– Ещё… ещё… хватит!
Чарзар встал ровно, покачнулся, помотал головой – разноцветные блохи, ну-ка брысь! Зимограсс посветил в приоткрытую усыпальцу, увидел то, что хотел увидеть и коротко кивнул.
– Достань. Ларец из каменного дерева, там у головы. Я посвечу.
Будущий дерабанн смерил отца мерзлым взглядом. Сначала крышку сдвинь, теперь в усыпальницу лезь? Шарить у головы Пергая? Дед – последний человек на земле, которого смогут обвинить в праведности и незлобивом нраве, и может быть, сразу покончить с собой и не ждать призрака разъярённого старика в гости в ночных сновидениях?
Чарзар, до последнего пожирая отца злыми глазами, перегнулся через бортик погребальной ложницы, быстро схватил узкий, темный ларец, и так резко вынес себя из мрачного чрева, что мало в воздух не взвился, отпрыгнув.
– Полегче, полегче! – Зимограсс пальцем показал, дай сюда, – Не сломай! Да разожми ты лапищу!
– Что это?
Дерабанн поёжился, уже было перенял у сына старую коробчонку, да только рука перед ларцом затряслась, как у пропойцы, ни туда, ни сюда. Какое-то время он ломал себя, дышал тяжело, как загнанный, и наконец с видимым усилием взял ларец в руки. На вопрос не ответил. Казалось, вообще не услышал. Его качнуло, лицо исказилось ожиданием близких и хорошо знакомых мучений, и Чарзар отчего-то вспомнил себя самого, пьяного до беспамятства, за мгновение до рвоты. Уже готов лопнуть от дурноты, уже окатило всего липким потом, голову растягивают изнутри, как мех для воды, ноги не держат, и вот-вот сунешь два пальца в рот.
– На воздух, – прохрипел Зимограсс, нетвёрдо покачиваясь, – на солнце! И дай мешок.
Шажок по шажку, отец и сын вышли из усыпальницы, двинулись по узорчатому переходу, и по мере того, как солнца под сводами дворца становилось больше, дерабанн оживал на глазах. Подгляди кто со стороны – так идут отец и заботливый сын, властитель Хизаны держит мешок с чем-то небольшим в пыльном чреве и почти висит на Чарзаре. Ну шепчутся… ну улыбаются. Умилится, слезу пустит.
– Не было бы тайны, сбросил бы в погребальницу и дело с концом, да, наследничек? – шепнул Зимограсс на ухо сыну.
– Ты ни за что не сдвинул бы плиту, и никому в голову не пришло бы искать правителя там. И ещё… никто не говорил, что улыбка у тебя просто жуткая?
– Говорили. Ужег.
Чарзар споткнулся, Зимограсс, едва не рухнул наземь, и лишь в последний момент дерабиз подхватил отца. Ужег? Чудовище с жутким взглядом признало, что на белом свете есть нечто более страшное, нежели его оскал, от которого так и пробирает до самого нутра?
– А тебе?
– Что мне?
– Не говорили того же?
– Нет.
– Просто у тебя нет своего Ужега. Всё, отпусти, могу идти сам...
Два десятка конных «железодревых» во главе с дерабанном и наследным правителем ровно игла с нитью прошили главный свод трехстворчатых ворот, и в какое-то мгновение Чарзар нахмурился — не соврал ли отец? В седле сидит, как влитой, улыбается солнцу… а так ли он болен? Ушёл на полкорпуса вперед, бросил косой взгляд. Нет, всё-таки болен. Кривится иногда, губа дёргается, вон ус пляшет.
– Ты так и не сказал, куда мы направляемся.
– Вчера я отослал гонца. На море нас ждёт корабль.
– И?
Дерабанн смерил сына стылым взглядом.
– Главное скажу сейчас, остальное — на месте. Ни при каких обстоятельствах не открывай ларец и не бери в руки то, что там лежит. В жизни случается всякое, не только мы носим мечи, и если по пути случится непредвиденное, ларец ты должен утопить. Закопать. Увезти в горы и бросить в самую глубокую и узкую расщелину. Понял?
Чарзар молча буравил отца взглядом. Шёл рысью рядом и молчал. Зимограсс, устало скривившись, бросил своего серого в яблоках в намёт, в два скачка вырвался вперед, дернул повод и встал сыну поперек дороги.
