К нему она испытывала совсем иное чувство. Не благодарность дочери, а незнакомую ей доселе нежность, смешанную с жертвенной отреченностью. Сейчас она с готовностью отдала бы свою жизнь, чтобы подарить этому человеку немного счастья.
— Ты необычная девушка, Кристина, — произнес он, — позволь, я сыграю для тебя свою музыку. Возможно, ты сумеешь понять.
Отпустив ее руку, он стремительно подошел к роялю, сел на обитый бархатом табурет, откинул крышку и прикоснулся к клавишам, вызывая первый мягкий звук.
Консуэло последовала за ним и опустилась на ковер недалеко от инструмента и его хозяина, прикрыла глаза, и сразу же оказалась захвачена вихрем музыки. Клавиши дрожали, стонали, рыдали под пальцами музыканта, превращая его страдания в мелодию. Никогда в жизни не слышала Консуэло подобной музыки. Она не славила Бога, она не признавалась в любви, а проклинала — людей, в своей жестокость больше похожих на зверей, Создателя, так несправедливо покинувшего весь род человеческий, даже саму себя. В пронзительной, убивающей музыке слушалась ненависть даже к искусству. Консуэло даже не замечала, что слезы градом катятся по ее щекам. Она не знала ничего о своем учителе, но в его музыке она слышала историю его страданий.
Люди действительно ненавидели его и боялись, они били его камнями, желали ему смерти, и тогда он сбежал от них в прекрасный мир искусства. Но даже в царстве музыки он не мог перестать быть человеком. Он забывался в путешествиях, в изнурительной работе, даже в преступлениях, — да, Консуэло слышала в каждой ноте страшное признание, — но всякий раз осознавал, что он — человек, чуждый прочим людям.
И он молил об утешении, о покое. «Неужели я, после стольких лет страданий, не заслужил хотя бы покоя? Я уже не прошу любви или доброты, я просто прошу покоя. Даруй же покой моему израненному телу и утешение моей больной душе», — так говорил маэстро своей музыкой.
Последний аккорд стих, и маэстро снял руки с черно-белых клавиш. Повернул голову к Консуэло и спросил непривычно мягко:
— Почему ты плачешь, дитя мое? Чем я тебя расстроил?
— Маэстро, если бы я могла подарить вам утешение, — прошептала она, и маэстро, вздрогнув, произнес:
— Как могла ты, юная девочка, услышать это в моей музыке? Как сумела ты понять меня?
К счастью, он не ждал ответа, а продолжил:
— Ты можешь подарить мне не только утешение, но и радость, дитя. Спой мне.
Консуэло пела, без музыки, ведомая только силой своей души. Пела «Ave Maria», но, молясь Пречистой Деве, не отводила своего взгляда от маэстро. Она молила за него.
Дослушав ее, он грустно улыбнулся, и эта улыбка преобразила его уродливое лицо, осветив его будто бы изнутри светом ума и сильного чувства.
— Тебе пора возвращаться наверх. После сегодняшнего триумфа тебя ждет блестящая карьера, никто не станет оспаривать твое место примадонны. Я хотел было написать несколько писем нашим директорам, но вижу, что в этом нет необходимости. Ты справишься со всем сама. Идем же!
Он надел маску и снова подал ей руку. В молчании они пересекли подземное озеро и вышли обратно в часовню. На пороге маэстро остановился и сказал:
— Здесь мы расстанемся. Кристина, послушай же здесь, где начались наши уроки, мои последние наставления.
— Последние?! — в ужасе воскликнула Консуэло, но маэстро жестом велел ей не перебивать.
— Ты станешь звездой этой сцены, покоришь публику. Я прошу тебя, не растрать свой дар на ерунду. Не слушай сладких речей поклонников, не слушай лести. Занимайся своим голосом ежедневно, ежечасно, служи музыке, как самому строгому богу из всех существующих. Я больше тебя учить не буду.
— Маэстро! — с болью произнесла Консуэло. — За что вы лишаете меня наших уроков? Чем я провинилась перед вами?
