Так я мог выпасть из реальности, отдохнуть, забыться. Сберечь остатки сил.
— Вставай, — грозной тенью возвысилась надо мной Алисия.
— Зачем?
— Тебе нужно в душ. Переодеться. Гигиена, Люцифер.
— Зачем?
— Как маленький, — недовольно брякнула она, сняла с себя обувь и буквально стащила меня за руку с матраса. — Вставай! Живо!
Без особой инициативы я подчинился. Поднялся на ноги, слегка покачиваясь. Тело обессилело, мышцы ослабели. Я чувствовал себя столетним стариком. Немощным. На грани смерти.
— Вперед, — подталкивала меня в спину Алисия. — Где у тебя чистые вещи?
— В какой-то комнате валялись. Вроде бы, — добавил я после паузы.
Она усадила меня на край ванны, оценивающе обвела взглядом и медленно моргнула, похоже, недовольная результатом более близкого изучения.
Я продолжал недвижимо сидеть, изучая плитку на полу, пока девушка метеором бегала по комнатам в поисках чистых вещей.
— Так, — она вернулась с важным видом и сменой одежды. — Я нашла чистую простынь и одежду. Еще тебе нужно побриться.
Полагаю, Алисия надеялась, что я буду беспрекословно выполнять указания. Смешная.
— Боже, дай мне сил, — она удрученно покачала головой.
Вещи из ее рук перекочевали на вешалку. Алисия взяла бритву и включила. Покрутила, изучая, и подошла ко мне вплотную.
— Если я сбрею тебе пол-лица, пеняй на себя.
— Ладно, — я поднял подбородок, и девушка приступила к процессу.
Лезвия с хрустом срезали волосы, равномерно жужжал моторчик, погружая меня в транс. Алисия оторвала сосредоточенный взгляд от своего дела и посмотрела мне в глаза.
— Ты… — запнулась она, выключая бритву.
— Что? — не понял я ее испуга.
Алисия снова включила прибор, повысила голос, стремясь перекричать шум.
— Когда мне было шесть, — начала Алисия рассказ, — умерла моя бабушка по маминой линии. Почему-то взрослые не посчитали нужным рассказать ребенку заранее, что такое смерть. А когда это случилось, уж тем более им было не до того, — она тряхнула головой, подтверждая согласие с теми взрослыми. — Я плохо понимала, что произошло. Почему никто не смотрит телевизор, не обсуждает со смехом последние новости или своих коллег, не спрашивает меня как дела. Тишину дома можно было практически руками пощупать. Представляешь, что такое для шестилетнего ребенка абсолютная тишина, в которой вдобавок запрещают играть?
— Звучит как самое страшное наказание.
Алисия кивнула и продолжила:
— В общем, когда на прощании я спросила, почему бабушка лежит в каком-то странном ящике и не двигается, мне сказали, что она спит и скоро отправится в лучший мир. О каком лучшем мире речь, сам понимаешь, никто не потрудился объяснить.
Меня увлек ее рассказ, хоть немного скрасивший странную сцену. Вряд ли подчиненные, с которыми пускай и близкие, доверительные отношения, часто занимаются внешним видом начальства.
— И вот, — продолжала она, — пока на кладбище все прощались с ней, произносили памятную речь, я заметила яму. Могилу. Я же не знала, что это могила. Для чего она. Никто не рассказал, — на ее лице на долю секунды мелькнуло замешательство. То детское, испытанное много лет назад. — Подошла к ней, встала на край, на колени и заглянула внутрь. А оттуда на меня повеяло сыростью, запахом земли. Кислым, тяжелым. Он будто забивался в ноздри с каждым вдохом. И холод этот могильный заколол лицо. Я, будучи ребенком, который не знает, что такое смерть, физически ощутила всю ее тоску и мрак. Знаешь, — Алисия сделала глубокий вдох, — такая кромешная безысходность, от которой хочется кожу с себя содрать заживо, только бы чувствовать перестать. Только когда ты маленький, не понимаешь, что это. Просто ощущение, жутчайший страх. Помню, подумала тогда: «Что это за лучший мир такой, в котором так страшно?»
Она выключила бритву, осторожно примостив ее на полке.
— К чему эта история? — от меня ускользал смысл рассказа.
