.
Но ее надеждам не суждено было сбыться. Дверь отворилась, и с порога раздался мягкий, незнакомый голос:
— Крошка Лотти, ты ли это?
Консуэло подняла глаза и увидела нового покровителя Оперы, виконта де Шаньи, так похожего на юного Андзолето.
Примечания:
Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв* — знаменитое высказывание «Бог умер» принадлежит Фридриу Ницше, но Призрак, разумеется, ссылается не на его слова, а на текст Георга Гегеля, который писал, что религия нового времени основывается на чувстве того, что Бог мертв.
…опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры** — у итальянского композитора Никола Порпоры действительно есть опера «Ганнибал», она написана в 1731 году, причем как раз в Венеции. Можно предположить, он работал над «Ганнибалом» как раз в то время, когда учил Консуэло.
Как был похож этот приказ на те, которые отдавал ей ее учитель. Не думая ни о чем, не задаваясь вопросом, кому же принадлежит волшебный голос, Консуэло запела.
Она выбрала часть из оратории «Давид» своего учителя. Она пела так, словно он мог услышать ее, пела, закрыв глаза и отдаваясь музыке всем сердцем.
И сверху раздалось:
— Brava, дитя. Твоя душа действительно принадлежит музыке. Твоему голосу пока не хватает силы, но придет время, и он раскроется, покоряя всех, кто услышит его. Как тебя зовут?
— Кристина, — ответила Консуэло, страстно желая назваться настоящим своим именем, данным ей матерью от рождения.
— Что ж, Кристина, я буду приходить по вечерам в эту часовню и заниматься с тобой. Твой дар не должен погибнуть, так и не раскрывшись. Тебе нужен учитель, и я сам стану им.
Консуэло не колебалась. Ведь она слышала этот голос, и он был настолько прекрасен, что мог бы принадлежать ангелу.
— Благодарю вас. Но кто вы? Я вас не вижу, слышу только голос.
— Этого довольно. Что тебе в моем лице или в имени? Разве для музыки это имеет значение?
Консуэло ответила искренне:
— Никакого, маэстро.
— Тогда приступим к первому уроку, Кристина.
И урок начался.
Теперь Консуэло с еще большим нетерпением ждала вечерних занятий музыкой в часовне. Если раньше она была слепа, то теперь прозрела. Если раньше блуждала во тьме, то теперь вышла на яркий свет. Маэстро, чьего имени она так и не узнала, был учителем даже более строгим, чем Порпора, еще более требовательным и безжалостным. Когда-то Порпору упрекали в черствости за то, что он прочил лучшим своим ученицам будущее монахинь. По сравнению с неумолимо-строгим новым ее учителем, Порпора был человечен и ласков. Маэстро не принимал ничего земного, он требовал от Консуэло одного служения — служения музыке. Он не был религиозен, светская музыка привлекала его в той же мере, что и духовная, если она была хороша. Он не хотел от ученицы поклонения Господу, только музыке.
— Забудь о страхах, о сомнениях и о привязанностях. Твой голос, твоя душа — вот что имеет значение.
Внимая приказам учителя, Консуэло отдавалась музыке без остатка. Если поначалу она задавалась вопросом, кто же он — владелец божественного голоса, то со временем отбросила эти мысли. Она точно знала, что ее маэстро — человек, притом человек непростой судьбы, ведь только тот, кто много страдал, мог говорить те тяжелые и подчас болезненные слова, которые говорил он.
Однажды она пришла на занятие раньше обычного и услышала из-за двери часовни полную скорби молитву. Ее учитель то говорил, то пел, то плакал. Проклинал этот мир, лишивший его надежды на счастье, благословлял своего создателя, подарившего ему музыку, и молил об утешении.
Именно в этот момент Консуэло уверилась в том, что ее маэстро — не ангел, а человек, наделенный божественным даром музыки. Как бы хотела она в эту минуту вбежать в часовню и утешить его! Но она была двенадцатилетней девочкой Кристиной, которая никогда не знала горя. Ее учитель не примет от нее утешения, а только рассердится за бесцеремонное вмешательство. Поэтому Консуэло не шевелясь дождалась положенного времени и вошла в уже пустую часовню и приступила к уроку.
