— А если грузчики начудили? Перепутали?
— Не-е-е! Как пить дать, воровство задумал! Знает, что свои близко, вот и тянет руки к чужому!
Купцы перекипели и с криками ринулись вперёд. Кто с кулаками, кто с колом, но скорее всех в угол влетел Безрод. Толпа будто расплескалась о седого да худого в багровой рубахе. Сивый поискал взглядом Дубиню. Не нашёл. Отлегло от сердца. Хватило ума у старого, не ввязался в свару. Настоящим делом занят.
— Что удумали, купцы? Если виноват, волоки в терем!
— Уйди, парень! Добром просим. Быть беде!
Безрод обвел глазами толпу. Нет, не дойдёт дело до князя, купцы уже всё для себя решили. Овиноватили. Может быть, полуночный купец на самом деле виновен, но где же тогда сам Зигзя? Отчего молчит? Кто из разъярённых купцов Зигзя?
— Чего же толпой? Никак перепугались одного полуночника? Пусть один на один выйдут.
— Не то говоришь, парень. Не в своё дело встрял. Уйди, добром просим…
Вчера встрял не в своё дело. Сегодня, завтра… Так и жизнь пройдёт.
— Дверь видишь? — бросил Безрод за спину полуночнику.
— Где?
— Слева.
— Да.
— Туда ныряй.
— Но…
— Ж-живо! — Сивый прыгнул вперёд и обрушил кулак на дубьё, что держал кто-то из купцов. Раздался треск, толпа отпрянула, будто от огня.
Оттнир воспользовался заминкой, подался влево, толкнул дверь амбара и мышью юркнул в темень.
Обозленный купчик бросил обломки жерди и разъярился пуще прежнего. Голь перекатная! Не подпоясана! Стращать вздумал! Не в своё дело суётся!.. Стиснул пальцы в кулаки и первым обрушился на Безрода. Сивый только ухмыльнулся, встал перед дверью в амбар, ссутулился.
Озверевшие купцы тешились, пока не взопрели, били, пока кулаки не рассадили. За частоколом рук Безрода видно не стало. В амбаре, куда юркнул полуночный купец, что-то гремело, грохотало, падало, наконец, дверь отворилась, и на белый свет с огромным колуном над головой выскочил оттнир. Уставшие битейщики отхлынули, будто волна, огонь злобы в глазах погас. Выдохлись, остыли. На пятачке перед дверью остались только Сивый и полуночник, с топором наперевес. Безрод стоял, стоял да и рухнул на колени. Держал руки на теле, раскачивался, что-то шептал и ронял юшку наземь.
— Наелся, голь перекатная? Жуй, не обляпайся!
— Как есть полуночный лазутчик!
— Пошли. И так сдохнет!
— Может, и не того побили, а душу отвели!
Плюнув, купцы разошлись. Оттнир бросил колун, глянул туда-сюда, поддел Безрода под руки и вздёрнул стоймя. Подвел к поленнице, усадил на колоду, прислонил к стенке дров. Безрод хрипел, стонал, что-то шептал. Полуночник присел.
— Не отвечать… — шептал Безрод. — Только не бить.
— О, боги, могучий Тнир, храбрый Ульстунн, что же с тобой делать? Куда ни тронь — там отбито. Так свело болью, что и не разогнуть. А начну разгибать — от боли помрешь…
— Помоги встать, — еле слышно прошептал Безрод, но купец услышал.
Осторожно помог встать.
— Распрямляй.
— Помрёшь.
— Д-давай!
Полуночник прижал Безрода спиной к своей груди, обнял за плечи, начал осторожно разводить. Сивый глухо стонал, крошил зубы, кусал губы и только под конец захрипел.
— Ну вот, слава всем богам! Нашли! — из-за угла выметнулись Дубиня и стражники за его спиной во главе со Здравом.
Зеваки стайкой вились поодаль: мальчишки и взрослые бездельники, которых на любой пристани всегда пруд пруди. И впереди всех выступал давешний знакомец с кудлатыми вихрами, тонкой шейкой и козлиной бороденкой. Оттнир напрягся, но Безрода не отпустил.
— Дыши ровно, полуночник. Ошибка вышла. Бочки свои у Терпеня заказывал?
— Ну.