Алисия сжала губы, готовя окончательный вердикт.
— Сейчас, — ее голос звучал болезненно, если не сказать траурно, — когда я смотрю в твои глаза, мне будто снова шесть, и я на краю той могилы, заглядываю в нее.
Она умолкла, играя со мной в гляделки. Я совершенно отчетливо увидел испытываемую ко мне жалость. Гребаную жалость, которую я никогда не мог терпеть по отношению к себе.
— Соболезную, — безучастно произнес я, сочувствуя то ли потере бабушки, то ли тому, что ей снова пришлось окунуться в неприятные воспоминания.
— Да уж, — Алисия выдавила из себя печальную улыбку. — Прими душ.
— Это обязательно? — я не хотел утруждать себя ничего не значащими процедурами.
Кому теперь нужна аккуратность и порядок? Имеют ли они хоть каплю той важности, что была раньше? Не думаю.
— Да, обязательно, — отрезала, словно строгая мать, девушка. — На правах своей ориентации я, конечно, могу раздеть тебя и затолкать в душ. Но ты все еще мой начальник и видеть тебя голым — не лучшая затея.
Я с трудом поднялся, тоскливо глянув на душевую кабину в углу.
— Я пойду дождусь курьера. Ты должен поесть, — я открыл рот, желая возразить, что не голоден. — Ответ «нет» не принимается, — опередила меня Алисия.
Маньяк, настоящее время
Блондинка привела меня в миленький райончик за городом. Она припарковалась возле двухэтажного белоснежного дома, изысканного, будто сошедшего с картинки об американской мечте.
Я остановился неподалеку. Увидеть что-либо отсюда не представлялось возможным. Пришлось снова идти на риск, дождаться, пока она зайдет внутрь и, обогнув участок, зайти с тыльной стороны дома.
Выверенные движения, ловкие шаги. В этом я был спец. Остаться незамеченным у всех на виду — мое умение, мой дар, мой талант.
За домом располагался маленький сад. Беседка с шатром, сложенным на зимовку, укрытые пленкой ротанговые кресла, пара уютных гамаков, также из ротанга, закрепленных на цепочках под крышей беседки. Мангальная зона и, неожиданно, детские качели, привязанные к ветке кряжистого дерева.
Меня настигло злое торжество и едкое злорадство, улучшая настроение, испорченное необходимостью бегства. Семья — заветная мечта многих. И он не исключение. Как это банально. Кейт достойна большего, нежели убогое прозябание в этой пошлой до тошноты мечте. Она достойна меня.
Я затаился возле окна и незаметно заглянул внутрь.
Он лежал на большом матрасе, кинутом прямо посреди комнаты. Рядом — омерзительная гора окурков, от одного вида которой меня в отвращении передернуло. Девушка сидела рядом с ним, спиной ко мне, опустив глаза в пол. Он курил. Слабый, беспомощный, разбитый. Ни намека на двоих. Вряд ли он опустился бы до свинства в ее присутствии.
«Ее здесь нет. Кейт не с ним».
Сраженный таким неожиданным исходом, я прирос к стене дома, не веря собственным глазам. Он предпочел спрятать ее, лишить себя мечты, а заодно и меня. Немыслимо. Просто немыслимо. Придется потратить годы на ее поиск, но найти.
Кейт должна быть моей. Должна.
Алисия заставила меня поесть. Села напротив и считала каждый съеденный кусочек. Мне не хотелось. Аппетита попросту не было. Еда — удел живых. А я мертв. Она возвращала меня к жизни, забирала из мира боли. Я должен остаться там. Мое место в череде потерь, страха и горя. Плыть в темных водах меланхолии, созерцая свинцовые тучи, готовые пролить на меня потоки разъедающей безысходности.
Девушка не выпускала меня из-за стола, пока я не съел все до последней крошки. В холодильнике осталась еще еда. На завтра. Я не собирался к ней притрагиваться.
В гостиной обнаружились перемены обстановки. Матрас застелен чистой простыней, окурков нет, о них напоминают только коричневые подпалины на светлом полу.
— Я зайду завтра, — оповестила Алисия. — Один ты так и будешь лежать здесь до конца своих дней.