— Я научил тебя тому, чему мог, и теперь мне пора вернуться в тень. Этой же ночью я перекрою тот ход, по которому мы сейчас шли, чтобы ты не смогла найти меня.
Он снова улыбнулся ей своей странной, но прекрасной улыбкой, и добавил почти с нежностью:
— Я был счастлив учить тебя, моя милая Кристина. Но твоя жизнь должна протекать на свету, а я обитаю во тьме. Прощай же.
Он наклонился и запечатлел на ее лбу почти невесомый поцелуй. Консуэло едва боролась с отчаяньем. Она не могла, не хотела отпустить его! Витражная дверь уже начала закрываться, разделяя их навеки, но она успела спросить:
— Как вас зовут? За кого мне просить Бога в своих молитвах?
И успела услышать ответ:
— Эрик. Мое имя Эрик. Молись за меня своему богу. И прощай, дитя.
Дверь с тихим щелчком встала на место. Консуэло осталась одна в часовне. Едва живая, на почти негнущихся ногах, как во сне она добрела до своей кровати в их с Мэг общей комнате, упала поверх старого покрывала и закусила уголок подушки, чтобы своими рыданиями не разбудить соседку. Мир рушился, и Консуэло стояла, беспомощная, посреди льющихся с неба огненных струй*. Она осталась одна посреди гибнущего мира и уже чувствовала, как под ее ногами разрушается последняя опора. Когда она лишилась своей жизни, получив взамен чужую, она все-таки нашла в себе силы бороться. Когда она узнала, что все, кого она любит, давно почили в могилах, она сумела найти утешение в музыке.
Она могла жить, храня в своем сердце образы матери, Порпоры и Андзолето. Но она не могла жить без своего маэстро Эрика. Какие чувства к нему расцвели в ее взрослой, уже узнавшей страдания душе? Едва ли она знала ответ на этот вопрос, но ясно понимала, что без Эрика даже музыка ей не нужна. Как можно петь, зная, что она больше не услышит его голоса?
Консуэло заснула, утомленная бесконечно долгим днем, а на следующий день почувствовала удивительное спокойствие. Эрик ушел и забрал с собой весь жар ее души, саму ее душу.
Она много раз еще спускалась в часовню и звала маэстро, но не слышала ответа. Ее действительно ожидал триумф. Директора подписали с ней ангажемент на баснословную сумму, который Консуэло даже толком не прочла. Каждый вечер она пела на сцене, каждый вечер публика рукоплескала ей, но Консуэло не чувствовала ни радости, ни раздражения. Она перестала чувствовать.
Мэг беспокоилась за свою названную сестру и пыталась выведать у нее, в чем же дело, но Консуэло не отвечала. Она не могла никому рассказать, что отдала свою душу человеку с голосом ангела, а он ушел, забрав с собой щедрый дар.
Мадам Жири тоже пыталась поговорить с ней, и на мгновение у Консуэло появилась безумная надежда, что она знает что-нибудь об Эрике, но девушка отбросила ее. Она не станет его искать или преследовать. Он пришел к ней сам, сам и ушел. Даже знай Консуэло, где он и что делает, она не пошла бы к нему. Люди достаточно причинили ему боли, и она не хотела терзать его сильней. Если он захотел оставить ее, если ее голос, ее вид стали ему неприятны, она примет его желание. Сама не осознавая этого, Консуэло его полюбила. Его горькие, страстные речи, его божественный голос, его дивную музыку. Ночами она видела во сне его лицо и изящные руки в черных перчатках. Он протягивал ей руку, и она целовала его пальцы, вкладывая в поцелуй не почтение, а любовь.
Днем же она оставалась спокойной и равнодушной.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды на репетиции разгневанный месье Андре не протянул дирижеру папку с нотными листами. До Консуэло донеслись его слова:
— Он, конечно, безумец, но нам проще поставить его оперу, чем рисковать всем! Скажите, это хотя бы нормальная музыка?
Месье Рейер некоторое время изучал ноты, а потом позвал Консуэло и протянул ей лист.
— Спойте, пожалуйста, мадмуазель.