— Подковы гну! То-то и оно, что Зигзя тоже! И сам Терпень собственные бочата не различит! Нарочно не придумаешь — бочки одинаковые купили, и даже ладьями вы пососедились. Рядышком стоят, борт к борту! Грузчики виноваты, хотя виноватее всех Терпень.
Безрод плохо видел и слышал. Стоят какие-то люди, что-то спрашивают.
— Эге, парень еле дышит! Да посади ты его, что ли! — Брань в сердцах рявкнул полуночному купцу.
— Не отвечать… — превозмогая забытьё, шептал Сивый. — Только не бить…
Что? Брань прислушался.
— Не отвечать… Не би-и-ить…
Здрав дышать забыл. Не отвечать? Не бить? Опять, стало быть, сдержался? Скрепился? А если бы разозлился Безрод, распустил руки? Уж Сивый точно знает, как спровадить человека на тот свет. У Здрава глаз на такие дела наметан, кроме того на заставах других не держат. Стражника прошиб холодный пот. Вот смеху будет, если не сегодня-завтра Безрод и полуночный купец выйдут на пристань требовать платы по долгу! У всех по одному! Будет ли купцам так же весело?
— Ну, ты, парень, даёшь! Уж так получается, что боянскую честь пуще меня бережёшь.
— Кому честь, а кому бы ноги снесть! — прошептал Безрод и ухмыльнулся разбитыми губами.
Брань услышал, но промолчал.
— А ведь по миру купчин пустят! Что один, что другой! — Здрав повернулся к Дубине.
Тот засмеялся.
— По мне, так пусть я один и останусь!
— Хитёр, старый бобёр!
— Не старый. Просто живу долго. А безвинного сроду не бил.
— Отведи меня к морю, — шепнул Безрод.
— К морю хочет, — мрачно буркнул Здрав и выпрямился.
— Я помогу, — полуночный купец осторожно поставил Безрода на ноги.
— И то ладно. Мне же в терем дорога. — Брань кивнул своим стражникам. — Ступайте за мной, сонные тетери!
Оттнир и Безрод шли к морю через всю пристань. На купцов даже не глядели. А захотели бы взглянуть, ни одной пары глаз не нашли бы. Все под брови попрятались. Купцы чесали затылки, ломали шапки в руках да прикидывали отступные. Ничего хорошего не выходило, хотя… не сегодня-завтра оттниры нагрянут, а там ещё с полуночника взыщут. А то и весь товар отберут, если сбежать не успеет.
Кое-как доковыляли до берега, и Безрод без сил опустился на гальку.
— Чего полез, дурень? Зашибить ведь могли! — купец присел рядом.
— Так ведь и зашибли.
— Насмерть, говорю.
— Не могли… — Безрод устало ухмыльнулся.
— А чего сам не бил?
Сивый промолчал, только рукой махнул.
— Странная штука жизнь, в сыновья мне годишься, а нынче ты мне заместо родителя. Жизнь подарил.
— Ни отца у меня, ни матери, и какого роду-племени не знаю, — Безрод усмехнулся, покосился на купца. — А может быть, полуночник я.
Купец задумался, прикусил ус.
— А годков тебе, парень, сколько?
— Тридцать с лишком.
Полуночник недоверчиво покосился. Ишь ты, тридцать с лишком! Уже седой совсем! Почесал затылок.
— Сосед у меня есть. Белый Авнюр. Что-то около твоих лет тому назад и пропал у него сынок.
— И вот он я, — Безрод улыбнулся разбитыми губами, — весь такой красивый. Ты-то кто будешь?
— Люндаллен я.
— Уходи, Люндаллен, отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, к чему дело катится, чего приехал?
— Я торговый гость. Мне…
— Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставляй повторять. Не сегодня-завтра ваши нагрянут. Первым ляжешь, на тебе наши оторвутся. Убьют, и как звать не спросят.
Купец нахмурился.
— Бросай всё. Что успел, то унёс. Один?
— С доченькой.
— Увози… — Безрод закашлялся, его переломило пополам, застучало о берег побитым телом. — Увози… Сейчас же…
— На островах будешь, заходи. На Тумире меня всякая собака знает, — Люндаллен наклонился, неловко обнял Безрода, поцеловал в макушку, будто отец сына, и зашагал прочь.