– Я будто въяве слышу, как ворочаются твои мысли, гремят, ровно полозы, шипят, расталкивают друг друга. Пытаешься выгоду свою просчитать. Во имя Отца нашего Небесного, если дорога тебе твоя жизнь, если Хизана для тебя не пустой звук, если желание воссесть на престол страны не пустое баловство, сделай, как я говорю. Не играй с огнём. Утопи. Закопай. Брось в пропасть. И ни за что не открывай. Понял?
Чарзар молчал, упрямо поджав губы. Зыркал по сторонам и молчал. Дерабанн обречённо покачал головой, одним гладким рывком изножил меч и коротко свистнул. Два десятка клинков с прозрачным шипением одномоментно покинули ножны и простёрлись остриями к наследнику. Двадцать клинков. Старый кабан мрачно качает головой, горько улыбается… прощается. Сейчас сломает бровь, и за несколько мгновений двадцать мечей оставят в поле свежую сочную струганину, эй, волки, вороны, лисы, налетай.
– Конечно, обещаю. Отец, я послушный сын!
– Тебе не говорили, что улыбка у тебя жуткая?
– У меня ведь нет преданного Ужега, а своего, как я понял, ты мне не отдашь…
На закате следующего дня вышли к границе Хизанских земель. Ночлег уже ждал – в гостевом доме Бестая, наместника этих краёв хватило места всему отряду.
– Выспись, – беззвучно рыча и морщась от боли, Зимограсс едва не упал с коня перед конюшней. – Дружелюбный мир за теми холмами заканчивается.
– Не стоило скакать целый день, отец. Ты вымотался.
– У нас мало времени. И становится уже неважно, кто вымотался, а кто нет.
– Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
Дерабанн, прислонившись к столбу c причудливой резьбой, с закрытыми глазами прислушивался к себе. Изредка морщился.
– Есть ещё одна вещь, сделать которую ты просто обязан. Оглянись вокруг, что ты видишь?
– Ну… железодревые спешиваются, рассёдлывают лошадей… над лесом дымка встаёт… звёзды зажигаются…
– Правильно. Эти два десятка — такая же туманная дымка, как та, что поднимается в закатном солнце от леса. Настанет утро, и от нее не останется и следа. Даже если звёзды посыплются с неба, до конца должны доехать ты, я и ларец. Всё остальное не важно. Ты, я и ларец. Только это сейчас имеет значение.
– Твой Кебал на себя не похож. Храпит, пугается собственной тени, взбрыкивает, – Чарзар, запрокинув голову, равнодушно таращился в небо, на облака.
– Я всё равно не скажу, что в ларце. Не сейчас. Ты ждал пятнадцать лет, подождёшь ещё немного, – Зимограсс тяжело поднялся на крыльцо, остановился в самых дверях. – И без глупостей. С Бестаем трапезу разделишь ты. Привыкай к бремени дерабанна. И не засиживайся.
С восходом солнца подошли к приграничной заставе соседей. Сказались путешественниками из Саквы, страны к полудню от Хизаны, заплатили положенную пошлину, двинулись дальше. Дерабанн молча, глазами показал: «Смотри кругом внимательно», Чарзар так же молча кивнул: «Смотрю». Застава, человек десять воинов, старший заставы — битый жизнью вояка. Что битый, и что вояка видно сразу, взгляд тяжелый, смотрит, будто шкуру с тебя поясами спускает, и мурахи по спине бегают, ровно тебя, освежёванного, солью присыпали.
Ушли дальше. Дорогами, тропами, трактами, через поселения, города, заставы. «Смотри кругом внимательно»; «Смотрю». Несколько раз на отряд вылетали сторожевые конные разъезды — двадцать конных всё-таки не шутка, не оказались бы лиходеями – так отговаривались делами торговыми, показывали путевые свитки, сопроводительные письма. Долго ли выправить проездные по собственной земле: «Мы едем к морю, Великий дерабанн Зимограсс любезно разрешил нам конно и оружно пересечь земли благословенной Хизаны...»
– Что заметил? – Зимограсс дал знак перейти с походной рыси на шаг.
– Люди другие. Голову держат прямо, глаза по земле не таскают. Даже простолюдины. Спины не гнут.
– Глаз охотника, – дерабанн довольно огладил бороду. – Запомни это наблюдение. Вот и постоялый двор. Завтра утром увидим море.
