Глава 4
Консуэло пыталась понять, как вести себя с этим совершенно незнакомым ей юношей, а тот продолжал свое странное приветствие так, словно знал ее всю жизнь:
— Что же любит Крошка Лотти? Кукол? Или страшные загадки? Что же ты молчишь, Лотти?
Как бы она хотела в это мгновение знать, кем был этот юноша Кристине! Но ее память была чиста, а юноша вызывал чувство узнавания только благодаря тому, что походил на Андзолето. При этом он говорил с ней с огромной нежностью. Пожалуй (сердце Консуэло болезненно сжалось), таким тоном приветствовал бы ее Андзолето, если бы они вдруг разлучились на долгие годы, а потом нежданно встретились вновь. И в память о почившем своем возлюбленном она хотела бы ответить на слова юноши с теплотой, но не могла этого сделать. Она не помнила его, даже не знала, почему он зовет ее «Крошкой Лотти».
— О, месье, в ваших словах столько теплоты. Наверное, вы знали меня раньше?
На лице юноши отразилась смесь обиды и непонимания:
— Неужели ты забыла меня, Кристина! Что же произошло с тобой, что ты не помнишь наши игры, шутки, сказки, которые мы читали друг другу. Как ты могла позабыть того мальчика, который спас твой любимый красный шарф из морской пучины?
На глаза Консуэло навернулись слезы. О, как бы ей хотелось помнить те прекрасные мгновения, от которых говорил он! Но это была жизнь Кристины, не ее.
— Вы знали моего отца?
— Конечно, знал! Я в его бедном доме был желанным гостем, и, как я ни сопротивлялся, он никогда не отпускал меня без ужина. Тебе он запрещал посещать поместье моих родителей, но мы не хотели разлучаться и на день, поэтому я проводил все свое свободное время с тобой. Как часто мы прятались ото всех на чердаке твоего дома, пугали друг друга страшными историями или мечтали о будущем!
— Мой отец умер, и я слегла в лихорадке. Очнувшись после нее, я не помнила почти ничего из своего детства, — произнесла Консуэло, в душе ненавидя себя за эту полуправду.
Юноша опустился на свободный стул и с грустью в голосе произнес:
— Почему меня не было рядом с тобой? Я помог бы тебе вспомнить все, а если бы ты не сумела, я пересказал бы тебя по часам, по минутам всю историю нашей дружбы! А сейчас, позволь я представлюсь тебе снова? Меня зовут Рауль, виконт де Шаньи.
— Я рада познакомиться с вами, виконт, — ответила Консуэло, нарочито обращаясь к нему по титулу. Однако это причинило ему, по всей видимости, огромную боль.
— Не называй меня виконтом и, прошу, оставь это холодное «вы»! «Рауль» — так ты звала меня всегда, и так я прошу тебя называть меня впредь.
— Хорошо, Рауль. пусть я не помню нашей дружбы, но я буду называть тебя так.
— Я хотел бы предложить тебе поужинать со мной сейчас. Ты согласишься?
Консуэло покачала головой. ей бы хотелось верить в искренность дружеских чувств Рауля, но однажды она уже узнала, какую цену назначают богатые и знатные мужчины за свою доброту.
— Я не могу, Рауль.
— Не можешь сегодня?
— Не могу никогда.
— Это жестокие слова. Почему? Ты слишком юна, чтобы быть замужем, а других препятствий я не знаю.
— Между тем, они существуют. Я живу музыкой и ради музыки, и мой учитель, которому я обязана всем, не позволит мне тратить свое время на светские развлечения.
Рауль несколько мгновения думал, а потом радостно воскликнул:
— Так это твой учитель тебя не пускает? Давай убежим от него! У меня самая быстрая четверка лошадей в Париже, клянусь, он не догонит тебя!
Консуэло рассмеялась:
— Неужели ты думаешь, что я стану сбегать от учителя? Разве сбегают люди от солнечного света? От воздуха? Сбежать от учителя я хочу не больше, чем от собственного голоса. Нет, Рауль. Я благодарю тебя за это приглашение и за твою доброту ко мне, но я не знаю тебя. И моя жизнь принадлежит музыке.