Сивый подполз к морю. Больше не к кому за лаской идти. Раздеться сил не осталось, так и вполз в воду одетым. Вот-вот зальёт всего тошнотой, слова станет не вымолвить. Пусть ласкает море синяки и ссадины. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе под горку закатают. Уж так на пристани ударить хотелось, в глазах потемнело. Но стиснул зубы и скрепился. Чуть не забыл обо всем на свете и только одного боялся: только бы сдержать себя, только бы самообладание не слетело под чужими кулаками. Затопи боевая горячка полдня назад, большой беды избежать не удалось бы. Купчишки в раж вошли, разъярились, думали страшно седому, от ужаса блажит. Дурачьё! На Чернолесской заставе, бывало, загонял Волочек пяток бойцов поздоровее в избу, давал к темноте привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха. Один доспех — рубаха на рёбрах. Там-то похлещё было. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, выходил заживо. Поначалу воевода чару кваса не успевал допить, выкидывали из избы полудохлого. А как пошёл счёт на три чары, Волочек первый раз в рубку допустил. Крутился тогда в избе, как уж на противне. Насколько будешь скор, настолько и жив. Случись подобное две седмицы назад на Скалистом, даже раздумывать не стал бы. Нынче — другое дело.
Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше — туман.
— …А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд.
Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, освободился от земных болей. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове…
Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень ещё тут. Один. В углу на бочке сидит. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушёл.
— Я в гости не звал.
— Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?
— Лучше, — буркнул Сивый и попробовал встать.
Старик не мешал.
— Ты ведь Волочков человек?
— Был. Чего надо?
Безрод встал ни легко, ни тяжело.
— Князь к себе зовет.
— Своих пусть зовет. Не пойду.
— Боишься?
— Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы.
— Отвада хочет узнать про то, что на Чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса, — старик сел на бочку. — Что нынче на пристани случилось?
Нынче? Так день ещё не кончился?
— Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду.
— А тот парень, ну… соловей, которого ты притащил, на поправку пошёл. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай.
Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш.
— Ты ещё корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, в терем не пойду. Больно сердит князь.
— Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану.
— А чего сердится?
— Оттниры обложили. Война будет. Сам знаешь.
— И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал, — Безрод нахмурился.
— Не сердись, просто тревожно мне.
— С чего бы?
— Чую перемены. Страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк овцу.
— А дружинные что же? Не замечают?
— Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши, по земле ступить не дадут, на щите носить станут.
— Ты-то заметил.
— Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.
Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Верховный не дождался и начал сам.
— Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.
Безрод нахмурился пуще прежнего.
— Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.
Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошёл к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проём, огромный, лохматый, седогривый.
— Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Ещё свидитесь, точно знаю.
Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю — тут оставаться. Всё, хватит! Где-то ждёт счастье, дождаться не может…
Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчёмные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить, а давешний громила, тот что выше на голову, а сам весь такой несуетный и размеренный, поднимаясь к себе даже кивнул, усмехнувшись. Девка с готовильни прибежала, повечерять принесла.
— Молочко только-толькошнее. Сама доила.
Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь.
— Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка?
Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный.
— Никак питьё принес, — Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. — Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда — не знакомы.
— Да Тычок, несчитанных годов мужичок.
— Скажите, пожалуйста!
— Ага! — Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. — Айда?
И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода.
Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на готовильню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей.
— Иди, иди, — прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. — Лети, ясный сокол, крылья не обломай.
Заморскую бражку Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Ещё вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да всё без толку. А ещё пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси.
— А что, и боль пахнет? — Безрод закусывал питьё сухой хлебной коркой.
— Ещё как! — егозливый старик истово закачал головой. — Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку, и вовсе протяну.
— Поди, всё в городе знаешь?
— Нос человеку для того и даден, чтобы совать его во всякие завлекательные углы и щели. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.
— А ты?
— А я спрашиваю, однажды — это когда? «Вчера» знаю, «сегодня» знаю, «завтра» и то знаю, а «однажды», говорю, это когда?
Безрод усмехнулся.
— Небось, ни один выезд не пропустил?
— Выезд княжьей дружины — это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил.
— Пропил на радостях?
— Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везёт, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына хорошего мало. Как ещё княжить сил остается.
— Сына?
— Ага. Полег в рубке с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник.
Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждёт слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьёт в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лёд на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнёт, поставит заслон холодным ветрам, отпугнёт злого духа. А бывает и так, что бьётся человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвёт, ждёт полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело — возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет ещё сын.