Рассвет Сивый встретил на крыльце. Сизо кругом ещё, вон едва-едва на востоке просветлело. Сон ушёл. Сдуло полуночным ветром. На ступеньку сзади, смахнув снег, присела Верна в овчиной верховке, задрала подол ночной рубашки повыше, обняла ногами.
– Опять?
– Да. Уже близко. Спят?
– Спят, куда денутся.
Верна запустила пальцы в сивую гриву, легонько затеребила вихры. Любит он это дело до невозможности, иной раз ввечеру приляжет на лавку, голову — к ней на колени и урчит, ровно кот у сметаны, и пока рука не отяжелеет, знай, перебирай вихры. Пока не сгонишь, сам не встанет. Но в такие мгновения, как теперь… Через руки вползает, в ноги отдаёт — трясёт его, будто коня под мошкой, ровно промёрз до костей, согреться не может. Только не холодно ему.
Приглушенно зазвучали копыта, на поляну из зимнего промозглого леса выметнулся Гюст на Бутуре. Ничего не сказал, молча кивнул себе за спину, унёсся обратно.
– Сиди, сама приведу, – Верна, как девчонка, порскнула с крыльца, а Сивый, как ни был занят собой, усмехнулся — иным всегда пятнадцать, хоть двадцать лет насчитай, хоть сорок.
Подвела Теньку. Сивый вскочил в седло, а Верна открыла было рот что-то сказать, да беззвучно закрыла.
– Чего?
– Да ничего. Просто в тупик ставишь. Как все глупые жёны сейчас я должна сказать, чтобы не лез на рожон и шейку потеплей укутал. Но ты ведь уходишь на Улльге именно лезть на рожон! И что мне сказать? Попутного ветра?
– Я ухожу лезть на рожон, – Безрод криво усмехнулся. Обоих трясёт – человека и коня, и поди пойми, кто кого дразнит.
– И чем всё закончится? Однажды налетит жуткий ветер, и тебя унесёт?
Сивый плечами пожал, согнал прочь ухмылку.
– Я становлюсь опасен. Не прекратится — уеду.
– Уедем! – жёстко поправила Верна и в сердцах ладонью хлопнула Теньку по крупу.
Вороной удивлённо фыркнул, припустил рысью, а Сивый, обернувшись в седле, смотрел на Верну, пока дом на опушке не закрыли деревья.
– Уедет он, – безродиха негромко матернулась, опустилась на ступеньку, спрятала лицо в ладонях, и... плечи её заходили часто-часто.
– Где-то здесь орудуют поганцы, – Гюст описал указательным пальцем круг над головой, понимай — на полдня пути окрест.
Щёлк слушал и всё косился на скамьи гребцов. Шли под ветром, и по большинству скамьи пустовали, гребли только на двух — слева весло ломал Сивый, справа – оба Неслуха. Братья раскраснелись, подвывали от усилий — не закрутило бы Улльгу вокруг левого борта — фыркали, что ломовоз под неподъёмной ношей. Безрод грёб один, весло не то что пропахивало море — окажись вода чуть гуще, да хотя бы как холодец — накрутил бы на вёсельную лапу, рванул бы ото дна со всей живностью, островами и ладьями и зашвырнул к такой-то матери в небо, летела бы огромная синяя лепёха к звёздам, только рыба сверху падала.
– Рядяша, Вороток, смените, – Щёлк кивнул на Неслухов, те мало не сползли со скамьи и затрясли отсохшими руками.
– Не найдём — всех уполовинит, – Гюст показал глазами на Сивого.
Тот греб вовсе без верховки, тёмное пятно расползлось по рубахе синего цвета, пар поднимался, как от горшка с варевом.
– Интересно, надолго хватит в этот раз?
– В тот раз, как помнишь, повезло.
– Парус! – крикнул вперёдсмотрящий, простёр руку на осьмушку право. – Красный!
– Оттниры, – улыбнулся Щёлк и благодарно закатил глаза.
– Груддисы, – Гюст понарошку презрительно плюнул, всамделишным плевком никогда Улльгу не оскорбит, – была бы моя воля, запретил бы недоумкам красить паруса красным.
– Почему?
– Не для придурков цвет.
Подошли ближе. Нет, вы только поглядите – устроили возню в чистом море. Груддисы на здоровенном чёрном корабле посчитали граппр трюдов лёгкой добычей, и, наверное, этот день когда-то должен был наступить. Бешеных собак однажды да пристрелят, кто — всё равно, но пристрелят. Утыкают стрелами, получится битый ёжик. Кусают всех подряд, своих, чужих, налетают исподтишка, укусят и обратно — в логово. Устроили себе лёжку на одном из необитаемых островов, каждый раз на другом – поди, найди иголку в стоге сена.
