– В столе выруб сделал. Особо для брюхливых. Да выруб у меня один, двое не поместятся.
– Здоров ты, ровно лось, но надоест мне препираться, рухнешь — только земля вздрогнет. Нос между щек уйдёт, на затылке вскочит. И дружина твоя мне не помеха. Я — князь, и я старше.
Косоворот скосил глаза на здоровенный княжий кулак, краем глаза прихватил свой. Сравнил. Бесстрашно хмыкнул, плюнул под ноги и таки сдал в сторону. Косоворотовы дружинные мигом впряглись в створки, потащили внутрь, межворотная щель заполоскала простором, пошла в рост, как свободная вода во время слома квёлых льдов.
– Па-а-а-ашли! – зычно рявкнул Перегуж и тронул своего Пегая. – В ряду по два! За мной, ходу!
Отвада ждал в стороне, у ворот, и лишь когда, спешившись, пошли последние — Безрод и Стюжень — встал третьим, ведя вороного в поводу. Сивый оглядел двор. Широченный, просторный, он лез на глаза, наползал, растекался по сторонам, будто опара из кадки, двумя рукавами слился за спину, сомкнулся, взял в кольцо. Сзади громыхнул запорный брус.
– Полагаю там дружинная изба, – Стюжень кивнул на крепкий сруб справа.
– Амбар и овин, – Отвада махнул рукой налево.
– Голубятня, – усмехнулся Безрод, показал вперёд. – Там.
Ворожец и князь переглянулись, задрали головы. В мрачных небесах, на пределе слышимого, на излёте видимого тонко-тонко хлопали крыльями голуби, уже почти неразличимые сизые на сизом.
– Боярин велел проводить князя в гостевые палаты, – подбежал кто-то из дружины, молодой-молодой, усы только-только начали пробиваться, схватил Отвадова вороного под уздцы, показал в сторону терема.
– Ну, веди.
– А дружинных велено с нашими разместить, – паренёк перепугался, мазнул взглядом по Безроду со Стюженем, глаза сделал круглые, даже шаг замедлил.
– Нет, эти со мной, – Отвада легонько подтолкнул вихрастого провожатого, – Звать-то как?
– Меня что ли? Слагаем.
– За что так?
– А песни ладно складываю.
– Заливаешь!
Парнишка осёкся, кашлянул, посерьёзнел.
– Вот ещё… просто люди так говорят.
Отвада глазами показал Безроду, мол, не твой побрательничек? Сивый усмехнулся, швырнул взгляд в тоскливое зимнее небо, на ходу потянул в осьмушку голоса:
– Чёрные лебеди, чёрные пёрышки,
Угольный пух в подушке моей,
В нощных виденьях хотя бы на донышке
Доля-злодейка мне счастья отлей.
Слагай будто впервые увидел Сивого, рот раскрыл, дышать забыл, замер, как встал. Ну да, не вглядывался, глазами не ел, ну мазнул взглядом — говорил же воевода, мол, быстро отведи, куда сказано, да не пялься и языком не мели — а тут глаза поднял, и выходит, что с князем и стариком каким-то Безрод приехал. А Сивый… а про него такое говорили… а болтали, что голосина у него такой, если во всю мощь затянет — чаши на столах трещинами уходят. А про чёрных лебедей вот только-только слышал, дней десять назад, купцы мимоезжие принесли, говорили, откуда-то с полуночи песня, на полудне пока не знают. А тут Сивый сам собой… вот он. Ух, жуткий…
– А там что, – Безрод показал вправо.
– Дыбка, – Слагай шмыгнул носом, отвернулся. Сказано же, не болтай, а если начнут расспрашивать? Так и сказать князю, мол, не твоё это дело, да и не мое тоже? Стало быть, не наше, просто проходим мимо?
Сивый прищурился, потянул носом. Стюжень, подняв на лоб мохнатые брови, с усмешкой на него покосился.
– И кровь на ней как будто свежая?