— Зайди, — я нащупал сигареты, закурил и достал кольцо из кармана спортивных штанов.
Алисия ушла, не прощаясь, значит, завтра точно вернется. Тащить меня насильно в эту жизнь.
На город опускался вечер. Подсвечивал холодной синевой воздух, зажег покатившееся за горизонт солнце кроваво-красным пламенем, расплескавшимся по небу. Розовые с золотом полосы расчертили потолок. Внутри лучей замелькали искры, медлительные, крошечные — пошел снег. Он обелил город, сделал его чистым листом, предлагая мне написать заново свою жизнь.
Я взял телефон и вперился в экран, не знаю, какой по счету раз за день. Заставка. Фотография с дня рождения Кейт. Я безмятежный и счастливый. Она целует меня в щеку. Мы оба думаем, что впереди только счастье. Наивные.
Экран побелел, скрывая заставку и подсовывая мне звонок с неизвестного номера.
«Кого там принесло?»
— Да, — я поднял трубку, сам не понимая зачем.
На том конце провода была тишина. Я посмотрел на экран телефона. Секунды бежали. Значит, человек просто молчал.
— Вас не слышно, — устало проговорил я, раздумывая, не нажать ли отбой.
— Привет.
Грудь сдавило невыносимой тяжестью, словно на меня сверху обрушилась лавина, похоронив под своей колоссальной массой. Горло свело судорожной паникой, не давая сказать хоть слово. Я буквально стал задыхаться, узнав этот до боли родной голос, который не надеялся услышать вновь.
— Ты... — я сглотнул, затушил дотлевшую сигарету о пол и дрожащими пальцами достал новую. — Почему? Как ты…
Казалось, я разучился говорить, забыл все слова. Язык не слушался, мозг плохо соображал.
Зажигалка чиркала, искра вспыхивала и гасла в темноте. Наконец пламя показало свой острый язык, и я затянулся горьким успокоительным дымом.
— Одноразовый телефон, — совершенно спокойным тоном произнесла Кейт. — Маршал оставила меня на пару часов для решения дел с врачом. Купила в больничном киоске, звоню тебе из туалета. Не самый романтичный разговор, который когда-либо у нас был, — с напускным весельем тараторила она.
— Больничном? — тревога взметнулась внутри колкой вьюгой, сродни той, что царила за окном.
— Да, — невозмутимо подтвердила она.
— У тебя все в порядке? — я сел, поймав знатное головокружение и подкатившую к горлу панику.
Уилсон тяжело запыхтела в трубку.
— Не знаю, как ответить на этот вопрос, — отстраненно заключила она. — Учитывая, в каком положении мы оказались.
— Прости. Я просто... Я… — слова застряли в горле, глаза застлала мутная пелена.
— Ты написал все, что хотел сказать, в письме. Можешь не повторять, — остановила мои попытки оправдаться Кейт.
Я сделал глубокую затяжку, стремясь собраться с духом.
— Я боюсь за тебя. Ты даже не представляешь, насколько сильно, — голос дрожал, обнажая подступающий срыв.
— Знаю, — смягчилась Кейт. Сквозь телефон и расстояние я услышал, как она улыбнулась.
— Я поступил как трус. Оставил жалкое письмо и сбежал, — принялся я заниматься самобичеванием.
Кейт засмеялась. Весело и в то же время с усталой печалью.
— Ну, оно не жалкое, — просмеявшись, похвалила она. — Написано хорошо.
— У тебя хорошее настроение.
— Ох, — здесь ее голос приобрел нотки серьезности. — Это нервный смех. Я понимаю, почему ты ушел таким образом. Мы бы не смогли проститься, опять начали бы выяснять отношения.
Уилсон была странно невозмутима в своей речи. Обычно ей владели эмоции. Холодность и спокойствие — мой удел.
— Ты так спокойно об этом говоришь, — изумился я рассуждению.
— Рассчитывал услышать наезд в свой адрес?
— Вроде того, — я в самом деле в случае беседы представлял яростное негодование со стороны Кейт, полное эмоций и обвинений, но никак не спокойную беседу.
— Как ты? — не тая грусти, спросила она.
Я выдохнул дым, не зная, как описать то, что со мной происходит. Подходящих слов не отыскалось.