– Кто такие, не пойму, – Гюст щурил глаза, пытался разглядеть граппр-жертву, да парус груддисов мешал.
– Белый вроде, с чёрными кругами.
– Что трюды, сам вижу. Нет, там ещё кто-то.
– Товсь! – рявкнул Щёлк.
Подходили левым бортом, из-за щитов – случайная стрела дура – швырнули крюки, подтянулись к граппру груддисов и… остались на месте. Только Сивый с секирой перемахнул через борт под красный парус, ровно в гости заскочил через плетень.
– Уффф, – Рядяша поморщился, – гля, первого до груди развалил.
– Ага, – кивнул старший Неслух, – а вынул взад, ровно нож из масла.
– Рвал бы я секиру с такой силой, сам сломался бы, – опершись локтями о борт Улльги, Гюст качал головой и прицокивал.
Шестерых груддисов, что пытались задержать чужака, Безрод не заметил. И без того успокоил бы, но теперь… Глаза почти белые, рот дёргается, секиру из первого рванул так, что тело унесло в борт, и бездыханная туша лишь глухо звякнула доспехом на досках.
– Знаю, под мечом воздух поёт, – Ледок присвистнул, – но чтобы под секирой…
Двоих сломал. Просто сломал. Обушком уработал в кашу. Вот стоят… вернее стояли, рты раззявлены, глаза огромные, страшные, чужака разрубить на куски – как наземь плюнуть, но в неясную тень размывается синее пятно перед глазами, что-то свистит, и оба становятся неправильных очертаний: сбоку вмятина — рёбра вбиты до хребта, плечо опущено — ключицы, грудины, лопатки больше нет, рука уже не поднимется, и не остаётся внутри ничего целого. Кровь гонять нечем, дышать нечем, жить нечем. Падайте. Упали…
– Ровно муха в меду, против нашего, – Вороток опасливо хмыкнул, – я глазом-то за ним не успеваю, куда там мечами.
– И хорошего в том мало, – буркнул второй Неслух. – Уйдёт он. Всё равно уйдёт.
– Это ещё почему?
– За нас боится. А ну как накатит это буйство внезапно, а врага под рукой и нет? Только мы. На Скалистом всякий раз из последних сил держится. На зубах, на воле. Деревья рубит. А не совладает с собой? О, гляди, башку свернул, ровно курёнку!
Последнего, шестого Сивый просто швырнул за борт. Сломал шею и отбросил, ровно ветошь. Промахнулся малость — вынеся пару щитов из стройного ряда, изломанное тело глухо шмякнулось на настил Улльги, а очумевшие Поршень и Кленок после недолгой возни с круглыми глазами выбрались из-под трупа и только головами качали ошеломлённые.
– Говорил же, чужаки там, – Гюст пихнул Щёлка в плечо и простёр палец вперёд. – Кто такие?
– Уж солнышко на них оттопталось за милую душу, – Щёлк прищурился. – Откуда-то с полудня. Хизанцы, похоже. Может из Саквы.
– А ничего так держатся, – Рядяша одобрительно кивнул, навалился на борт локтями, подпёр щёки ладонями, – во, зырь, кусаются! Эй, чернявые, не спи там!
– Ага, не по зубам добыча, – согласился Ледок. – А тут ещё наш с цепи сорвался.
– Ох, видать, непростая то цепь, – Рядяша многозначительно ткнул толстенным пальцем в небо.
– Гля на нос! – Щёлк кивнул на граппр трюдов.
Схватка сама собой разбилась надвое, трюды рубились на корме, полуденники — на носу, и всем чернолесским сделалось ясно, что на этот раз груддисы потянули на голову шапку не по мерке. Не появись Улльга, трюды и чернобородые дорубили бы этих бешеных собак и сами. А тут ещё Сивый на граппр трюдов перемахнул…
– Было бы топорище из дерева, сломал бы, – убеждённо кивнул Кленок.
– Ясное дело, – согласился Поршень, потирая плечо. Ноет и горит. Ещё бы — приложат тебя о палубные доски со всей дури, ещё не так запричитаешь. – Особо ведь секиру делали. Вся из железа.