Консуэло пробежала глазами сложную партитуру и на пробу взяла первый звук, а потом, вчитываясь в написанные быстрым, твердым почерком слова, запела. И счастливая улыбка озарила ее лицо — она точно знала, чьему перу принадлежит новая опера. «Возможно, вы хотя бы услышите меня, маэстро, — подумала Консуэло, — потому что я вновь буду петь только для вас».
Начались репетиции «Торжествующего Дон Жуана», и каждый день, который приближал премьеру, возвращал Консуэло частичку ее души. На премьере она будет петь для него.
Примечания:
Консуэло стояла, беспомощная, посреди падающих с неба огненных струй* — отсылка к библейскому сюжету о гибели городов Содома и Гоморры
«Триумф Дон Жуана» — восхитительная музыка, прославляющая самое низкое, что только есть на свете: торжество порока над добродетелью. Каждая ария отзывалась в сердце чистой Консуэло болью. Как несчастен должен быть человек, чтобы написать такую оперу? Как разочарован в жизни?
Разочарование — то чувство, которого за свои две коротеньких жизни Консуэло ощутить не успела. А еще опера была буквально наполнена страстью. Она звучала в каждой мелодии, в каждом такте каждой музыкальной фразы. И хотя Консуэло старалась мысленно отдалиться, закрыться от пламени чувств, она невольно поддавалась ему. И при мысли о том, что ей предстоит петь о страсти, которой она отдается, румянец окрашивал ее щеки.
Консуэло ждала премьеры, она тосковала по своему маэстро, мечтала услышать его голос, увидеть его лицо. И все-таки премьера страшила ее. Юная прима, которую поклонники называли не иначе, как «богиней», равнодушная к овациям и признанию своего таланта, привыкшая петь для себя и для Бога, боялась выйти на сцену. Она точно знала, что на премьере оперы Эрик займет свое место в вечно пустующей и, говорят, проклятой ложе №5 и будет слушать ее. Она ждала этого, несомненно, как единственной возможности увидеть или хотя бы почувствовать того, кто стал так дорог ее сердцу. Но она не хотела разочаровать его. Страхи, которые никогда не посещали ее, теперь прочно обосновались в ее уме — вдруг голос подведет ее? Вдруг ее исполнению не хватит чувства? Что, если вместо того, чтобы хотя бы прошептать ей тихое «браво», маэстро развернется и уйдет из ложи?
Переживания ухудшили сон Консуэло, испортили ее аппетит. Прекрасная Кристина Дае стала напоминать тень самой себя — она не потеряла своей привлекательности, но теперь в ее красоте появилось что-то потустороннее, призрачное. Ее лицо осунулось, и глаза, сиявшие лихорадочным блеском, казались еще больше. Волосы как будто стали темней, и их пушистая масса подчеркивала фарфоровую белизну кожи.
Мэг тревожилась за нее, часто пыталась выспросить, в чем же дело, но Консуэло не делилась своей тайной ни с кем, поэтому, в конце концов, девушка решила, что ее подруга переживает из-за премьеры и всячески подбадривала ее на репетициях.
Каждый день, который приближал постановку «Триумфа Дон Жуана», усиливал и волнение Консуэло. Накануне премьеры она не никак не могла заснуть. Стоило ей прикрыть глаза, как в тишине начинали слышаться какие-то стоны, а перед закрытыми веками плясали язычки пламени. Живи она по-прежнему с прочими балеринами, она, возможно, смогла бы немного успокоиться болтовней с Мэг, но как примадонну, ее поселили в отдельной спальне с гостиной и будуаром, где она чувствовала себя одинокой и покинутой. Когда часы пробили дважды, Консуэло поняла, что заснуть не сумеет и, одевшись, направилась в часовню. Ночью здание Опера Популер было пустым и даже зловещим. Из экономии директора старались освещать только самые проходные коридоры, поэтому Консуэло шла почти в полной темноте, только со свечой в руке. Неожиданно за поворотом она услышала голоса.
Несколько фраз прозвучало неразборчиво, а потом очень знакомый голос Мэг воскликнул:
— Но это же просто глупость!