— Врать не хочется, — признался я. — Впрочем, и правду говорить тоже.
— Понимаю, — Кейт замолчала.
Мы слушали тишину в трубке, улавливая незримое присутствие друг друга сквозь расстояние и бездушную сеть технологий, последнюю возможность услышать родной голос.
— Люцифер, — позвала меня Уилсон.
— Да.
— Я беременна. От тебя, разумеется, — с вымученным смехом добавила Кейт. — Люцифер?
— К… как? — я вскочил с места.
Земля ушла из-под ног, сердце перестало биться в груди, а кровь течь по венам. Я стал каменным изваянием, из которого вышибли душу ударом карающей стали.
— В день пожара я пропустила таблетку, — с тотальным спокойствием рассказывала Кейт. — Врач сказала, что этого достаточно, чтобы беременность наступила. Даже при условии, что я допила оставшееся в упаковке.
Я заметался по комнате. Беспомощный, потерянный, раздираемый отчаянием.
«Нет. Нет. Нет. Все должно было быть не так!»
Дотлевшая сигарета обожгла пальцы. Я выронил окурок, затушил голой ступней, зарабатывая новый ожог, и бессильно опустился на матрас.
— Ты оставишь... — горло сковала судорога. — Оставишь ребенка?
Мне не верилось, что я спросил это вслух. Что вообще допустил эту мысль.
— Знаешь, — судя по сопению в трубке, Кейт пыталась сдержать слезы. — Все эти дни я прокручивала в голове то время, что мы провели вместе. Хорошего было много. Больше, чем плохого.
— Нам было хорошо. Очень хорошо, — согласился я.
— Верно, — ее голос дрожал. Все напускное спокойствие улетучилось. — Жаль, что мы не встретились при других обстоятельствах.
Фраза, насквозь пропитанная отчаянием и трауром по несбывшейся жизни. Люди всегда рисуют себе будущее, полное любви, счастья, сбывшихся надежд и никогда не думают, что жизнь обойдется с ними жестоко.
— Он, — я отчетливо расслышал интонацию отвращения, — и этот город оказались чистым ядом. Они отравили наши чувства.
Кейт, не стесняясь, плакала, делая паузы в словах, показывая свое отчаянное беспокойство за будущее.
— Мы с тобой были каплей света в этом гребаном болоте, — подтвердил я.
Меня душили слезы. Горькие слезы собственного бессилия. Уилсон громко шмыгнула и произнесла с наигранным весельем:
— Несущий свет и его победа.
— И нам это никак не помогло. Теперь ни света, ни победы, — автоматическим, ставшим привычным жестом я крутил между пальцев кольцо, не дождавшееся своего часа.
— Она единственное, что осталось от нас с тобой, — рвано, хрипло всхлипнув, сказала Кейт.
Сердце защемило от боли. Я не мог быть рядом, не мог обнять, утешить, подарить защиту, тепло и спокойствие. Она осталась одна, как оставалась всегда до встречи со мной.
— Она? — не понимая, о чем речь, переспросил я.
— Уверена, что это девочка. Амели, — снова со слышимой улыбкой заверила Кейт.
— Амели, — медленно произнес я, запоминая, высекая на подкорке. — Красивое имя.
Солнце спряталось за горизонтом. Темнота поглотила пустой дом и меня. Мы с ним утонули в кровавом мареве заката, падая в черноту бездны одиночества.
— Когда я ехала в больницу, была страшно зла, — пустилась в откровения Уилсон. — Намеревалась прервать беременность. Ведь я так обиделась, так разозлилась. Просто представь.
Я с трудом засмеялся, глотая соленые слезы тоски.
— Представляю, каких эпитетов я удостоился.
Кейт звонко засмеялась. Мне стало еще больнее. В меня разом всадили тысячу острых раскаленных ножей и с садизмом прокрутили, наматывая нервы на холодную сталь.
— Врач сделала УЗИ, — Уилсон притихла. — У нее уже бьется сердце. Она такая крошечная, — сквозь подступившие рыдания продолжила она.
Нервы выдернули из всего тела резким безжалостным рывком. Я задохнулся. Просто-напросто забыл, как дышать. Легкие прошил спазм. В трубке повисла тишина. Не знаю, сколько она длилась, пока нас не прервали два коротких гудка.