Чарзар встал ровно, покачнулся, помотал головой – разноцветные блохи, ну-ка брысь! Зимограсс посветил в приоткрытую усыпальцу, увидел то, что хотел увидеть и коротко кивнул.
– Достань. Ларец из каменного дерева, там у головы. Я посвечу.
Будущий дерабанн смерил отца мерзлым взглядом. Сначала крышку сдвинь, теперь в усыпальницу лезь? Шарить у головы Пергая? Дед – последний человек на земле, которого смогут обвинить в праведности и незлобивом нраве, и может быть, сразу покончить с собой и не ждать призрака разъярённого старика в гости в ночных сновидениях?
Чарзар, до последнего пожирая отца злыми глазами, перегнулся через бортик погребальной ложницы, быстро схватил узкий, темный ларец, и так резко вынес себя из мрачного чрева, что мало в воздух не взвился, отпрыгнув.
– Полегче, полегче! – Зимограсс пальцем показал, дай сюда, – Не сломай! Да разожми ты лапищу!
– Что это?
Дерабанн поёжился, уже было перенял у сына старую коробчонку, да только рука перед ларцом затряслась, как у пропойцы, ни туда, ни сюда. Какое-то время он ломал себя, дышал тяжело, как загнанный, и наконец с видимым усилием взял ларец в руки. На вопрос не ответил. Казалось, вообще не услышал. Его качнуло, лицо исказилось ожиданием близких и хорошо знакомых мучений, и Чарзар отчего-то вспомнил себя самого, пьяного до беспамятства, за мгновение до рвоты. Уже готов лопнуть от дурноты, уже окатило всего липким потом, голову растягивают изнутри, как мех для воды, ноги не держат, и вот-вот сунешь два пальца в рот.
– На воздух, – прохрипел Зимограсс, нетвёрдо покачиваясь, – на солнце! И дай мешок.
Шажок по шажку, отец и сын вышли из усыпальницы, двинулись по узорчатому переходу, и по мере того, как солнца под сводами дворца становилось больше, дерабанн оживал на глазах. Подгляди кто со стороны – так идут отец и заботливый сын, властитель Хизаны держит мешок с чем-то небольшим в пыльном чреве и почти висит на Чарзаре. Ну шепчутся… ну улыбаются. Умилится, слезу пустит.
– Не было бы тайны, сбросил бы в погребальницу и дело с концом, да, наследничек? – шепнул Зимограсс на ухо сыну.
– Ты ни за что не сдвинул бы плиту, и никому в голову не пришло бы искать правителя там. И ещё… никто не говорил, что улыбка у тебя просто жуткая?
– Говорили. Ужег.
Чарзар споткнулся, Зимограсс, едва не рухнул наземь, и лишь в последний момент дерабиз подхватил отца. Ужег? Чудовище с жутким взглядом признало, что на белом свете есть нечто более страшное, нежели его оскал, от которого так и пробирает до самого нутра?
– А тебе?
– Что мне?
– Не говорили того же?
– Нет.
– Просто у тебя нет своего Ужега. Всё, отпусти, могу идти сам...
Два десятка конных «железодревых» во главе с дерабанном и наследным правителем ровно игла с нитью прошили главный свод трехстворчатых ворот, и в какое-то мгновение Чарзар нахмурился — не соврал ли отец? В седле сидит, как влитой, улыбается солнцу… а так ли он болен? Ушёл на полкорпуса вперед, бросил косой взгляд. Нет, всё-таки болен. Кривится иногда, губа дёргается, вон ус пляшет.
– Ты так и не сказал, куда мы направляемся.
– Вчера я отослал гонца. На море нас ждёт корабль.
– И?
Дерабанн смерил сына стылым взглядом.
– Главное скажу сейчас, остальное — на месте. Ни при каких обстоятельствах не открывай ларец и не бери в руки то, что там лежит. В жизни случается всякое, не только мы носим мечи, и если по пути случится непредвиденное, ларец ты должен утопить. Закопать. Увезти в горы и бросить в самую глубокую и узкую расщелину. Понял?
Чарзар молча буравил отца взглядом. Шёл рысью рядом и молчал. Зимограсс, устало скривившись, бросил своего серого в яблоках в намёт, в два скачка вырвался вперед, дернул повод и встал сыну поперек дороги.