Дни сменялись неделями, недели — месяцами. Жизнь Консуэло текла неспешно и безоблачно, как некогда в солнечной Венеции протекала пора ее детства. Она сумела разузнать историю жизни и смерти Порпоры, пообещав себе, что обязательно посетит его могилу в Неаполе. Об Андзолето никто ничего и никогда не слышал, из чего она сделала вывод, что легкомысленный, но так любимый ею юноша пал жертвой собственного тщеславия и не прославился.
Ежедневно в часовне она зажигала три свечи — в память о Порпоре, Андзолето и о матушке. Возможно, с небес они слышали ее молитвы, потому что охраняли ее и от горя, и от порока.
Так прошло четыре года.
Глава 3
Кристина Дае действительно стала той очаровательной девушкой, какой обещала быть. Ее черты не загрубели с возрастом, не потеряли точности, лицо еще больше поражало свежестью красок и невинностью выражения. Несмотря на годы жизни в теле Кристины, Консуэло так и не привыкла соотносить себя с ней, а потому все похвалы своей внешности воспринимала отстраненно, почти равнодушно, и это, хотя она сама того не сознавала, придавало ей еще большую привлекательность, так же, как и серьезный, строгий взгляд.
Занимаясь музыкой прилежно, отдаваясь ей всем сердцем, Консуэло достигла таких высот, о которых не могла и мечтать. Раньше ее голос считали чарующим, теперь он стал ангельским. Раньше она заставляла слушателей проливать слезы, теперь же она ввергла бы в священный трепет того, кто услышал бы ее. Однако маэстро строго запрещал ей петь на людях, и девушка послушно выполняла этот его приказ. Она была счастлива петь только для Господа и для своего маэстро, слава певицы не привлекала, а напротив, страшила ее. Она уже была несчастна в театре, уже узнала, как обманчива слава, как лживы речи почитателей. Она не хотела вновь оказаться посреди непонятных, чуждых ей закулисных интриг и часто подумывала о том, чтобы уйти в монастырь и там, в тиши благословенных стен, посвятить себя музыке. Но со своим маэстро она об этом не говорила. Один лишь раз при нем она упомянула монастырь, и тут же на ее голову посыпались проклятья.
— Неблагодарная, глупая девчонка! — грохотал голос учителя. — Так ты хочешь похоронить свой гений? Ты, которая может перевернуть мир одним звуком собственного голоса, хочешь спрятаться за каменной оградой и выводить трели для безмозглых куриц, не отличающих истинное искусство от балагана? Для них?
Консуэло, едва справляясь с трепетом, вызванным грозным тоном учителя, все-таки нашла в себе смелость возразить:
— Для Бога.
И тогда маэстро рассмеялся страшным смехом отчаявшегося человека.
— Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв*? Он оставил нас, бросил на произвол судьбы. Если бы это было не так…
— Вы так не считаете, маэстро, — храбро возразила пораженная Консуэло. — Однажды я слышала, простите меня, я не хотела подслушивать, но я слышала вашу молитву. Вы не стали бы молиться так горячо, если бы верили в то, что Создатель покинул нас.
— Это лишнее доказательство того, что я прав. Даже самые жаркие молитвы остаются без внимания. А ведь я, клянусь, молил от всей души. А теперь довольно пустой болтовни, начнем урок.
С тех пор Консуэло больше не смела поднимать болезненную тему. Но у нее появилась мечта. Она очень хотела вживую увидеть своего учителя, заглянуть в его глаза, дотронуться до его руки, и песнями или словами принести утешение его израненной душе.
Между тем в жизни Консуэло произошли немалые перемены. В четырнадцать лет они вместе с Мэг покинули балетную школу и присоединились к труппе театра, и теперь почти каждый вечер участвовали в представлениях. К счастью, их роль была так мала, так незначительна, что интриги и козни закулисного царства не касались их. Мэг временами огорченно вздыхала:
— Ах, Кристина, как бы я хотела стать знаменитой балериной! Я сейчас никто, меньше чем тень, а я так хочу жить по-настоящему.