— Вставай, — грозной тенью возвысилась надо мной Алисия.
— Зачем?
— Тебе нужно в душ. Переодеться. Гигиена, Люцифер.
— Зачем?
— Как маленький, — недовольно брякнула она, сняла с себя обувь и буквально стащила меня за руку с матраса. — Вставай! Живо!
Без особой инициативы я подчинился. Поднялся на ноги, слегка покачиваясь. Тело обессилело, мышцы ослабели. Я чувствовал себя столетним стариком. Немощным. На грани смерти.
— Вперед, — подталкивала меня в спину Алисия. — Где у тебя чистые вещи?
— В какой-то комнате валялись. Вроде бы, — добавил я после паузы.
Она усадила меня на край ванны, оценивающе обвела взглядом и медленно моргнула, похоже, недовольная результатом более близкого изучения.
Я продолжал недвижимо сидеть, изучая плитку на полу, пока девушка метеором бегала по комнатам в поисках чистых вещей.
— Так, — она вернулась с важным видом и сменой одежды. — Я нашла чистую простынь и одежду. Еще тебе нужно побриться.
Полагаю, Алисия надеялась, что я буду беспрекословно выполнять указания. Смешная.
— Боже, дай мне сил, — она удрученно покачала головой.
Вещи из ее рук перекочевали на вешалку. Алисия взяла бритву и включила. Покрутила, изучая, и подошла ко мне вплотную.
— Если я сбрею тебе пол-лица, пеняй на себя.
— Ладно, — я поднял подбородок, и девушка приступила к процессу.
Лезвия с хрустом срезали волосы, равномерно жужжал моторчик, погружая меня в транс. Алисия оторвала сосредоточенный взгляд от своего дела и посмотрела мне в глаза.
— Ты… — запнулась она, выключая бритву.
— Что? — не понял я ее испуга.
Алисия снова включила прибор, повысила голос, стремясь перекричать шум.
— Когда мне было шесть, — начала Алисия рассказ, — умерла моя бабушка по маминой линии. Почему-то взрослые не посчитали нужным рассказать ребенку заранее, что такое смерть. А когда это случилось, уж тем более им было не до того, — она тряхнула головой, подтверждая согласие с теми взрослыми. — Я плохо понимала, что произошло. Почему никто не смотрит телевизор, не обсуждает со смехом последние новости или своих коллег, не спрашивает меня как дела. Тишину дома можно было практически руками пощупать. Представляешь, что такое для шестилетнего ребенка абсолютная тишина, в которой вдобавок запрещают играть?
— Звучит как самое страшное наказание.
Алисия кивнула и продолжила:
— В общем, когда на прощании я спросила, почему бабушка лежит в каком-то странном ящике и не двигается, мне сказали, что она спит и скоро отправится в лучший мир. О каком лучшем мире речь, сам понимаешь, никто не потрудился объяснить.
Меня увлек ее рассказ, хоть немного скрасивший странную сцену. Вряд ли подчиненные, с которыми пускай и близкие, доверительные отношения, часто занимаются внешним видом начальства.
— И вот, — продолжала она, — пока на кладбище все прощались с ней, произносили памятную речь, я заметила яму. Могилу. Я же не знала, что это могила. Для чего она. Никто не рассказал, — на ее лице на долю секунды мелькнуло замешательство. То детское, испытанное много лет назад. — Подошла к ней, встала на край, на колени и заглянула внутрь. А оттуда на меня повеяло сыростью, запахом земли. Кислым, тяжелым. Он будто забивался в ноздри с каждым вдохом. И холод этот могильный заколол лицо. Я, будучи ребенком, который не знает, что такое смерть, физически ощутила всю ее тоску и мрак. Знаешь, — Алисия сделала глубокий вдох, — такая кромешная безысходность, от которой хочется кожу с себя содрать заживо, только бы чувствовать перестать. Только когда ты маленький, не понимаешь, что это. Просто ощущение, жутчайший страх. Помню, подумала тогда: «Что это за лучший мир такой, в котором так страшно?»
Она выключила бритву, осторожно примостив ее на полке.
— К чему эта история? — от меня ускользал смысл рассказа.
Алисия сжала губы, готовя окончательный вердикт.