Ей ответил высокий, приятный голос виконта, Рауля:
— Не вижу здесь ничего глупого.
Виконт говорил как-то обижено. Консуэло не желала подслушивать, но и прервать их беседу не решалась, а они стояли как раз недалеко от спуска в часовню. Поэтому она прислонилась к стене и стала ждать, пока они не наговорятся.
Впрочем, неожиданно предмет разговора ее заинтересовал.
— Ты сам знаешь, что это глупость. Твои суровые родственники никогда не примут меня. Твоя матушка будет меня ненавидеть. А я этого не хочу. Лучше я проживу жизнь с кем-то из моего круга, — неожиданно серьезно сказала обычно смешливая Мэг, и Консуэло насторожилась. Она действительно переживала за девушку и боялась, что та попадет в беду.
— С кем-то из своего круга! — воскликнул виконт. — Как холодно ты говоришь об этом! А как же чувство? Моя любовь к тебе? И твоя ко мне, если только ты меня действительно любишь, — уже тише продолжил он.
— Люблю! Как ты можешь в этом сомневаться?
Со смущением Консуэло услышала звук поцелуя.
«Глупая, слепая Консуэло! — воскликнула она про себя. — Как ты могла быть так равнодушна, что даже не заметила влюбленности Мэг? А ведь она стала тебе сестрой!».
Пока Консуэло ругала себя, влюбленные начали прощаться, и спустя пару минут девушка услышала сначала быстрые шажки Мэг, а потом военную поступь Рауля. Мэг побежала в комнату для балерин, а Рауль — к выходу из театра. Убедившись, что они ушли, Консуэло продолжила свой пусть в часовню. Но, видимо, в этот день ей не суждено было спокойно отдаться молитве. Подходя к дверям в комнату, которая принесла ей некогда столько счастливых минут, она услышала родной и знакомый до боли голос.
— Я не верю в тебя, — шептал он, и этот шепот, отражаясь от стен, многократно усиливался. — Тебя никогда не было в моей жизни, иначе ты наверняка помог бы. А может, ты тоже меня ненавидишь? В таком случае, лучше пусть тебя не будет вовсе. И не думай, что я пришел сюда молиться! — вдруг вскричал он. — Я посещаю памятное место, свою святыню, а не твою. Здесь обитал ангел, которого я прогнал от себя. Ангелы ведь не должны жить во тьме!
Консуэло поднесла ко рту руку и больно прикусила указательный палец, чтобы сдержать стон, полный отчаянья. почему он прогнал ее? Как бы она хотела упасть на колени возле него, утешить его, успокоить!
— Я хотел бы удержать ее, заставить остаться со мной, но она — как птичка, которая поет лишь на воле. Зачем ты, если ты есть, допустил нашу встречу? Неужели ты мало терзал меня? Так будь же ты проклят…
Голос Эрика оборвался, из-за двери послышались глухие рыдания.
Потом все стихло, скрипнула каменная дверь, ведущая в проход за витражом, раздался тихий щелчок.
Консуэло робко заглянула в часовню и убедилась, что она опустела.
Осторожными шагами девушка подошла к кресту и опустилась перед ним, погладила руками камни, до которых, должно быть, дотрагивался недавно ее маэстро. Его молитва, смешанная с проклятьями, глубоко ранила душу Консуэло, и она, сдерживая слезы, принялась молиться за него с истовостью монахини и наивностью ребенка. Но если раньше она молила просто послать ему покоя, то теперь с жаром в сердце просила помочь ей самой стать его утешением. Скорая премьера больше не пугала девушку. Все, чего она страшилась, так это не увидеть больше никогда своего маэстро Эрика. Которого она любила. «Люблю», — в этом слове, ранее незнакомом Консуэло, воплотились все ее страхи, волнения, жар в ее крови и боль в сердце.
После часовой молитвы она почувствовала себя опустошенной, но успокоенной, и, вернувшись к себе в комнату, сумела заснуть.