Консуэло в ответ смеялась:
— Разве же это жизнь? Общая зависть, ненависть — вот что ждет известную балерину. Те, кто сейчас дружит с тобой, будут оскорблять тебя за твоей спиной. Неужто ты этого хочешь?
— Я мечтаю, — отвечала Мэг, — стать прима-балериной, танцевать лучшие роли. И тогда, может быть, однажды меня заметит какой-нибудь красавец-дворянин, например, виконт. Он будет так очарован моей красотой, что, невзирая на мое происхождение, попросит моей руки, и мы будем любить друг друга долго и счастливо.
Консуэло ничего не говорила в ответ — ей было жаль разбивать светлые мечты девочки, которую она привыкла воспринимать как младшую сестру.
В один из дней в театре с самого утра поднялась суматоха. Прошел слух, что директор и владелец театра месье Лефевр продал его, и в скором времени труппа сможет познакомиться с новым хозяином. Эта весть облетела всю Опера Популер, и все — от последней хористки до примадонны, — без устали рассуждали о том, каков будет новый владелец театра. Одни говорили, что им стал молодой красавец-граф, неженатый, богатый поклонник искусств. Другие клялись, будто бы видели выходящего из кабинета месье Лефевра горбатого старика в дорогом фраке и с очень неприступным видом, и уверяли, что это и есть новый собственник. А прима и вовсе заявляла, что новых хозяев будет двое.
Консуэло этот вопрос мало занимал. Она только надеялась в будущем остаться такой же незаметной, как и всегда. Однако любопытство ей было не чуждо, поэтому она с вниманием слушала споры других балерин, хотя и не принимала в них участия.
Все споры и ссоры разрешились однажды на утренней репетиции оперы «Ганнибал». Действие было в самом разгаре, когда месье Лефевр попросил минутку внимания и, под торжествующие возгласы примы, представил артистам двух новых директоров Опера Популер. Они являли собой комичное зрелище — высокий худой месье Фирмен и маленький полный месье Андре словно бы сошли со страниц какой-то шутливой пьесы. Они радостно, полные энтузиазма, поприветствовали всех артистов, а потом с бесконечной гордостью представили нового мецената-покровителя Оперы. Им оказался тонкокостный юноша с густыми светлыми волосами, богатый наследник старинного рода виконт де Шаньи. При взгляде на него у Консуэло на мгновение пересохло в горле — так он был похож на Андзолето.
Она едва слушала его приветственную речь, пытаясь взять себя в руки. Восстановив душевное равновесие, она вновь посмотрела на виконта и убедилась, что его сходство с беззаботным Андзолето весьма поверхностно. У возлюбленного Консуэло были значительно более сильные плечи, глаза горели ярче, кожа была темней, а волосы, наоборот, светлей. Убедившись в этом, девушка смогла расслабиться и даже послушать восторженные восклицания Мэг.
Но видимо, Всевышнему было угодно сделать это утро особенно запоминающимся. Едва виконт покинул зрительный зал, а труппа вернулась к репетиции, на приму упал задник.
Тяжелая ткань не навредила ей, но сильно напугала. Синьора Джудичелли, едва справляясь со стуком собственных зубов, поступила так, как на ее месте поступили бы многие итальянки — она начала кричать. Ее мощный, хотя и некрасивый, на взгляд Консуэло, голос разнеся по всему оперному театру.
— Меня чуть не убили! — кричала она, размахивая руками. — Меня ненавидят здесь! Последние три года я не могу шагу ступить! Сделайте с этим что-нибудь, или меня здесь больше не увидите!
Гордо вскинув голову, прима прошествовала со сцены к себе в гримерную, оглашая коридор проклятьями и заверениями в том, что не переступит больше порога этого «проклятого театришки».
Месье Лефевр пожелал новым директорам удачи и покинул зал. Месье Фирмен и месье Андре остались стоять в растерянности.
— Что делать? Это ведь провал, я прав? — шептал худой Фирмен, а полный Андре только кивал головой.
— Кристина Дае может петь первую партию, — раздался в тишине спокойный голос мадам Жири. Консуэло вздрогнула и подняла на заботливого балетмейстера полные удивления глаза. «Неужели она знает о моих уроках?», — подумала девушка с изумлением, а потом почувствовала, как сжимается от страха сердце. Снова петь на сцене? Ей? Директора смотрели недоверчиво, а месье Рейер, лысый дирижер, который во всем мире любил только нотные знаки, уже протягивал ей партитуру выходной арии.