Рауль поднялся, грустно вздохнул, поцеловал ей руку и вышел, а Консуэло, убедившись, что крики под дверью стихли, осторожно выглянула наружу. Действительно, в коридоре было пусто и тихо, и она, осторожно ступая, чтобы не привлечь к себе внимание тех, кто еще оставался в театре, спустилась в часовню.
Там она зажгла не три, а четыре свечи. Последнюю — за душу Кристины Дае. именно сегодня Консуэло по-настоящему осознала, что девочка, чье место она заняла, погибла безвозвратно.
— Надеюсь, ты счастлива на небесах со своим отцом, Кристина, — шепотом сказала Консуэло. А через несколько мгновений с потолка часовни раздалось знакомое:
— Brava, Bravissima, дитя мое! Кажется, ты вздумала утаить от своего маэстро половину своих способностей! Сегодня ты больше, чем просто пела, ты отдавалась искусству, музыке, всей своей душой. Ты достигла больших высот, Кристина.
— Как приятно мне слышать вашу похвалу, маэстро! На сцене сегодня я пела для вас одного, — ответила Консуэло с улыбкой.
Сверху раздался смех:
— Льстивое дитя! Разве не заворожил тебя вид рукоплещущей толпы? Как могла ты в свете рампы, в шуме оваций думать о своем маэстро?
— Напрасно вы обвиняете меня в лести! Если бы вы могли читать в моей душе, ты убедились бы в том, что я говорю правду!
Маэстро снова рассмеялся и сказал:
— Правда это или нет, твои слова мне приятны. А теперь скажи мне, дитя, какой подарок ты хочешь в день своего дебюта?
Консуэло удивленно распахнула глаза.
— Подарок? Не ослышалась ли я? За что?
— Ты впервые выступила сегодня на сцене. Будь у тебя родные, тебя завалили бы дарами. Но ты одинока. Так позволь сегодня мне немного порадовать тебя. Я не волшебник, чуда сотворить не могу, но сделать тебе приятно — в моих силах.
Консуэло сложила руки почти как перед молитвой и произнесла:
— Вы знаете, маэстро, не считая желания служить музыке, у меня есть только две мечты. Первую исполнить вы сейчас не в состоянии, но подарить мне вторую — только в вашей власти. Прошу вас, маэстро, позвольте мне увидеть вас вживую!
Раздался вздох.
— Зачем тебе это, любопытная девочка? Почему не достаточно тебе моего голоса? Скажи мне, какова твоя вторая мечта, та, которую я, по твоим словам, исполнить не в силах.
— Я хотела бы побывать в Неаполе, — ответила Консуэло. Она давно уже перестала мечтать о том, чтобы вновь увидеть своего дорогого учителя Порпору, и теперь желала только преклонить колени возле его могилы.
— В Неаполе? почему именно там, Кристина?
Консуэло ответила честно, но не слишком точно:
— Там похоронен дорогой моему сердцу человек.
— Что ж, со временем я постараюсь отвезти тебя в Неаполь. А сейчас, — маэстро ненадолго замолчал, будто бы находя в своей душе силу для непростого поступка, — я приглашаю тебя к себе в гости. Видишь витраж на стене? Подойди к нему.
Консуэло встала и приблизилась к витражной Деве Марии. Неожиданно стена под витражом подалась назад и отодвинулась, как диковинная дверь, открывая проход в темноту. Вспыхнул факел, в свете которого Консуэло увидела высокого, статного мужчину. Рассмотреть его при дрожащем сиянии огня было сложно, но девушке показалось. что у него черные волосы. Больше всего ее поразила белая маска, скрывающая всю правую сторону его лица от лба до линии губ. Консуэло не сдержала улыбки — эта маска на миг воскресила в ее сердце сладостные воспоминания о венецианских карнавалах, где они с Андзолето, слишком бедные, чтобы найти себе костюмы, но слишком юные, чтобы стыдиться своей бедности, часами плясали возле таких же белоснежных масок.
Маэстро тем временем протянул ей руку, затянутую в черную перчатку. Консуэло вложила в нее свою, и маэстро повел ее за собой по спускающемуся вниз проходу.