— Сейчас, — ее голос звучал болезненно, если не сказать траурно, — когда я смотрю в твои глаза, мне будто снова шесть, и я на краю той могилы, заглядываю в нее.
Она умолкла, играя со мной в гляделки. Я совершенно отчетливо увидел испытываемую ко мне жалость. Гребаную жалость, которую я никогда не мог терпеть по отношению к себе.
— Соболезную, — безучастно произнес я, сочувствуя то ли потере бабушки, то ли тому, что ей снова пришлось окунуться в неприятные воспоминания.
— Да уж, — Алисия выдавила из себя печальную улыбку. — Прими душ.
— Это обязательно? — я не хотел утруждать себя ничего не значащими процедурами.
Кому теперь нужна аккуратность и порядок? Имеют ли они хоть каплю той важности, что была раньше? Не думаю.
— Да, обязательно, — отрезала, словно строгая мать, девушка. — На правах своей ориентации я, конечно, могу раздеть тебя и затолкать в душ. Но ты все еще мой начальник и видеть тебя голым — не лучшая затея.
Я с трудом поднялся, тоскливо глянув на душевую кабину в углу.
— Я пойду дождусь курьера. Ты должен поесть, — я открыл рот, желая возразить, что не голоден. — Ответ «нет» не принимается, — опередила меня Алисия.
Маньяк, настоящее время
Блондинка привела меня в миленький райончик за городом. Она припарковалась возле двухэтажного белоснежного дома, изысканного, будто сошедшего с картинки об американской мечте.
Я остановился неподалеку. Увидеть что-либо отсюда не представлялось возможным. Пришлось снова идти на риск, дождаться, пока она зайдет внутрь и, обогнув участок, зайти с тыльной стороны дома.
Выверенные движения, ловкие шаги. В этом я был спец. Остаться незамеченным у всех на виду — мое умение, мой дар, мой талант.
За домом располагался маленький сад. Беседка с шатром, сложенным на зимовку, укрытые пленкой ротанговые кресла, пара уютных гамаков, также из ротанга, закрепленных на цепочках под крышей беседки. Мангальная зона и, неожиданно, детские качели, привязанные к ветке кряжистого дерева.
Меня настигло злое торжество и едкое злорадство, улучшая настроение, испорченное необходимостью бегства. Семья — заветная мечта многих. И он не исключение. Как это банально. Кейт достойна большего, нежели убогое прозябание в этой пошлой до тошноты мечте. Она достойна меня.
Я затаился возле окна и незаметно заглянул внутрь.
Он лежал на большом матрасе, кинутом прямо посреди комнаты. Рядом — омерзительная гора окурков, от одного вида которой меня в отвращении передернуло. Девушка сидела рядом с ним, спиной ко мне, опустив глаза в пол. Он курил. Слабый, беспомощный, разбитый. Ни намека на двоих. Вряд ли он опустился бы до свинства в ее присутствии.
«Ее здесь нет. Кейт не с ним».
Сраженный таким неожиданным исходом, я прирос к стене дома, не веря собственным глазам. Он предпочел спрятать ее, лишить себя мечты, а заодно и меня. Немыслимо. Просто немыслимо. Придется потратить годы на ее поиск, но найти.
Кейт должна быть моей. Должна.
***
Алисия заставила меня поесть. Села напротив и считала каждый съеденный кусочек. Мне не хотелось. Аппетита попросту не было. Еда — удел живых. А я мертв. Она возвращала меня к жизни, забирала из мира боли. Я должен остаться там. Мое место в череде потерь, страха и горя. Плыть в темных водах меланхолии, созерцая свинцовые тучи, готовые пролить на меня потоки разъедающей безысходности.
Девушка не выпускала меня из-за стола, пока я не съел все до последней крошки. В холодильнике осталась еще еда. На завтра. Я не собирался к ней притрагиваться.
В гостиной обнаружились перемены обстановки. Матрас застелен чистой простыней, окурков нет, о них напоминают только коричневые подпалины на светлом полу.
— Я зайду завтра, — оповестила Алисия. — Один ты так и будешь лежать здесь до конца своих дней.
— Зайди, — я нащупал сигареты, закурил и достал кольцо из кармана спортивных штанов.