Консуэло отказалась бы. Она притворилась бы, что не в состоянии взять чисто ни одной ноты, что у нее нет слуха, она стала бы посмешищем, лишь бы не выходить на сцену. Она даже согласилась бы навлечь на себя гнев маэстро. Но опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры**, малоизвестного ныне композитора. Отказаться исполнить его музыку Консуэло не могла. Дрожащими пальцами она взяла листы линованной бумаги и почти не глядя в написанные ноты запела. «Учитель, наставник, отец, — думала Консуэло, растворяясь в музыке, — если только вы слышите меня с небес, прошу вас, поддержите свою Консуэло. Как мне не хватает ваших отеческих наставлений, ваших строгих взглядов, даже вашей брани. Знайте же, дорогой учитель, Консуэло не забыла вас, время не стерло ваш облик из ее сердца». И вслед за ее мыслями шла музыка, разливалась широким океаном слез, поднималась высоким фонтаном и обрушивалась вниз, сметая все на своем пути. Консуэло пела не для живых, а для тех, кто уже столетия как умер, и умершие как будто откликались на ее песню.
Когда стихли последние робкие аккорды, на Консуэло упала мертвая тишина. А потом ей начали аплодировать: директора, работники сцены, балерины, певцы, костюмеры — их голоса слились в одном единственном «браво!». И когда овации смолкли, у нее над головой раздалось знакомое:
— Brava.
Маэстро тоже слышал ее.
Консуэло робко улыбнулась в ответ на восхищенные комплименты директоров, получила из рук месье Рейера полную партитуру и едва живая ушла в одну из пустых гримерных. Ей хотелось упасть без чувств на пол, забыться, но строгая школа Порпоры не позволяла. Она села повторять уже знакомые ноты, отрабатывать сложные фразы и уже не прерывалась до того момента, пока мадам Жири лично не пришла за ней, не заставила ее немного поесть и не помогла переодеться в сценический костюм.
Петь на сцене, под сотнями взглядов было проще, чем утром, в полупустом зале. Она не боялась публики, зная, до чего та капризна и неверна, поэтому пела не для зрителей, а для своего маэстро, который, она была уверена, слушал ее очень внимательно. И хотя тот почти молитвенный экстаз, в котором она пребывала с утра, отступил, ее голос был прекрасным, а чувства, которые она играла, настоящими. Поэтому зрители, обычно равнодушные ко всему, что происходит на сцене, занятые больше собой, а не музыкой, плакали от восторга, забрасывали Консуэло цветами и кричали:
— Кристин, Кристин, Кристин!
С поклона ее не отпускали почти полчаса, вызывая вновь и вновь, превознося до небес. Поэтому, когда она все-таки смогла уйти за кулисы, она почти бегом бросилась в ту гримерную, где весь день учила текст. Как бы ей хотелось сейчас спуститься в часовню и поговорить с маэстро! Но это было невозможно — она слышала, как возле двери гримерной шумит толпа. Стоит ей выйти, как поклонники ее голоса разорвут ее на части. Она стерла с лица грим, устроилась в обшарпанном кресле и прикрыла глаза, надеясь, что скоро зрители разойдутся, и она сможет побывать в часовне.
Но ее надеждам не суждено было сбыться. Дверь отворилась, и с порога раздался мягкий, незнакомый голос:
— Крошка Лотти, ты ли это?
Консуэло подняла глаза и увидела нового покровителя Оперы, виконта де Шаньи, так похожего на юного Андзолето.
Примечания:
Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв* — знаменитое высказывание «Бог умер» принадлежит Фридриу Ницше, но Призрак, разумеется, ссылается не на его слова, а на текст Георга Гегеля, который писал, что религия нового времени основывается на чувстве того, что Бог мертв.
…опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры** — у итальянского композитора Никола Порпоры действительно есть опера «Ганнибал», она написана в 1731 году, причем как раз в Венеции. Можно предположить, он работал над «Ганнибалом» как раз в то время, когда учил Консуэло.