– Я будто въяве слышу, как ворочаются твои мысли, гремят, ровно полозы, шипят, расталкивают друг друга. Пытаешься выгоду свою просчитать. Во имя Отца нашего Небесного, если дорога тебе твоя жизнь, если Хизана для тебя не пустой звук, если желание воссесть на престол страны не пустое баловство, сделай, как я говорю. Не играй с огнём. Утопи. Закопай. Брось в пропасть. И ни за что не открывай. Понял?
Чарзар молчал, упрямо поджав губы. Зыркал по сторонам и молчал. Дерабанн обречённо покачал головой, одним гладким рывком изножил меч и коротко свистнул. Два десятка клинков с прозрачным шипением одномоментно покинули ножны и простёрлись остриями к наследнику. Двадцать клинков. Старый кабан мрачно качает головой, горько улыбается… прощается. Сейчас сломает бровь, и за несколько мгновений двадцать мечей оставят в поле свежую сочную струганину, эй, волки, вороны, лисы, налетай.
– Конечно, обещаю. Отец, я послушный сын!
– Тебе не говорили, что улыбка у тебя жуткая?
– У меня ведь нет преданного Ужега, а своего, как я понял, ты мне не отдашь…
На закате следующего дня вышли к границе Хизанских земель. Ночлег уже ждал – в гостевом доме Бестая, наместника этих краёв хватило места всему отряду.
– Выспись, – беззвучно рыча и морщась от боли, Зимограсс едва не упал с коня перед конюшней. – Дружелюбный мир за теми холмами заканчивается.
– Не стоило скакать целый день, отец. Ты вымотался.
– У нас мало времени. И становится уже неважно, кто вымотался, а кто нет.
– Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
Дерабанн, прислонившись к столбу c причудливой резьбой, с закрытыми глазами прислушивался к себе. Изредка морщился.
– Есть ещё одна вещь, сделать которую ты просто обязан. Оглянись вокруг, что ты видишь?
– Ну… железодревые спешиваются, рассёдлывают лошадей… над лесом дымка встаёт… звёзды зажигаются…
– Правильно. Эти два десятка — такая же туманная дымка, как та, что поднимается в закатном солнце от леса. Настанет утро, и от нее не останется и следа. Даже если звёзды посыплются с неба, до конца должны доехать ты, я и ларец. Всё остальное не важно. Ты, я и ларец. Только это сейчас имеет значение.
– Твой Кебал на себя не похож. Храпит, пугается собственной тени, взбрыкивает, – Чарзар, запрокинув голову, равнодушно таращился в небо, на облака.
– Я всё равно не скажу, что в ларце. Не сейчас. Ты ждал пятнадцать лет, подождёшь ещё немного, – Зимограсс тяжело поднялся на крыльцо, остановился в самых дверях. – И без глупостей. С Бестаем трапезу разделишь ты. Привыкай к бремени дерабанна. И не засиживайся.
С восходом солнца подошли к приграничной заставе соседей. Сказались путешественниками из Саквы, страны к полудню от Хизаны, заплатили положенную пошлину, двинулись дальше. Дерабанн молча, глазами показал: «Смотри кругом внимательно», Чарзар так же молча кивнул: «Смотрю». Застава, человек десять воинов, старший заставы — битый жизнью вояка. Что битый, и что вояка видно сразу, взгляд тяжелый, смотрит, будто шкуру с тебя поясами спускает, и мурахи по спине бегают, ровно тебя, освежёванного, солью присыпали.
Ушли дальше. Дорогами, тропами, трактами, через поселения, города, заставы. «Смотри кругом внимательно»; «Смотрю». Несколько раз на отряд вылетали сторожевые конные разъезды — двадцать конных всё-таки не шутка, не оказались бы лиходеями – так отговаривались делами торговыми, показывали путевые свитки, сопроводительные письма. Долго ли выправить проездные по собственной земле: «Мы едем к морю, Великий дерабанн Зимограсс любезно разрешил нам конно и оружно пересечь земли благословенной Хизаны...»
– Что заметил? – Зимограсс дал знак перейти с походной рыси на шаг.
– Люди другие. Голову держат прямо, глаза по земле не таскают. Даже простолюдины. Спины не гнут.
– Глаз охотника, – дерабанн довольно огладил бороду. – Запомни это наблюдение. Вот и постоялый двор. Завтра утром увидим море.