Слагай молчал. Шёл себе, прикусив губу, молчали и пришлые, но в спину будто что-то кололо, да так, ровно в лопатку вошло, да из языка вышло, ломает, ворочает, выдыхать заставляет, да слова складывать. Затравленно оглянулся и молча кивнул. Свежая. Кивнул и облегчённо выдохнул. Всем угодил, никого не обидел. И князя уважил, и болтать не стал — рта ведь не раскрыл. Безрод мрачно повернулся к Отваде, спросил бровями. Тот не менее мрачно кивнул.
Подошли к терему, не к боярскому, другому, поменьше. Свежий, недавно поднят, тёс ещё живицей пахнет, должно быть, гостевой. Резное крыльцо о шести ступеньках ведёт внутрь, черные волки и синие соколы бегут и летят по резьбе, кое-где в прорези перил намело снегу, и выходило что волки всамделишно несутся по сугробам, а соколы в клочья рвут крыльями белые облака. Поднимаясь по ступеням, Сивый оглянулся. Широченный двор, работа кипит, несколько молодых дружинных мётлами орудуют, около конюшен гомон — пришлых размещают, на готовильню тащат птицу, яйца в корзинах, окорока, бочата, волокут овец, в общем, пир на носу.
Встречальный пир для тутошних и пришлых Косоворот затеял в своём тереме, нашлась хоромина под стать — будто невообразимо большая шапка, на четырёх толстенных столбах встал свод; столбы удобрили обильной резьбой, не скупясь, покрасили; красно-белое, чёрно-синее, волки да соколы, травы, птицы и цветы, свод голубой в цветах и звёздах; и такое приятствие обнаружилось глазу — Сивый усмехнулся — смотрел бы на эту голубизну и смотрел, и плевать, что снаружи сизь, да зимняя темнота. Поперек обширной едальной палаты под самой расписной стеной на двухступенном помостике поставили стол для хозяина и гостя, повдоль встали два стола для пришлых дружинных и косоворотовцев, длинные, на полста едоков каждый, свои по правую руку, пришлые — по левую. К себе за стол хозяин пустил лишь Отваду, Перегужа и Стюженя, а почему там же не нашлось места ему, Сивый слышал сам. Как слушал так и ухмылялся.
– Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, – незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, – а этого не пущу.
– Неуважение выказываешь, – вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, – чистый стол норовишь опакостить.
Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.
– Думай, что несёшь, толстопузый, – князь смерил всех троих холодным взглядом.
– Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.
– Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? – Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. – Не поделишься?
– Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, – Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, – украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!
– И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, – Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.
– Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!
Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:
– Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.
Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая – поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.
– Дружище, очнись!
А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.
– Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!
Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.
Не только что сели. И солнце не только что село. К полному месяцу на небе успели усидеть пару бочат хмельного. Отвада становился всё мрачнее, почти не ел, скрестил руки, упёр локти в стол, косил по сторонам, Косоворот — напротив, делался краснее, громче, развязнее, шире. В какое-то мгновение подозвал одного из молодых дружинных — оказался Слагай — что-то сказал, отпустил. Паренек убежал и скоро вернулся с чашей на подносе. Нёс осторожно, косил под ноги, не споткнуться бы, пыхтел от старания.
– Никто не скажет, что Косоворот не поднёс гостю почётной чаши! – едва не взревел хозяин, встав с места. – Уж не обессудь, Отвада, уважь! Прими!
– Да попомни, как обильно тебя приняли, – сверкая красным глазом, пробормотал Длинноус. Язык еле ворочался.
– Да про хлеб-соль добавить не забудь, – Головач перегнулся над столом, солово посмотрел вправо. – Земля наша щедра и благополучна.
– Слово! Слово князя, – загудели косоворотовские.
Отвада сидел, точно изваяние, и пока волна криков не сошла, не шевельнулся.
– Значит, слово хотите? – встал, обвёл палату колким взглядом, принял у Слагая чашу. – Будет вам слово.
Косоворот хлопнул себя по пузу, устроился поудобнее, приготовился слушать, Головач отчего-то за пустую миску ухватился, не иначе мёд подбирать из княжьих уст.
– Земля эта обильна и щедра, ровно добрая баба…
– Да! Да! Слава князю! – взревели за дружинным столом хозяина.
– Боярин ваш силён и бесстрашен, чисто кабан…
– Да! Да! Слава князю! Слава Косовороту!