Наутро она была равнодушна и безучастна ко всему, едва отвечала на вопросы, но никому, кроме самых злых врагов в лице Карлотты и ее свиты, не приходило на ум обвинить ее в высокомерии.
— Ты необычная девушка, Кристина, — произнес он, — позволь, я сыграю для тебя свою музыку. Возможно, ты сумеешь понять.
Отпустив ее руку, он стремительно подошел к роялю, сел на обитый бархатом табурет, откинул крышку и прикоснулся к клавишам, вызывая первый мягкий звук.
Консуэло последовала за ним и опустилась на ковер недалеко от инструмента и его хозяина, прикрыла глаза, и сразу же оказалась захвачена вихрем музыки. Клавиши дрожали, стонали, рыдали под пальцами музыканта, превращая его страдания в мелодию. Никогда в жизни не слышала Консуэло подобной музыки. Она не славила Бога, она не признавалась в любви, а проклинала — людей, в своей жестокость больше похожих на зверей, Создателя, так несправедливо покинувшего весь род человеческий, даже саму себя. В пронзительной, убивающей музыке слушалась ненависть даже к искусству. Консуэло даже не замечала, что слезы градом катятся по ее щекам. Она не знала ничего о своем учителе, но в его музыке она слышала историю его страданий.
Люди действительно ненавидели его и боялись, они били его камнями, желали ему смерти, и тогда он сбежал от них в прекрасный мир искусства. Но даже в царстве музыки он не мог перестать быть человеком. Он забывался в путешествиях, в изнурительной работе, даже в преступлениях, — да, Консуэло слышала в каждой ноте страшное признание, — но всякий раз осознавал, что он — человек, чуждый прочим людям.
И он молил об утешении, о покое. «Неужели я, после стольких лет страданий, не заслужил хотя бы покоя? Я уже не прошу любви или доброты, я просто прошу покоя. Даруй же покой моему израненному телу и утешение моей больной душе», — так говорил маэстро своей музыкой.
Последний аккорд стих, и маэстро снял руки с черно-белых клавиш. Повернул голову к Консуэло и спросил непривычно мягко:
— Почему ты плачешь, дитя мое? Чем я тебя расстроил?
— Маэстро, если бы я могла подарить вам утешение, — прошептала она, и маэстро, вздрогнув, произнес:
— Как могла ты, юная девочка, услышать это в моей музыке? Как сумела ты понять меня?
К счастью, он не ждал ответа, а продолжил:
— Ты можешь подарить мне не только утешение, но и радость, дитя. Спой мне.
Консуэло пела, без музыки, ведомая только силой своей души. Пела «Ave Maria», но, молясь Пречистой Деве, не отводила своего взгляда от маэстро. Она молила за него.
Дослушав ее, он грустно улыбнулся, и эта улыбка преобразила его уродливое лицо, осветив его будто бы изнутри светом ума и сильного чувства.
— Тебе пора возвращаться наверх. После сегодняшнего триумфа тебя ждет блестящая карьера, никто не станет оспаривать твое место примадонны. Я хотел было написать несколько писем нашим директорам, но вижу, что в этом нет необходимости. Ты справишься со всем сама. Идем же!
Он надел маску и снова подал ей руку. В молчании они пересекли подземное озеро и вышли обратно в часовню. На пороге маэстро остановился и сказал:
— Здесь мы расстанемся. Кристина, послушай же здесь, где начались наши уроки, мои последние наставления.
— Последние?! — в ужасе воскликнула Консуэло, но маэстро жестом велел ей не перебивать.
— Ты станешь звездой этой сцены, покоришь публику. Я прошу тебя, не растрать свой дар на ерунду. Не слушай сладких речей поклонников, не слушай лести. Занимайся своим голосом ежедневно, ежечасно, служи музыке, как самому строгому богу из всех существующих. Я больше тебя учить не буду.
— Маэстро! — с болью произнесла Консуэло. — За что вы лишаете меня наших уроков? Чем я провинилась перед вами?
— Я научил тебя тому, чему мог, и теперь мне пора вернуться в тень. Этой же ночью я перекрою тот ход, по которому мы сейчас шли, чтобы ты не смогла найти меня.