Рассвет Сивый встретил на крыльце. Сизо кругом ещё, вон едва-едва на востоке просветлело. Сон ушёл. Сдуло полуночным ветром. На ступеньку сзади, смахнув снег, присела Верна в овчиной верховке, задрала подол ночной рубашки повыше, обняла ногами.
– Опять?
– Да. Уже близко. Спят?
– Спят, куда денутся.
Верна запустила пальцы в сивую гриву, легонько затеребила вихры. Любит он это дело до невозможности, иной раз ввечеру приляжет на лавку, голову — к ней на колени и урчит, ровно кот у сметаны, и пока рука не отяжелеет, знай, перебирай вихры. Пока не сгонишь, сам не встанет. Но в такие мгновения, как теперь… Через руки вползает, в ноги отдаёт — трясёт его, будто коня под мошкой, ровно промёрз до костей, согреться не может. Только не холодно ему.
Приглушенно зазвучали копыта, на поляну из зимнего промозглого леса выметнулся Гюст на Бутуре. Ничего не сказал, молча кивнул себе за спину, унёсся обратно.
– Сиди, сама приведу, – Верна, как девчонка, порскнула с крыльца, а Сивый, как ни был занят собой, усмехнулся — иным всегда пятнадцать, хоть двадцать лет насчитай, хоть сорок.
Подвела Теньку. Сивый вскочил в седло, а Верна открыла было рот что-то сказать, да беззвучно закрыла.
– Чего?
– Да ничего. Просто в тупик ставишь. Как все глупые жёны сейчас я должна сказать, чтобы не лез на рожон и шейку потеплей укутал. Но ты ведь уходишь на Улльге именно лезть на рожон! И что мне сказать? Попутного ветра?
– Я ухожу лезть на рожон, – Безрод криво усмехнулся. Обоих трясёт – человека и коня, и поди пойми, кто кого дразнит.
– И чем всё закончится? Однажды налетит жуткий ветер, и тебя унесёт?
Сивый плечами пожал, согнал прочь ухмылку.
– Я становлюсь опасен. Не прекратится — уеду.
– Уедем! – жёстко поправила Верна и в сердцах ладонью хлопнула Теньку по крупу.
Вороной удивлённо фыркнул, припустил рысью, а Сивый, обернувшись в седле, смотрел на Верну, пока дом на опушке не закрыли деревья.
– Уедет он, – безродиха негромко матернулась, опустилась на ступеньку, спрятала лицо в ладонях, и... плечи её заходили часто-часто.
– Где-то здесь орудуют поганцы, – Гюст описал указательным пальцем круг над головой, понимай — на полдня пути окрест.
Щёлк слушал и всё косился на скамьи гребцов. Шли под ветром, и по большинству скамьи пустовали, гребли только на двух — слева весло ломал Сивый, справа – оба Неслуха. Братья раскраснелись, подвывали от усилий — не закрутило бы Улльгу вокруг левого борта — фыркали, что ломовоз под неподъёмной ношей. Безрод грёб один, весло не то что пропахивало море — окажись вода чуть гуще, да хотя бы как холодец — накрутил бы на вёсельную лапу, рванул бы ото дна со всей живностью, островами и ладьями и зашвырнул к такой-то матери в небо, летела бы огромная синяя лепёха к звёздам, только рыба сверху падала.
– Рядяша, Вороток, смените, – Щёлк кивнул на Неслухов, те мало не сползли со скамьи и затрясли отсохшими руками.
– Не найдём — всех уполовинит, – Гюст показал глазами на Сивого.
Тот греб вовсе без верховки, тёмное пятно расползлось по рубахе синего цвета, пар поднимался, как от горшка с варевом.
– Интересно, надолго хватит в этот раз?
– В тот раз, как помнишь, повезло.
– Парус! – крикнул вперёдсмотрящий, простёр руку на осьмушку право. – Красный!
– Оттниры, – улыбнулся Щёлк и благодарно закатил глаза.
– Груддисы, – Гюст понарошку презрительно плюнул, всамделишным плевком никогда Улльгу не оскорбит, – была бы моя воля, запретил бы недоумкам красить паруса красным.
– Почему?
– Не для придурков цвет.
Подошли ближе. Нет, вы только поглядите – устроили возню в чистом море. Груддисы на здоровенном чёрном корабле посчитали граппр трюдов лёгкой добычей, и, наверное, этот день когда-то должен был наступить. Бешеных собак однажды да пристрелят, кто — всё равно, но пристрелят. Утыкают стрелами, получится битый ёжик. Кусают всех подряд, своих, чужих, налетают исподтишка, укусят и обратно — в логово. Устроили себе лёжку на одном из необитаемых островов, каждый раз на другом – поди, найди иголку в стоге сена.