– Столы от снеди ломятся, на бочатах обручи трещат, так браги много, и так она ядрёна…
– Слава князю!
– Браги!
– Лей!
– Пей!
– Давай!
– Через край льёшь, пентюх!
– Одного на столе не вижу. Ищу, ищу, никак не найду.
Косоворот на мгновение замер, потом поморщился, ровно в глаз мошка влетела, будто из чаши с добрейшей брагой вдруг сделал глоток кислятины. Непонимающе поднял глаза на Отваду. Впрочем, не он один. Через одного едоки переглядывались друг с другом. Палата стихла. Безрод усмехнулся в бороду. Будто на представление ряженых попал, только те на площади кривляются да рожи корчат за рублики, а тут тебе боярские хоромы и бесплатно. Вон сидят за противоположным столом, глаза круглые, ушам не верят, переглядываются: «Я один это слышал? Недоволен что ли? Может почудилось? Брага в князе буянит?»
– Тебе чего-то не хватило, дорогой гость?
– Есть у тебя в боярстве кое-что, чего даже у меня в Сторожище не подают. Есть, а на стол не кладёшь.
– Что? Ты только скажи!
Отвада окинул едальную быстрым взглядом, скосил глаза влево, коротко хмыкнул.
– Вели подать человечины в подливе из крови! Уж на это земля твоя обильна, как никакая другая.
«Один… два… три...» – глядя в стену поверх голов, Сивый считал про себя. Едва удержался от усмешки. Захотел бы научить Жарика читать по лицам, лучшей возможности не придумать. Двое прямо напротив не верят ушам, косят на собственные чаши, в себе сомневаются… Те трое, наоборот, валят всё на брагу в чаре князя, мол, допился Отвада… остальные пока просто в голове укладывают сказанное, только речи Отвады, ровно упрямый малец-переросток, укладываться не хотят, упираются, лезут прочь из тесной колыбели. Детина с расплющенным носом, едва брагой не поперхнулся, трое жевать перестали, да так и застыли — глаза стеклянные, рты набиты, рожи перекошены, с губ капает, утереться от удивления забыли.
– Да ты с языком рассорился! – Косоворот наконец пришёл в себя, заревел, потянулся было вставать, брюхом чуть стол не опрокинул — чаши и кувшины друг о друга загрохотали, брага по столу потекла, наземь слилась. Закапала. Кап-кап-кап… – Мелет что попало, тебя не слушается!
«Семь...» – Безрод мрачно кивнул и закрыл счёт. Пошла волна. Тутошние дружинные глазами засверкали, с мест повскакивали, кто-то в сердцах кулаками о стол заколотил, иные, залитые брагой до самых бровей, сослепу по поясам зашарили, где-то здесь должен висеть меч. Сивый усмехнулся, а нет мечей, голубцы, не ходят на пиры с мечами. Сам покрутил в пальцах едальный нож – ничего такой, тяжёлый, мясо режет хорошо, покачался на скамье – ничего такая, крепкая – и вдруг замер. В открытое окно влетел порыв холодного полуночного ветра, встрепал вихор.
– Меры, князь, не знаешь, – прошипел Головач, стукнул кулаком по столу, едва глиняную чару в осколки не разнёс, Длинноуса аж затрясло, лицо перекосило, даром что глазами и без того косит. – Оскорбить норовишь!
– А ну-ка закрыли рты!
Будто громыхнуло — рёв Отвады всех просто выморозил, кто как стоял, так и замер, даже рты забыли запереть.
– Сопли по лавкам подберите, потом учите князя жить! Доброй трети из вас я в отцы гожусь!
Дружинные мгновение назад в сердцах по столу стучали, вон, даже Головач кулаком о стол приложился, но под кулаком Отвады дубовый тёс аж загудел. Низко, гулко, стол даже подпрыгнул.
– Хорошенькое благополучие! Пахари на дыбах в крови захлёбываются, бегут на край света! Ты, с-собака, руки распускай, да знай меру!
– А ты меня не стыди! Я тебе самая ровня, а князем тебя мы выбрали! А как выбрали, так и обратно задвинем. Сгинешь в пыли да безвестности!
– Люди тебе не скотина, кровь пускать!