Алисия ушла, не прощаясь, значит, завтра точно вернется. Тащить меня насильно в эту жизнь.
На город опускался вечер. Подсвечивал холодной синевой воздух, зажег покатившееся за горизонт солнце кроваво-красным пламенем, расплескавшимся по небу. Розовые с золотом полосы расчертили потолок. Внутри лучей замелькали искры, медлительные, крошечные — пошел снег. Он обелил город, сделал его чистым листом, предлагая мне написать заново свою жизнь.
Я взял телефон и вперился в экран, не знаю, какой по счету раз за день. Заставка. Фотография с дня рождения Кейт. Я безмятежный и счастливый. Она целует меня в щеку. Мы оба думаем, что впереди только счастье. Наивные.
Экран побелел, скрывая заставку и подсовывая мне звонок с неизвестного номера.
«Кого там принесло?»
— Да, — я поднял трубку, сам не понимая зачем.
На том конце провода была тишина. Я посмотрел на экран телефона. Секунды бежали. Значит, человек просто молчал.
— Вас не слышно, — устало проговорил я, раздумывая, не нажать ли отбой.
— Привет.
Грудь сдавило невыносимой тяжестью, словно на меня сверху обрушилась лавина, похоронив под своей колоссальной массой. Горло свело судорожной паникой, не давая сказать хоть слово. Я буквально стал задыхаться, узнав этот до боли родной голос, который не надеялся услышать вновь.
— Ты... — я сглотнул, затушил дотлевшую сигарету о пол и дрожащими пальцами достал новую. — Почему? Как ты…
Казалось, я разучился говорить, забыл все слова. Язык не слушался, мозг плохо соображал.
Зажигалка чиркала, искра вспыхивала и гасла в темноте. Наконец пламя показало свой острый язык, и я затянулся горьким успокоительным дымом.
— Одноразовый телефон, — совершенно спокойным тоном произнесла Кейт. — Маршал оставила меня на пару часов для решения дел с врачом. Купила в больничном киоске, звоню тебе из туалета. Не самый романтичный разговор, который когда-либо у нас был, — с напускным весельем тараторила она.
— Больничном? — тревога взметнулась внутри колкой вьюгой, сродни той, что царила за окном.
— Да, — невозмутимо подтвердила она.
— У тебя все в порядке? — я сел, поймав знатное головокружение и подкатившую к горлу панику.
Уилсон тяжело запыхтела в трубку.
— Не знаю, как ответить на этот вопрос, — отстраненно заключила она. — Учитывая, в каком положении мы оказались.
— Прости. Я просто... Я… — слова застряли в горле, глаза застлала мутная пелена.
— Ты написал все, что хотел сказать, в письме. Можешь не повторять, — остановила мои попытки оправдаться Кейт.
Я сделал глубокую затяжку, стремясь собраться с духом.
— Я боюсь за тебя. Ты даже не представляешь, насколько сильно, — голос дрожал, обнажая подступающий срыв.
— Знаю, — смягчилась Кейт. Сквозь телефон и расстояние я услышал, как она улыбнулась.
— Я поступил как трус. Оставил жалкое письмо и сбежал, — принялся я заниматься самобичеванием.
Кейт засмеялась. Весело и в то же время с усталой печалью.
— Ну, оно не жалкое, — просмеявшись, похвалила она. — Написано хорошо.
— У тебя хорошее настроение.
— Ох, — здесь ее голос приобрел нотки серьезности. — Это нервный смех. Я понимаю, почему ты ушел таким образом. Мы бы не смогли проститься, опять начали бы выяснять отношения.
Уилсон была странно невозмутима в своей речи. Обычно ей владели эмоции. Холодность и спокойствие — мой удел.
— Ты так спокойно об этом говоришь, — изумился я рассуждению.
— Рассчитывал услышать наезд в свой адрес?
— Вроде того, — я в самом деле в случае беседы представлял яростное негодование со стороны Кейт, полное эмоций и обвинений, но никак не спокойную беседу.
— Как ты? — не тая грусти, спросила она.
Я выдохнул дым, не зная, как описать то, что со мной происходит. Подходящих слов не отыскалось.
— Врать не хочется, — признался я. — Впрочем, и правду говорить тоже.