Он снова улыбнулся ей своей странной, но прекрасной улыбкой, и добавил почти с нежностью:
— Я был счастлив учить тебя, моя милая Кристина. Но твоя жизнь должна протекать на свету, а я обитаю во тьме. Прощай же.
Он наклонился и запечатлел на ее лбу почти невесомый поцелуй. Консуэло едва боролась с отчаяньем. Она не могла, не хотела отпустить его! Витражная дверь уже начала закрываться, разделяя их навеки, но она успела спросить:
— Как вас зовут? За кого мне просить Бога в своих молитвах?
И успела услышать ответ:
— Эрик. Мое имя Эрик. Молись за меня своему богу. И прощай, дитя.
Дверь с тихим щелчком встала на место. Консуэло осталась одна в часовне. Едва живая, на почти негнущихся ногах, как во сне она добрела до своей кровати в их с Мэг общей комнате, упала поверх старого покрывала и закусила уголок подушки, чтобы своими рыданиями не разбудить соседку. Мир рушился, и Консуэло стояла, беспомощная, посреди льющихся с неба огненных струй*. Она осталась одна посреди гибнущего мира и уже чувствовала, как под ее ногами разрушается последняя опора. Когда она лишилась своей жизни, получив взамен чужую, она все-таки нашла в себе силы бороться. Когда она узнала, что все, кого она любит, давно почили в могилах, она сумела найти утешение в музыке.
Она могла жить, храня в своем сердце образы матери, Порпоры и Андзолето. Но она не могла жить без своего маэстро Эрика. Какие чувства к нему расцвели в ее взрослой, уже узнавшей страдания душе? Едва ли она знала ответ на этот вопрос, но ясно понимала, что без Эрика даже музыка ей не нужна. Как можно петь, зная, что она больше не услышит его голоса?
Консуэло заснула, утомленная бесконечно долгим днем, а на следующий день почувствовала удивительное спокойствие. Эрик ушел и забрал с собой весь жар ее души, саму ее душу.
Она много раз еще спускалась в часовню и звала маэстро, но не слышала ответа. Ее действительно ожидал триумф. Директора подписали с ней ангажемент на баснословную сумму, который Консуэло даже толком не прочла. Каждый вечер она пела на сцене, каждый вечер публика рукоплескала ей, но Консуэло не чувствовала ни радости, ни раздражения. Она перестала чувствовать.
Мэг беспокоилась за свою названную сестру и пыталась выведать у нее, в чем же дело, но Консуэло не отвечала. Она не могла никому рассказать, что отдала свою душу человеку с голосом ангела, а он ушел, забрав с собой щедрый дар.
Мадам Жири тоже пыталась поговорить с ней, и на мгновение у Консуэло появилась безумная надежда, что она знает что-нибудь об Эрике, но девушка отбросила ее. Она не станет его искать или преследовать. Он пришел к ней сам, сам и ушел. Даже знай Консуэло, где он и что делает, она не пошла бы к нему. Люди достаточно причинили ему боли, и она не хотела терзать его сильней. Если он захотел оставить ее, если ее голос, ее вид стали ему неприятны, она примет его желание. Сама не осознавая этого, Консуэло его полюбила. Его горькие, страстные речи, его божественный голос, его дивную музыку. Ночами она видела во сне его лицо и изящные руки в черных перчатках. Он протягивал ей руку, и она целовала его пальцы, вкладывая в поцелуй не почтение, а любовь.
Днем же она оставалась спокойной и равнодушной.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды на репетиции разгневанный месье Андре не протянул дирижеру папку с нотными листами. До Консуэло донеслись его слова:
— Он, конечно, безумец, но нам проще поставить его оперу, чем рисковать всем! Скажите, это хотя бы нормальная музыка?
Месье Рейер некоторое время изучал ноты, а потом позвал Консуэло и протянул ей лист.
— Спойте, пожалуйста, мадмуазель.