— Не-е-е! Как пить дать, воровство задумал! Знает, что свои близко, вот и тянет руки к чужому!
Купцы перекипели и с криками ринулись вперёд. Кто с кулаками, кто с колом, но скорее всех в угол влетел Безрод. Толпа будто расплескалась о седого да худого в багровой рубахе. Сивый поискал взглядом Дубиню. Не нашёл. Отлегло от сердца. Хватило ума у старого, не ввязался в свару. Настоящим делом занят.
— Что удумали, купцы? Если виноват, волоки в терем!
— Уйди, парень! Добром просим. Быть беде!
Безрод обвел глазами толпу. Нет, не дойдёт дело до князя, купцы уже всё для себя решили. Овиноватили. Может быть, полуночный купец на самом деле виновен, но где же тогда сам Зигзя? Отчего молчит? Кто из разъярённых купцов Зигзя?
— Чего же толпой? Никак перепугались одного полуночника? Пусть один на один выйдут.
— Не то говоришь, парень. Не в своё дело встрял. Уйди, добром просим…
Вчера встрял не в своё дело. Сегодня, завтра… Так и жизнь пройдёт.
— Дверь видишь? — бросил Безрод за спину полуночнику.
— Где?
— Слева.
— Да.
— Туда ныряй.
— Но…
— Ж-живо! — Сивый прыгнул вперёд и обрушил кулак на дубьё, что держал кто-то из купцов. Раздался треск, толпа отпрянула, будто от огня.
Оттнир воспользовался заминкой, подался влево, толкнул дверь амбара и мышью юркнул в темень.
Обозленный купчик бросил обломки жерди и разъярился пуще прежнего. Голь перекатная! Не подпоясана! Стращать вздумал! Не в своё дело суётся!.. Стиснул пальцы в кулаки и первым обрушился на Безрода. Сивый только ухмыльнулся, встал перед дверью в амбар, ссутулился.
Озверевшие купцы тешились, пока не взопрели, били, пока кулаки не рассадили. За частоколом рук Безрода видно не стало. В амбаре, куда юркнул полуночный купец, что-то гремело, грохотало, падало, наконец, дверь отворилась, и на белый свет с огромным колуном над головой выскочил оттнир. Уставшие битейщики отхлынули, будто волна, огонь злобы в глазах погас. Выдохлись, остыли. На пятачке перед дверью остались только Сивый и полуночник, с топором наперевес. Безрод стоял, стоял да и рухнул на колени. Держал руки на теле, раскачивался, что-то шептал и ронял юшку наземь.
— Наелся, голь перекатная? Жуй, не обляпайся!
— Как есть полуночный лазутчик!
— Пошли. И так сдохнет!
— Может, и не того побили, а душу отвели!
Плюнув, купцы разошлись. Оттнир бросил колун, глянул туда-сюда, поддел Безрода под руки и вздёрнул стоймя. Подвел к поленнице, усадил на колоду, прислонил к стенке дров. Безрод хрипел, стонал, что-то шептал. Полуночник присел.
— Не отвечать… — шептал Безрод. — Только не бить.
— О, боги, могучий Тнир, храбрый Ульстунн, что же с тобой делать? Куда ни тронь — там отбито. Так свело болью, что и не разогнуть. А начну разгибать — от боли помрешь…
— Помоги встать, — еле слышно прошептал Безрод, но купец услышал.
Осторожно помог встать.
— Распрямляй.
— Помрёшь.
— Д-давай!
Полуночник прижал Безрода спиной к своей груди, обнял за плечи, начал осторожно разводить. Сивый глухо стонал, крошил зубы, кусал губы и только под конец захрипел.
— Ну вот, слава всем богам! Нашли! — из-за угла выметнулись Дубиня и стражники за его спиной во главе со Здравом.
Зеваки стайкой вились поодаль: мальчишки и взрослые бездельники, которых на любой пристани всегда пруд пруди. И впереди всех выступал давешний знакомец с кудлатыми вихрами, тонкой шейкой и козлиной бороденкой. Оттнир напрягся, но Безрода не отпустил.
— Дыши ровно, полуночник. Ошибка вышла. Бочки свои у Терпеня заказывал?
— Ну.