– Это мои пахари! Мои люди!
Косоворот уже давно выбрался из-за стола, Отвада и тутошний хозяин стояли друг против друга, и напряжение меж ними заквасилось такое, хоть ножами режь.
– Они свои собственные!
– Они мои до последней нитки! – Косоворот побагровел, бритая голова замалиновела, ровно обожжённая солнцем, пузан стучал себя кулаком в грудь, и попади такой удар в кого похлипче, унес бы к такой-то матери жалким и поломанным.
– Они свои собственные!
– Они! Продались! Мне! И они мои!
– Думаешь не знаю, как ты и твои дружки людей к земле прибиваете? – Отвада по очереди ткнул пальцем в Головача и Длинноуса. – В голодный год одалживаете зерна пахарям да чтобы вернули с прибытком, в другой голодный год требуете должок, и хоп, земля уже твоя! Хоп, и свободный человек уже твой должник! Хоп, и вся общинная земля уходит под тебя! Хоп, и целая община прибита к земле и вдохнуть без позволения не смеет! А я тебе напомню, что Правда наших богов рабство запрещает! Боги сотворили нас свободными! Сво-бод-ны-ми!
– На полудне, на востоке, на западе не дурнее нас люди с рабством живут!
– На тех землях люди с миру по нитке собирались. Все пришлые. Чужие друг другу и разные, грызлись и собачились. Вот и дособачились! А мы изначально на этой земле! Мы из тьмы вышли вместе! Мы — бояны! И вы, бояре — плоть от плоти тех пахарей!
– А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются? – Косоворот копытом бил, чисто бешеный бык, разве что ноздри не раздувал, на губах пена запузырилась, ходил вдоль стола, ручищами потрясал. – Что купить? Ладьи? Полно! Ровно муравьи снуют туда-сюда. Товаров? Закрома не закрываются, запоры с мясом выкручивает! Даром раздавать голытьбе? Поить с золотых кубков, кормить с золотых блюд? А на-ка, выкуси!
Косоворот слепил кукиш, подскочил на шаг, сунул под нос Отваде. Тот нехорошо улыбнулся, облапил дулю, рванул боярина на себя.
– Здоров ты, ровно лось, но надоест мне препираться, рухнешь — только земля вздрогнет. Нос между щек уйдёт, на затылке вскочит. И дружина твоя мне не помеха. Я — князь, и я старше.
Косоворот скосил глаза на здоровенный княжий кулак, краем глаза прихватил свой. Сравнил. Бесстрашно хмыкнул, плюнул под ноги и таки сдал в сторону. Косоворотовы дружинные мигом впряглись в створки, потащили внутрь, межворотная щель заполоскала простором, пошла в рост, как свободная вода во время слома квёлых льдов.
– Па-а-а-ашли! – зычно рявкнул Перегуж и тронул своего Пегая. – В ряду по два! За мной, ходу!
Отвада ждал в стороне, у ворот, и лишь когда, спешившись, пошли последние — Безрод и Стюжень — встал третьим, ведя вороного в поводу. Сивый оглядел двор. Широченный, просторный, он лез на глаза, наползал, растекался по сторонам, будто опара из кадки, двумя рукавами слился за спину, сомкнулся, взял в кольцо. Сзади громыхнул запорный брус.
– Полагаю там дружинная изба, – Стюжень кивнул на крепкий сруб справа.
– Амбар и овин, – Отвада махнул рукой налево.
– Голубятня, – усмехнулся Безрод, показал вперёд. – Там.
Ворожец и князь переглянулись, задрали головы. В мрачных небесах, на пределе слышимого, на излёте видимого тонко-тонко хлопали крыльями голуби, уже почти неразличимые сизые на сизом.
– Боярин велел проводить князя в гостевые палаты, – подбежал кто-то из дружины, молодой-молодой, усы только-только начали пробиваться, схватил Отвадова вороного под уздцы, показал в сторону терема.
– Ну, веди.
– А дружинных велено с нашими разместить, – паренёк перепугался, мазнул взглядом по Безроду со Стюженем, глаза сделал круглые, даже шаг замедлил.
– Нет, эти со мной, – Отвада легонько подтолкнул вихрастого провожатого, – Звать-то как?