Консуэло пробежала глазами сложную партитуру и на пробу взяла первый звук, а потом, вчитываясь в написанные быстрым, твердым почерком слова, запела. И счастливая улыбка озарила ее лицо — она точно знала, чьему перу принадлежит новая опера. «Возможно, вы хотя бы услышите меня, маэстро, — подумала Консуэло, — потому что я вновь буду петь только для вас».
Начались репетиции «Торжествующего Дон Жуана», и каждый день, который приближал премьеру, возвращал Консуэло частичку ее души. На премьере она будет петь для него.
Примечания:
Консуэло стояла, беспомощная, посреди падающих с неба огненных струй* — отсылка к библейскому сюжету о гибели городов Содома и Гоморры
Глава 7
«Триумф Дон Жуана» — восхитительная музыка, прославляющая самое низкое, что только есть на свете: торжество порока над добродетелью. Каждая ария отзывалась в сердце чистой Консуэло болью. Как несчастен должен быть человек, чтобы написать такую оперу? Как разочарован в жизни?
Разочарование — то чувство, которого за свои две коротеньких жизни Консуэло ощутить не успела. А еще опера была буквально наполнена страстью. Она звучала в каждой мелодии, в каждом такте каждой музыкальной фразы. И хотя Консуэло старалась мысленно отдалиться, закрыться от пламени чувств, она невольно поддавалась ему. И при мысли о том, что ей предстоит петь о страсти, которой она отдается, румянец окрашивал ее щеки.
Консуэло ждала премьеры, она тосковала по своему маэстро, мечтала услышать его голос, увидеть его лицо. И все-таки премьера страшила ее. Юная прима, которую поклонники называли не иначе, как «богиней», равнодушная к овациям и признанию своего таланта, привыкшая петь для себя и для Бога, боялась выйти на сцену. Она точно знала, что на премьере оперы Эрик займет свое место в вечно пустующей и, говорят, проклятой ложе №5 и будет слушать ее. Она ждала этого, несомненно, как единственной возможности увидеть или хотя бы почувствовать того, кто стал так дорог ее сердцу. Но она не хотела разочаровать его. Страхи, которые никогда не посещали ее, теперь прочно обосновались в ее уме — вдруг голос подведет ее? Вдруг ее исполнению не хватит чувства? Что, если вместо того, чтобы хотя бы прошептать ей тихое «браво», маэстро развернется и уйдет из ложи?
Переживания ухудшили сон Консуэло, испортили ее аппетит. Прекрасная Кристина Дае стала напоминать тень самой себя — она не потеряла своей привлекательности, но теперь в ее красоте появилось что-то потустороннее, призрачное. Ее лицо осунулось, и глаза, сиявшие лихорадочным блеском, казались еще больше. Волосы как будто стали темней, и их пушистая масса подчеркивала фарфоровую белизну кожи.
Мэг тревожилась за нее, часто пыталась выспросить, в чем же дело, но Консуэло не делилась своей тайной ни с кем, поэтому, в конце концов, девушка решила, что ее подруга переживает из-за премьеры и всячески подбадривала ее на репетициях.
Каждый день, который приближал постановку «Триумфа Дон Жуана», усиливал и волнение Консуэло. Накануне премьеры она не никак не могла заснуть. Стоило ей прикрыть глаза, как в тишине начинали слышаться какие-то стоны, а перед закрытыми веками плясали язычки пламени. Живи она по-прежнему с прочими балеринами, она, возможно, смогла бы немного успокоиться болтовней с Мэг, но как примадонну, ее поселили в отдельной спальне с гостиной и будуаром, где она чувствовала себя одинокой и покинутой. Когда часы пробили дважды, Консуэло поняла, что заснуть не сумеет и, одевшись, направилась в часовню. Ночью здание Опера Популер было пустым и даже зловещим. Из экономии директора старались освещать только самые проходные коридоры, поэтому Консуэло шла почти в полной темноте, только со свечой в руке. Неожиданно за поворотом она услышала голоса.
Несколько фраз прозвучало неразборчиво, а потом очень знакомый голос Мэг воскликнул:
— Но это же просто глупость!
Ей ответил высокий, приятный голос виконта, Рауля:
— Не вижу здесь ничего глупого.