— Подковы гну! То-то и оно, что Зигзя тоже! И сам Терпень собственные бочата не различит! Нарочно не придумаешь — бочки одинаковые купили, и даже ладьями вы пососедились. Рядышком стоят, борт к борту! Грузчики виноваты, хотя виноватее всех Терпень.
Безрод плохо видел и слышал. Стоят какие-то люди, что-то спрашивают.
— Эге, парень еле дышит! Да посади ты его, что ли! — Брань в сердцах рявкнул полуночному купцу.
— Не отвечать… — превозмогая забытьё, шептал Сивый. — Только не бить…
Что? Брань прислушался.
— Не отвечать… Не би-и-ить…
Здрав дышать забыл. Не отвечать? Не бить? Опять, стало быть, сдержался? Скрепился? А если бы разозлился Безрод, распустил руки? Уж Сивый точно знает, как спровадить человека на тот свет. У Здрава глаз на такие дела наметан, кроме того на заставах других не держат. Стражника прошиб холодный пот. Вот смеху будет, если не сегодня-завтра Безрод и полуночный купец выйдут на пристань требовать платы по долгу! У всех по одному! Будет ли купцам так же весело?
— Ну, ты, парень, даёшь! Уж так получается, что боянскую честь пуще меня бережёшь.
— Кому честь, а кому бы ноги снесть! — прошептал Безрод и ухмыльнулся разбитыми губами.
Брань услышал, но промолчал.
— А ведь по миру купчин пустят! Что один, что другой! — Здрав повернулся к Дубине.
Тот засмеялся.
— По мне, так пусть я один и останусь!
— Хитёр, старый бобёр!
— Не старый. Просто живу долго. А безвинного сроду не бил.
— Отведи меня к морю, — шепнул Безрод.
— К морю хочет, — мрачно буркнул Здрав и выпрямился.
— Я помогу, — полуночный купец осторожно поставил Безрода на ноги.
— И то ладно. Мне же в терем дорога. — Брань кивнул своим стражникам. — Ступайте за мной, сонные тетери!
Оттнир и Безрод шли к морю через всю пристань. На купцов даже не глядели. А захотели бы взглянуть, ни одной пары глаз не нашли бы. Все под брови попрятались. Купцы чесали затылки, ломали шапки в руках да прикидывали отступные. Ничего хорошего не выходило, хотя… не сегодня-завтра оттниры нагрянут, а там ещё с полуночника взыщут. А то и весь товар отберут, если сбежать не успеет.
Кое-как доковыляли до берега, и Безрод без сил опустился на гальку.
— Чего полез, дурень? Зашибить ведь могли! — купец присел рядом.
— Так ведь и зашибли.
— Насмерть, говорю.
— Не могли… — Безрод устало ухмыльнулся.
— А чего сам не бил?
Сивый промолчал, только рукой махнул.
— Странная штука жизнь, в сыновья мне годишься, а нынче ты мне заместо родителя. Жизнь подарил.
— Ни отца у меня, ни матери, и какого роду-племени не знаю, — Безрод усмехнулся, покосился на купца. — А может быть, полуночник я.
Купец задумался, прикусил ус.
— А годков тебе, парень, сколько?
— Тридцать с лишком.
Полуночник недоверчиво покосился. Ишь ты, тридцать с лишком! Уже седой совсем! Почесал затылок.
— Сосед у меня есть. Белый Авнюр. Что-то около твоих лет тому назад и пропал у него сынок.
— И вот он я, — Безрод улыбнулся разбитыми губами, — весь такой красивый. Ты-то кто будешь?
— Люндаллен я.
— Уходи, Люндаллен, отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, к чему дело катится, чего приехал?
— Я торговый гость. Мне…
— Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставляй повторять. Не сегодня-завтра ваши нагрянут. Первым ляжешь, на тебе наши оторвутся. Убьют, и как звать не спросят.
Купец нахмурился.
— Бросай всё. Что успел, то унёс. Один?
— С доченькой.
— Увози… — Безрод закашлялся, его переломило пополам, застучало о берег побитым телом. — Увози… Сейчас же…
— На островах будешь, заходи. На Тумире меня всякая собака знает, — Люндаллен наклонился, неловко обнял Безрода, поцеловал в макушку, будто отец сына, и зашагал прочь.