– Меня что ли? Слагаем.
– За что так?
– А песни ладно складываю.
– Заливаешь!
Парнишка осёкся, кашлянул, посерьёзнел.
– Вот ещё… просто люди так говорят.
Отвада глазами показал Безроду, мол, не твой побрательничек? Сивый усмехнулся, швырнул взгляд в тоскливое зимнее небо, на ходу потянул в осьмушку голоса:
– Чёрные лебеди, чёрные пёрышки,
Угольный пух в подушке моей,
В нощных виденьях хотя бы на донышке
Доля-злодейка мне счастья отлей.
Слагай будто впервые увидел Сивого, рот раскрыл, дышать забыл, замер, как встал. Ну да, не вглядывался, глазами не ел, ну мазнул взглядом — говорил же воевода, мол, быстро отведи, куда сказано, да не пялься и языком не мели — а тут глаза поднял, и выходит, что с князем и стариком каким-то Безрод приехал. А Сивый… а про него такое говорили… а болтали, что голосина у него такой, если во всю мощь затянет — чаши на столах трещинами уходят. А про чёрных лебедей вот только-только слышал, дней десять назад, купцы мимоезжие принесли, говорили, откуда-то с полуночи песня, на полудне пока не знают. А тут Сивый сам собой… вот он. Ух, жуткий…
– А там что, – Безрод показал вправо.
– Дыбка, – Слагай шмыгнул носом, отвернулся. Сказано же, не болтай, а если начнут расспрашивать? Так и сказать князю, мол, не твоё это дело, да и не мое тоже? Стало быть, не наше, просто проходим мимо?
Сивый прищурился, потянул носом. Стюжень, подняв на лоб мохнатые брови, с усмешкой на него покосился.
– И кровь на ней как будто свежая?
Слагай молчал. Шёл себе, прикусив губу, молчали и пришлые, но в спину будто что-то кололо, да так, ровно в лопатку вошло, да из языка вышло, ломает, ворочает, выдыхать заставляет, да слова складывать. Затравленно оглянулся и молча кивнул. Свежая. Кивнул и облегчённо выдохнул. Всем угодил, никого не обидел. И князя уважил, и болтать не стал — рта ведь не раскрыл. Безрод мрачно повернулся к Отваде, спросил бровями. Тот не менее мрачно кивнул.
Подошли к терему, не к боярскому, другому, поменьше. Свежий, недавно поднят, тёс ещё живицей пахнет, должно быть, гостевой. Резное крыльцо о шести ступеньках ведёт внутрь, черные волки и синие соколы бегут и летят по резьбе, кое-где в прорези перил намело снегу, и выходило что волки всамделишно несутся по сугробам, а соколы в клочья рвут крыльями белые облака. Поднимаясь по ступеням, Сивый оглянулся. Широченный двор, работа кипит, несколько молодых дружинных мётлами орудуют, около конюшен гомон — пришлых размещают, на готовильню тащат птицу, яйца в корзинах, окорока, бочата, волокут овец, в общем, пир на носу.
Встречальный пир для тутошних и пришлых Косоворот затеял в своём тереме, нашлась хоромина под стать — будто невообразимо большая шапка, на четырёх толстенных столбах встал свод; столбы удобрили обильной резьбой, не скупясь, покрасили; красно-белое, чёрно-синее, волки да соколы, травы, птицы и цветы, свод голубой в цветах и звёздах; и такое приятствие обнаружилось глазу — Сивый усмехнулся — смотрел бы на эту голубизну и смотрел, и плевать, что снаружи сизь, да зимняя темнота. Поперек обширной едальной палаты под самой расписной стеной на двухступенном помостике поставили стол для хозяина и гостя, повдоль встали два стола для пришлых дружинных и косоворотовцев, длинные, на полста едоков каждый, свои по правую руку, пришлые — по левую. К себе за стол хозяин пустил лишь Отваду, Перегужа и Стюженя, а почему там же не нашлось места ему, Сивый слышал сам. Как слушал так и ухмылялся.
– Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, – незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, – а этого не пущу.
– Неуважение выказываешь, – вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, – чистый стол норовишь опакостить.
Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.