Глава 5
Они шли, как показалось Консуэло, почти четверть часа, и наконец маэстро остановился возле широкого подземного озера. Консуэло тоже замерла, пораженная мрачной красотой этого места. В черной воде не было видно дна, и складывалось ощущение, что озеро наполнено на самом деле не водой, а чернилами.
— Смотри, — велел маэстро негромко, но властно. Консуэло и без его приказа не могла оторвать взгляда от зеркальной глади озера, а потом едва сдержала тихий вскрик. На поверхность воды, словно по волшебству, поднялись медные канделябры, и сразу же на них зажглись свечи.
— Это волшебство, — прошептала Консуэло одними губами.
Маэстро покачал головой и отпустил руку девушки, чтобы подвести к берегу резную деревянную лодку. Консуэло забралась в нее безо всякой помощи, как некогда запрыгивала в гондолу. Маэстро последовал за ней, поднял со дна лодки шест, и они неспешно поплыли на противоположный берег.
— Итак, добро пожаловать в мой дом, Кристина, в дом, где царит музыка, — произнес маэстро, помогая ей выйти на берег.
Они стояли в пещере с очень высокими сводами, но это была не обычная пещера. Пожалуй, так мог бы выглядеть дворец подземного короля. Своды пещеры поддерживали выточенные из камня исполины, стены были отполированы и блестели в свете множества свечей. Пол был устлан дорогими коврами. Вдали от озера Консуэло заметила черный рояль.
В сердце своем она чувствовала восхищение, смешанное с ужасом.
— Неужели вы живете здесь, маэстро?! — воскликнула она с болью в голосе.
— Да. Я своими руками создал этот храм музыки. Здесь я занимаюсь, здесь ко мне приходит вдохновение. Ты можешь осмотреться здесь, Кристина.
Консуэло как завороженная прошла по пещере. На множестве столиков она увидела исписанные, исчерканные нотные листы, кое-где прямо на полу лежали рисунки и чертежи.
— Вы действительно сами построили этот храм? — спросила она.
— Построила его природа, а я, повинуясь ее капризам и прихотям, превратил пустые пещеры в священное место, — голос маэстро был глух, словно ему было тяжело говорить об этом.
Консуэло сделала еще несколько шагов по мягкому ковру и вскрикнула от суеверного ужаса. Она словно бы увидела алтарь, воздвигнутый для нее самой. Небольшой углубление в пещере было полностью уставлено ее портретами. На задрапированном алой тканью столе были выставлены искуснейшие рисунки, и на всех была изображена она. Она — маленькая девочка, которая молится возле старого распятия. Она — тянет ногу у балетного станка. Мечтает. Смеется. Плачет.
Рисунки были выполнены с огромной нежностью, художник как будто любовался каждой ее позой, каждым поворотом головы. И Консуэло, опустившись на колени возле этого страшного святилища, заплакала.
Каждый рисунок превозносил красоту малышки-Кристины, и ни на одном не было ее настоящей, черной, большеротой Консуэло.
Маэстро подошел к ней почти бесшумно и спросил:
— Почему ты плачешь, Кристина?
Разве она могла объяснить?
— Я требую ответа, что заставляет тебя плакать?!
Сквозь слезы Консуэло спросила:
— Скажите, маэстро, что было бы, будь я некрасива? Стали бы вы говорить со мной, учить меня, не будь у меня красивого лица?
— Что за вздор говоришь ты, дитя! — рассердился маэстро. — С чего только тебе в голову взбрели эти глупые мысли?
— Ответьте, молю вас, маэстро! Не будь у меня этих каштановых кудрей, этих нежных черт, будь я слишком бледна, черноволоса, нескладна, снизошли бы вы тогда до меня?
Сзади раздался вздох, полный глубокой печали и застарелого отчаянья.
— Наивный, маленький ребенок, что ты знаешь о некрасивости? Сочиняя себе непривлекательную внешность, все, что ты придумала, это облик какой-нибудь испанки или цыганки?
— Я прошу вас ответить мне, маэстро! — взмолилась Консуэло, все еще не оборачиваясь к нему. — Вы говорите, я ничего не знаю? Хорошо же, я придумаю получше. Будете ли вы с такой теплотой писать мои портреты, будь на лице у меня родимое пятно? Или ожог во всю щеку? Скажите же, маэстро!