Сивый подполз к морю. Больше не к кому за лаской идти. Раздеться сил не осталось, так и вполз в воду одетым. Вот-вот зальёт всего тошнотой, слова станет не вымолвить. Пусть ласкает море синяки и ссадины. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе под горку закатают. Уж так на пристани ударить хотелось, в глазах потемнело. Но стиснул зубы и скрепился. Чуть не забыл обо всем на свете и только одного боялся: только бы сдержать себя, только бы самообладание не слетело под чужими кулаками. Затопи боевая горячка полдня назад, большой беды избежать не удалось бы. Купчишки в раж вошли, разъярились, думали страшно седому, от ужаса блажит. Дурачьё! На Чернолесской заставе, бывало, загонял Волочек пяток бойцов поздоровее в избу, давал к темноте привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха. Один доспех — рубаха на рёбрах. Там-то похлещё было. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, выходил заживо. Поначалу воевода чару кваса не успевал допить, выкидывали из избы полудохлого. А как пошёл счёт на три чары, Волочек первый раз в рубку допустил. Крутился тогда в избе, как уж на противне. Насколько будешь скор, настолько и жив. Случись подобное две седмицы назад на Скалистом, даже раздумывать не стал бы. Нынче — другое дело.
Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше — туман.
— …А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд.
Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, освободился от земных болей. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове…
Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень ещё тут. Один. В углу на бочке сидит. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушёл.
— Я в гости не звал.
— Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?
— Лучше, — буркнул Сивый и попробовал встать.
Старик не мешал.
— Ты ведь Волочков человек?
— Был. Чего надо?
Безрод встал ни легко, ни тяжело.
— Князь к себе зовет.
— Своих пусть зовет. Не пойду.
— Боишься?
— Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы.
— Отвада хочет узнать про то, что на Чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса, — старик сел на бочку. — Что нынче на пристани случилось?
Нынче? Так день ещё не кончился?
— Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду.
— А тот парень, ну… соловей, которого ты притащил, на поправку пошёл. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай.
Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш.
— Ты ещё корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, в терем не пойду. Больно сердит князь.
— Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану.
— А чего сердится?
— Оттниры обложили. Война будет. Сам знаешь.
— И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал, — Безрод нахмурился.
— Не сердись, просто тревожно мне.
— С чего бы?
— Чую перемены. Страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк овцу.
— А дружинные что же? Не замечают?
— Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши, по земле ступить не дадут, на щите носить станут.
— Ты-то заметил.
— Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.
Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Верховный не дождался и начал сам.
— Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.
Безрод нахмурился пуще прежнего.
— Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.
Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошёл к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проём, огромный, лохматый, седогривый.
— Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Ещё свидитесь, точно знаю.
Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю — тут оставаться. Всё, хватит! Где-то ждёт счастье, дождаться не может…
Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчёмные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить, а давешний громила, тот что выше на голову, а сам весь такой несуетный и размеренный, поднимаясь к себе даже кивнул, усмехнувшись. Девка с готовильни прибежала, повечерять принесла.
— Молочко только-толькошнее. Сама доила.
Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь.
— Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка?
Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный.
— Никак питьё принес, — Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. — Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда — не знакомы.
— Да Тычок, несчитанных годов мужичок.
— Скажите, пожалуйста!
— Ага! — Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. — Айда?
И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода.
Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на готовильню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей.
— Иди, иди, — прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. — Лети, ясный сокол, крылья не обломай.
Заморскую бражку Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Ещё вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да всё без толку. А ещё пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси.
— А что, и боль пахнет? — Безрод закусывал питьё сухой хлебной коркой.
— Ещё как! — егозливый старик истово закачал головой. — Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку, и вовсе протяну.
— Поди, всё в городе знаешь?
— Нос человеку для того и даден, чтобы совать его во всякие завлекательные углы и щели. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.
— А ты?
— А я спрашиваю, однажды — это когда? «Вчера» знаю, «сегодня» знаю, «завтра» и то знаю, а «однажды», говорю, это когда?
Безрод усмехнулся.
— Небось, ни один выезд не пропустил?
— Выезд княжьей дружины — это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил.
— Пропил на радостях?
— Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везёт, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына хорошего мало. Как ещё княжить сил остается.
— Сына?
— Ага. Полег в рубке с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник.
Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждёт слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьёт в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лёд на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнёт, поставит заслон холодным ветрам, отпугнёт злого духа. А бывает и так, что бьётся человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвёт, ждёт полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело — возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет ещё сын.