– Думай, что несёшь, толстопузый, – князь смерил всех троих холодным взглядом.
– Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.
– Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? – Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. – Не поделишься?
– Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, – Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, – украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!
– И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, – Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.
– Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!
Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:
– Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.
Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая – поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.
– Дружище, очнись!
А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.
– Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!
Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.
Не только что сели. И солнце не только что село. К полному месяцу на небе успели усидеть пару бочат хмельного. Отвада становился всё мрачнее, почти не ел, скрестил руки, упёр локти в стол, косил по сторонам, Косоворот — напротив, делался краснее, громче, развязнее, шире. В какое-то мгновение подозвал одного из молодых дружинных — оказался Слагай — что-то сказал, отпустил. Паренек убежал и скоро вернулся с чашей на подносе. Нёс осторожно, косил под ноги, не споткнуться бы, пыхтел от старания.
– Никто не скажет, что Косоворот не поднёс гостю почётной чаши! – едва не взревел хозяин, встав с места. – Уж не обессудь, Отвада, уважь! Прими!
– Да попомни, как обильно тебя приняли, – сверкая красным глазом, пробормотал Длинноус. Язык еле ворочался.
– Да про хлеб-соль добавить не забудь, – Головач перегнулся над столом, солово посмотрел вправо. – Земля наша щедра и благополучна.
– Слово! Слово князя, – загудели косоворотовские.
Отвада сидел, точно изваяние, и пока волна криков не сошла, не шевельнулся.
– Значит, слово хотите? – встал, обвёл палату колким взглядом, принял у Слагая чашу. – Будет вам слово.
Косоворот хлопнул себя по пузу, устроился поудобнее, приготовился слушать, Головач отчего-то за пустую миску ухватился, не иначе мёд подбирать из княжьих уст.
– Земля эта обильна и щедра, ровно добрая баба…
– Да! Да! Слава князю! – взревели за дружинным столом хозяина.
– Боярин ваш силён и бесстрашен, чисто кабан…
– Да! Да! Слава князю! Слава Косовороту!
– Столы от снеди ломятся, на бочатах обручи трещат, так браги много, и так она ядрёна…
– Слава князю!
– Браги!
– Лей!
– Пей!
– Давай!
– Через край льёшь, пентюх!
– Одного на столе не вижу. Ищу, ищу, никак не найду.
Косоворот на мгновение замер, потом поморщился, ровно в глаз мошка влетела, будто из чаши с добрейшей брагой вдруг сделал глоток кислятины. Непонимающе поднял глаза на Отваду. Впрочем, не он один. Через одного едоки переглядывались друг с другом. Палата стихла. Безрод усмехнулся в бороду. Будто на представление ряженых попал, только те на площади кривляются да рожи корчат за рублики, а тут тебе боярские хоромы и бесплатно. Вон сидят за противоположным столом, глаза круглые, ушам не верят, переглядываются: «Я один это слышал? Недоволен что ли? Может почудилось? Брага в князе буянит?»
– Тебе чего-то не хватило, дорогой гость?
– Есть у тебя в боярстве кое-что, чего даже у меня в Сторожище не подают. Есть, а на стол не кладёшь.
– Что? Ты только скажи!
Отвада окинул едальную быстрым взглядом, скосил глаза влево, коротко хмыкнул.
– Вели подать человечины в подливе из крови! Уж на это земля твоя обильна, как никакая другая.
«Один… два… три...» – глядя в стену поверх голов, Сивый считал про себя. Едва удержался от усмешки. Захотел бы научить Жарика читать по лицам, лучшей возможности не придумать. Двое прямо напротив не верят ушам, косят на собственные чаши, в себе сомневаются… Те трое, наоборот, валят всё на брагу в чаре князя, мол, допился Отвада… остальные пока просто в голове укладывают сказанное, только речи Отвады, ровно упрямый малец-переросток, укладываться не хотят, упираются, лезут прочь из тесной колыбели. Детина с расплющенным носом, едва брагой не поперхнулся, трое жевать перестали, да так и застыли — глаза стеклянные, рты набиты, рожи перекошены, с губ капает, утереться от удивления забыли.