— Понимаю, — Кейт замолчала.
Мы слушали тишину в трубке, улавливая незримое присутствие друг друга сквозь расстояние и бездушную сеть технологий, последнюю возможность услышать родной голос.
— Люцифер, — позвала меня Уилсон.
— Да.
— Я беременна. От тебя, разумеется, — с вымученным смехом добавила Кейт. — Люцифер?
— К… как? — я вскочил с места.
Земля ушла из-под ног, сердце перестало биться в груди, а кровь течь по венам. Я стал каменным изваянием, из которого вышибли душу ударом карающей стали.
— В день пожара я пропустила таблетку, — с тотальным спокойствием рассказывала Кейт. — Врач сказала, что этого достаточно, чтобы беременность наступила. Даже при условии, что я допила оставшееся в упаковке.
Я заметался по комнате. Беспомощный, потерянный, раздираемый отчаянием.
«Нет. Нет. Нет. Все должно было быть не так!»
Дотлевшая сигарета обожгла пальцы. Я выронил окурок, затушил голой ступней, зарабатывая новый ожог, и бессильно опустился на матрас.
— Ты оставишь... — горло сковала судорога. — Оставишь ребенка?
Мне не верилось, что я спросил это вслух. Что вообще допустил эту мысль.
— Знаешь, — судя по сопению в трубке, Кейт пыталась сдержать слезы. — Все эти дни я прокручивала в голове то время, что мы провели вместе. Хорошего было много. Больше, чем плохого.
— Нам было хорошо. Очень хорошо, — согласился я.
— Верно, — ее голос дрожал. Все напускное спокойствие улетучилось. — Жаль, что мы не встретились при других обстоятельствах.
Фраза, насквозь пропитанная отчаянием и трауром по несбывшейся жизни. Люди всегда рисуют себе будущее, полное любви, счастья, сбывшихся надежд и никогда не думают, что жизнь обойдется с ними жестоко.
— Он, — я отчетливо расслышал интонацию отвращения, — и этот город оказались чистым ядом. Они отравили наши чувства.
Кейт, не стесняясь, плакала, делая паузы в словах, показывая свое отчаянное беспокойство за будущее.
— Мы с тобой были каплей света в этом гребаном болоте, — подтвердил я.
Меня душили слезы. Горькие слезы собственного бессилия. Уилсон громко шмыгнула и произнесла с наигранным весельем:
— Несущий свет и его победа.
— И нам это никак не помогло. Теперь ни света, ни победы, — автоматическим, ставшим привычным жестом я крутил между пальцев кольцо, не дождавшееся своего часа.
— Она единственное, что осталось от нас с тобой, — рвано, хрипло всхлипнув, сказала Кейт.
Сердце защемило от боли. Я не мог быть рядом, не мог обнять, утешить, подарить защиту, тепло и спокойствие. Она осталась одна, как оставалась всегда до встречи со мной.
— Она? — не понимая, о чем речь, переспросил я.
— Уверена, что это девочка. Амели, — снова со слышимой улыбкой заверила Кейт.
— Амели, — медленно произнес я, запоминая, высекая на подкорке. — Красивое имя.
Солнце спряталось за горизонтом. Темнота поглотила пустой дом и меня. Мы с ним утонули в кровавом мареве заката, падая в черноту бездны одиночества.
— Когда я ехала в больницу, была страшно зла, — пустилась в откровения Уилсон. — Намеревалась прервать беременность. Ведь я так обиделась, так разозлилась. Просто представь.
Я с трудом засмеялся, глотая соленые слезы тоски.
— Представляю, каких эпитетов я удостоился.
Кейт звонко засмеялась. Мне стало еще больнее. В меня разом всадили тысячу острых раскаленных ножей и с садизмом прокрутили, наматывая нервы на холодную сталь.
— Врач сделала УЗИ, — Уилсон притихла. — У нее уже бьется сердце. Она такая крошечная, — сквозь подступившие рыдания продолжила она.
Нервы выдернули из всего тела резким безжалостным рывком. Я задохнулся. Просто-напросто забыл, как дышать. Легкие прошил спазм. В трубке повисла тишина. Не знаю, сколько она длилась, пока нас не прервали два коротких гудка.