Виконт говорил как-то обижено. Консуэло не желала подслушивать, но и прервать их беседу не решалась, а они стояли как раз недалеко от спуска в часовню. Поэтому она прислонилась к стене и стала ждать, пока они не наговорятся.
Впрочем, неожиданно предмет разговора ее заинтересовал.
— Ты сам знаешь, что это глупость. Твои суровые родственники никогда не примут меня. Твоя матушка будет меня ненавидеть. А я этого не хочу. Лучше я проживу жизнь с кем-то из моего круга, — неожиданно серьезно сказала обычно смешливая Мэг, и Консуэло насторожилась. Она действительно переживала за девушку и боялась, что та попадет в беду.
— С кем-то из своего круга! — воскликнул виконт. — Как холодно ты говоришь об этом! А как же чувство? Моя любовь к тебе? И твоя ко мне, если только ты меня действительно любишь, — уже тише продолжил он.
— Люблю! Как ты можешь в этом сомневаться?
Со смущением Консуэло услышала звук поцелуя.
«Глупая, слепая Консуэло! — воскликнула она про себя. — Как ты могла быть так равнодушна, что даже не заметила влюбленности Мэг? А ведь она стала тебе сестрой!».
Пока Консуэло ругала себя, влюбленные начали прощаться, и спустя пару минут девушка услышала сначала быстрые шажки Мэг, а потом военную поступь Рауля. Мэг побежала в комнату для балерин, а Рауль — к выходу из театра. Убедившись, что они ушли, Консуэло продолжила свой пусть в часовню. Но, видимо, в этот день ей не суждено было спокойно отдаться молитве. Подходя к дверям в комнату, которая принесла ей некогда столько счастливых минут, она услышала родной и знакомый до боли голос.
— Я не верю в тебя, — шептал он, и этот шепот, отражаясь от стен, многократно усиливался. — Тебя никогда не было в моей жизни, иначе ты наверняка помог бы. А может, ты тоже меня ненавидишь? В таком случае, лучше пусть тебя не будет вовсе. И не думай, что я пришел сюда молиться! — вдруг вскричал он. — Я посещаю памятное место, свою святыню, а не твою. Здесь обитал ангел, которого я прогнал от себя. Ангелы ведь не должны жить во тьме!
Консуэло поднесла ко рту руку и больно прикусила указательный палец, чтобы сдержать стон, полный отчаянья. почему он прогнал ее? Как бы она хотела упасть на колени возле него, утешить его, успокоить!
— Я хотел бы удержать ее, заставить остаться со мной, но она — как птичка, которая поет лишь на воле. Зачем ты, если ты есть, допустил нашу встречу? Неужели ты мало терзал меня? Так будь же ты проклят…
Голос Эрика оборвался, из-за двери послышались глухие рыдания.
Потом все стихло, скрипнула каменная дверь, ведущая в проход за витражом, раздался тихий щелчок.
Консуэло робко заглянула в часовню и убедилась, что она опустела.
Осторожными шагами девушка подошла к кресту и опустилась перед ним, погладила руками камни, до которых, должно быть, дотрагивался недавно ее маэстро. Его молитва, смешанная с проклятьями, глубоко ранила душу Консуэло, и она, сдерживая слезы, принялась молиться за него с истовостью монахини и наивностью ребенка. Но если раньше она молила просто послать ему покоя, то теперь с жаром в сердце просила помочь ей самой стать его утешением. Скорая премьера больше не пугала девушку. Все, чего она страшилась, так это не увидеть больше никогда своего маэстро Эрика. Которого она любила. «Люблю», — в этом слове, ранее незнакомом Консуэло, воплотились все ее страхи, волнения, жар в ее крови и боль в сердце.
После часовой молитвы она почувствовала себя опустошенной, но успокоенной, и, вернувшись к себе в комнату, сумела заснуть.
Наутро она была равнодушна и безучастна ко всему, едва отвечала на вопросы, но никому, кроме самых злых врагов в лице Карлотты и ее свиты, не приходило на ум обвинить ее в высокомерии.