– Да ты с языком рассорился! – Косоворот наконец пришёл в себя, заревел, потянулся было вставать, брюхом чуть стол не опрокинул — чаши и кувшины друг о друга загрохотали, брага по столу потекла, наземь слилась. Закапала. Кап-кап-кап… – Мелет что попало, тебя не слушается!
«Семь...» – Безрод мрачно кивнул и закрыл счёт. Пошла волна. Тутошние дружинные глазами засверкали, с мест повскакивали, кто-то в сердцах кулаками о стол заколотил, иные, залитые брагой до самых бровей, сослепу по поясам зашарили, где-то здесь должен висеть меч. Сивый усмехнулся, а нет мечей, голубцы, не ходят на пиры с мечами. Сам покрутил в пальцах едальный нож – ничего такой, тяжёлый, мясо режет хорошо, покачался на скамье – ничего такая, крепкая – и вдруг замер. В открытое окно влетел порыв холодного полуночного ветра, встрепал вихор.
– Меры, князь, не знаешь, – прошипел Головач, стукнул кулаком по столу, едва глиняную чару в осколки не разнёс, Длинноуса аж затрясло, лицо перекосило, даром что глазами и без того косит. – Оскорбить норовишь!
– А ну-ка закрыли рты!
Будто громыхнуло — рёв Отвады всех просто выморозил, кто как стоял, так и замер, даже рты забыли запереть.
– Сопли по лавкам подберите, потом учите князя жить! Доброй трети из вас я в отцы гожусь!
Дружинные мгновение назад в сердцах по столу стучали, вон, даже Головач кулаком о стол приложился, но под кулаком Отвады дубовый тёс аж загудел. Низко, гулко, стол даже подпрыгнул.
– Хорошенькое благополучие! Пахари на дыбах в крови захлёбываются, бегут на край света! Ты, с-собака, руки распускай, да знай меру!
– А ты меня не стыди! Я тебе самая ровня, а князем тебя мы выбрали! А как выбрали, так и обратно задвинем. Сгинешь в пыли да безвестности!
– Люди тебе не скотина, кровь пускать!
– Это мои пахари! Мои люди!
Косоворот уже давно выбрался из-за стола, Отвада и тутошний хозяин стояли друг против друга, и напряжение меж ними заквасилось такое, хоть ножами режь.
– Они свои собственные!
– Они мои до последней нитки! – Косоворот побагровел, бритая голова замалиновела, ровно обожжённая солнцем, пузан стучал себя кулаком в грудь, и попади такой удар в кого похлипче, унес бы к такой-то матери жалким и поломанным.
– Они свои собственные!
– Они! Продались! Мне! И они мои!
– Думаешь не знаю, как ты и твои дружки людей к земле прибиваете? – Отвада по очереди ткнул пальцем в Головача и Длинноуса. – В голодный год одалживаете зерна пахарям да чтобы вернули с прибытком, в другой голодный год требуете должок, и хоп, земля уже твоя! Хоп, и свободный человек уже твой должник! Хоп, и вся общинная земля уходит под тебя! Хоп, и целая община прибита к земле и вдохнуть без позволения не смеет! А я тебе напомню, что Правда наших богов рабство запрещает! Боги сотворили нас свободными! Сво-бод-ны-ми!
– На полудне, на востоке, на западе не дурнее нас люди с рабством живут!
– На тех землях люди с миру по нитке собирались. Все пришлые. Чужие друг другу и разные, грызлись и собачились. Вот и дособачились! А мы изначально на этой земле! Мы из тьмы вышли вместе! Мы — бояны! И вы, бояре — плоть от плоти тех пахарей!
– А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются? – Косоворот копытом бил, чисто бешеный бык, разве что ноздри не раздувал, на губах пена запузырилась, ходил вдоль стола, ручищами потрясал. – Что купить? Ладьи? Полно! Ровно муравьи снуют туда-сюда. Товаров? Закрома не закрываются, запоры с мясом выкручивает! Даром раздавать голытьбе? Поить с золотых кубков, кормить с золотых блюд? А на-ка, выкуси!
Косоворот слепил кукиш, подскочил на шаг, сунул под нос Отваде. Тот нехорошо улыбнулся, облапил дулю, рванул боярина на себя.