– Кто такие, не пойму, – Гюст щурил глаза, пытался разглядеть граппр-жертву, да парус груддисов мешал.
– Белый вроде, с чёрными кругами.
– Что трюды, сам вижу. Нет, там ещё кто-то.
– Товсь! – рявкнул Щёлк.
Подходили левым бортом, из-за щитов – случайная стрела дура – швырнули крюки, подтянулись к граппру груддисов и… остались на месте. Только Сивый с секирой перемахнул через борт под красный парус, ровно в гости заскочил через плетень.
– Уффф, – Рядяша поморщился, – гля, первого до груди развалил.
– Ага, – кивнул старший Неслух, – а вынул взад, ровно нож из масла.
– Рвал бы я секиру с такой силой, сам сломался бы, – опершись локтями о борт Улльги, Гюст качал головой и прицокивал.
Шестерых груддисов, что пытались задержать чужака, Безрод не заметил. И без того успокоил бы, но теперь… Глаза почти белые, рот дёргается, секиру из первого рванул так, что тело унесло в борт, и бездыханная туша лишь глухо звякнула доспехом на досках.
– Знаю, под мечом воздух поёт, – Ледок присвистнул, – но чтобы под секирой…
Двоих сломал. Просто сломал. Обушком уработал в кашу. Вот стоят… вернее стояли, рты раззявлены, глаза огромные, страшные, чужака разрубить на куски – как наземь плюнуть, но в неясную тень размывается синее пятно перед глазами, что-то свистит, и оба становятся неправильных очертаний: сбоку вмятина — рёбра вбиты до хребта, плечо опущено — ключицы, грудины, лопатки больше нет, рука уже не поднимется, и не остаётся внутри ничего целого. Кровь гонять нечем, дышать нечем, жить нечем. Падайте. Упали…
– Ровно муха в меду, против нашего, – Вороток опасливо хмыкнул, – я глазом-то за ним не успеваю, куда там мечами.
– И хорошего в том мало, – буркнул второй Неслух. – Уйдёт он. Всё равно уйдёт.
– Это ещё почему?
– За нас боится. А ну как накатит это буйство внезапно, а врага под рукой и нет? Только мы. На Скалистом всякий раз из последних сил держится. На зубах, на воле. Деревья рубит. А не совладает с собой? О, гляди, башку свернул, ровно курёнку!
Последнего, шестого Сивый просто швырнул за борт. Сломал шею и отбросил, ровно ветошь. Промахнулся малость — вынеся пару щитов из стройного ряда, изломанное тело глухо шмякнулось на настил Улльги, а очумевшие Поршень и Кленок после недолгой возни с круглыми глазами выбрались из-под трупа и только головами качали ошеломлённые.
– Говорил же, чужаки там, – Гюст пихнул Щёлка в плечо и простёр палец вперёд. – Кто такие?
– Уж солнышко на них оттопталось за милую душу, – Щёлк прищурился. – Откуда-то с полудня. Хизанцы, похоже. Может из Саквы.
– А ничего так держатся, – Рядяша одобрительно кивнул, навалился на борт локтями, подпёр щёки ладонями, – во, зырь, кусаются! Эй, чернявые, не спи там!
– Ага, не по зубам добыча, – согласился Ледок. – А тут ещё наш с цепи сорвался.
– Ох, видать, непростая то цепь, – Рядяша многозначительно ткнул толстенным пальцем в небо.
– Гля на нос! – Щёлк кивнул на граппр трюдов.
Схватка сама собой разбилась надвое, трюды рубились на корме, полуденники — на носу, и всем чернолесским сделалось ясно, что на этот раз груддисы потянули на голову шапку не по мерке. Не появись Улльга, трюды и чернобородые дорубили бы этих бешеных собак и сами. А тут ещё Сивый на граппр трюдов перемахнул…
– Было бы топорище из дерева, сломал бы, – убеждённо кивнул Кленок.
– Ясное дело, – согласился Поршень, потирая плечо. Ноет и горит. Ещё бы — приложат тебя о палубные доски со всей дури, ещё не так запричитаешь. – Особо ведь секиру делали. Вся из железа.