Он молчал, и Консуэло чувствовала, как сбывается главный ее страх. Гениальный маэстро очарован ее внешностью, чужим лицом, которое Консуэло украла у Кристины. Будь она по-прежнему некрасивой Консуэло, он, вероятно, не откликнулся бы на ее мольбы.
Молчание стало почти болезненным, когда маэстро произнес:
— Милая моя Кристина, дитя с богатой фантазией, если бы ты знала то, что знаю я, ты не упрекала бы меня в том, что я ценю лицо, а не душу. Я отвечу тебе, Кристина, но прежде посмотри на меня и скажи, пошла бы ты сегодня за мной, будь я уродлив?
Консуэло повернулась к маэстро и впервые получила возможность рассмотреть его лицо или, точнее, половину его лица получше.
Он не был красив в полном смысле этого слова, едва ли он поразил бы женщин той красотой, какой очаровывал Андзолето. По виду ему могло быть от тридцати до тридцати пяти лет, его кожа была, пожалуй, желтоватой, зато черты были очень четкими, будто бы выточенными скульптором. Глаза, цвет которых в свете свечей Консуэло увидеть не могла, пожалуй, слишком глубоко западали в глазницах, но светились умом и вдохновением, что придавало всему его лицу одухотворенность. Очевидно, он глубоко страдал, и страдания оставили на его лице неизгладимые печати — глубокие складки на лбу и возле губ.
— Маэстро, — ответила Консуэло, — я увидела вас сегодня впервые, но моя душа принадлежит вам уже давно. Что мне ваше лицо? Я отдала вам свою музыку, свою голос, свое сердце.
— Лжешь, — горько произнес маэстро, на мгновение прикрыв глаза, — ты хотела увидеть меня!
— Я хотела взглянуть в ваши глаза, хотела молить вас сыграть мне свою музыку. Ваше лицо не имеет значения для меня. Будь вы старцем, я поклонилась бы вам до земли и поцеловала бы вашу руку. Будь вы подземным духом, эльфом, я без страха последовала бы за вами.
— Я задал тебе конкретный вопрос, а ты разливаешься соловьем, — почти с угрозой сказал маэстро. — Скажи же, Кристина, будь я уродом, будь лицо мое обезображено, будь у меня горб, дала бы ты мне сегодня руку? Или сбежала бы в страхе? Отвечай!
— Маэстро, будь ваше лицо даже самым уродливым в целом мире, я все равно протянула бы вам руку и последовала бы за вами в этот подземный храм. Я знаю вашу душу, а она прекрасна.
Ни за что Консуэло не могла предположить, как отразятся ее слова на ее маэстро.
Взревев раненым зверем, маэстро в ярости опрокинул несколько хрупких столиков.
— О, женская лживость! Протянула бы мне руку, будь я уродом! Какая сладкая ложь, — почти простонал он. — Так докажи мне правдивость своих слов! Дай мне руку!
Маэстро протянул ей ладонь, а другой рукой рывком снял со своего лица белую маску.
Глава 6
Консуэло без трепета смотрела в открывшееся ей лицо. Под маской маэстро скрывал ужасные шрамы. Казалось, что кто-то снял с его лица кожу, а потом, в каком-то порыве безумства, пришил ее обратно лоскутами. Консуэло внутренне содрогнулась — сколько же страданий выпало на долю ее учителя! Люди жестоки даже к просто некрасивым людям, как же они, должно быть, ненавидели и презирали его! Без колебаний она вложила свои пальцы в его протянутую руку, а потом крепко сжала узкую ладонь с длинными пальцами.
— Вот как? — почти шепотом спросил маэстро. — И ты не бежишь с криками? Не отталкиваешь меня?
Консуэло устремила на него прямой, спокойный взгляд и сказала:
— Разве убежит картина от художника, написавшего ее? Разве мелодия оттолкнет композитора, создавшего ее? Я — ваше творение, маэстро, я вручила вам свою душу четыре года назад.
Впервые в жизни честная, чистая Консуэло лгала, но делала это без сомнений. Она — создание другого учителя, желчного старца, озлобленного на весь мир, и ее нынешнему маэстро не изменить ее взглядов или вкусов.
