Это, наверное, и есть философия. Красота соединяет нас с миром. В мысли же мы отъединяемся. Но разумеется, что единство приходит через «остраннение» (Шкловский). Под «миром» в первую очередь нужно иметь в виду «ближних» и «дальних», т.е. человеческий мир. Разброд, раздрай, разврат в мыслях, в которых находится человечество.
Человечество еще недостаточно для самого себя, хотя оно скреплено обручами железной необходимости в экономике, политике, праве. И оно находится под властью мыслей. Но при этом не наступило еще испытание своей необходимости остальному, превышающему его миру как Космосу. Но только тогда человечество будет для самого себя и необходимым, и достаточным, как субъект — субстанция, когда обретается в нем свет истины, а это уже преображение мысли, где нет ни внутреннего, ни внешнего, ни ближних, ни дальних, а есть мировая гармония и душевно-духовный лад в человеке. И ведь нужно-то всего лишь впустить в себя свет мира, а не беситься в неоновом свете!? «Будьте сами для себя светом» — сказал, умирая Будда. Но не происходит этого, цивилизация наступает на мир, за мыслью следует мысль о том, что человечество еще не удовлетворено в своих покушениях на природу. И даже наоборот, без покушения на что-то мысль сама по себе не может быть. И хотя прорывы этой филиации мыслей и были (Голгофа Христа), и иногда обретается подвижниками вертикаль бытия (вместо позы Роденовского «мыслителя», упертого глазами куда-то вниз). Но человечество превращается в «сумасшедший дом». Возможно возражение о том, что как раз настоящих, светлых мыслей все больше не хватает? Что беда не в мыслях, а в их отсутствии? Да и бог наказывает человека тем, что лишает его разума? И кроме надежды на красоту человеку надобно что-то делать? А что именно он может делать в безмыслии? Так сказать, какая же практика без теории? Да, но дело касается самого человека и именно в мыслях. Делать надо нечто с собой, а что же есть человек как не существо разумное? И случайно ли Кант задался лозунгом: «ограничить разум и дать место вере»? И кроме того, дело, а точнее предназначение человека до сих пор не состоялось, потому что он все время промахивался относительно себя как цели, попадая то в Гомо Фабер, то в Гомо Экономикус, то в Зоон Политикон, то в Гомо Луденс и т.д. То есть в делах мы пропадаем в чем-то другом, что не относится к существу самого человека. А надо переступить саму мысль о том, что человек существо разумное, и тогда он переступит через себя — ради мира, ради бога. Нужно, чтобы не разум владел человеком, а человек разумом, иначе «разум — шлюха дьявола» (М. Лютер). Сказано сильно, хотя по-русски выражение неправильное. Но то, что дьявол путает нас по существу нашему, наверное, все-таки верно.
Однако, и не просто избавление от мыслей нужно человеку, а их укрощение в сердечности, тепле отношений к миру. И может быть, даже наоборот, упряжка мыслей вынесет человечество к чему-то доброму, светлому? И подступимся мы к этому, отступаясь прежде от мудрости древних в знаниях специалистов, затем теряя знания в информации теперь? Может это вековечный, продолжающийся и усиливающий себя скрытый парадокс человечества, что оно должно найти выход только в том, что его гнетет? В преступности мысли, чтобы была безответная философия?
Она взыскует опознания миром самого человека, которое сродни признанию его. И дано оно в проблесках опознания себя в природе. «Пусто на сердце от снятого урожая» (М. Цветаева). «Мне грустно, печаль моя светла» (А. Пушкин). Во всем искусстве это присутствует.
В постмодернистских сентенциях: «не сейте, не жните, а только рвите» (Делез), «деконструкции» (Деррида), «смерти автора» (Барт) и т.д. даны судорожные, может быть последние усилия вырваться из тисков цивилизации. С другой стороны, появившиеся в обществе явления: от трансвеститов до террористов-смертников, говорят уже о развале «мира человека».
Необходимо «благоговение перед жизнью» (А. Швейцер). А, впрочем, это схвачено уже в библейском завете: «Кто сохранил свою душу, тот ее потерял, кто отдал душу, тот ее обрел». Тут не может быть способов, проектов, программ, каким образом перейти от активистского познания мира человеком к аутентичному познанию миром человека.
Должное в мире, а не в человеке. Не в объективности нужно постигать мир, а в его гармоничности. Многообразие субъектов раскрывается перед единством мира. Сущее тем самым подчиняется должному, а не подменяет его, как это происходило периодически в истории, будь то войны, революции или даже современные реформы. Но «Венера Милосская несомненнее принципов 89 года» (Тютчев).
Уже само сознание может быть трактовано как познание миром человека. Оно приходит и уходит, присутствует и отсутствует. Оно мгновенно, особенно в интуитивном проявлении (А. Бергсон).
И наконец, философия должна быть не просто умнее человека, а превосходить его душевно-духовно. Поэтому и все меньше философии как системы и все больше философствования как авторской экспликации опыта становления из небытия. Именно в последнем тайна человека, и раскрывается она не в cogito, а из cogito. То есть не в мысли человек есть, а из мысли есть. Мысль лишь мостик от небытия к бытию. И тогда философия не форма общественного сознания, не наука, не предмет, а дело жизни человека, внутренний опыт спасения из небытия. Потому что в бытии мы, люди, сходимся в единую субстанцию, в небытии же каждый предоставлен самому себе. Позитивно небытие предстает обреченностью человека на свободу (Сартр). Философия, как и искусство, есть крик о помощи тех, кто испытал одиночество (Шенберг). Хотя возможно, что это крик не чувственно-пронзительный, а скорее метафизически-молчаливый, уединенно-сдержанный. То есть даже и не крик, а душевно-духовное содрогание.
И нужно полное одиночество, чтобы сказать миру что-то должное. Разговор мешает, сбивает с того, чтобы испытать себя как одиночество (Кьеркегор, Ницше, Шакарим) — это есть пробование себя на возможность что-то поведать.
Но и это еще не все в понимании философии. Потому что здесь ее, как водится обычно, можно перевести на креативность. Ее оправдание также нужно поставить под сомнение. Креативная антроподицея — это романтизм дьявола, который в каждом из нас хочет уподобиться богу. Но, может быть, подлинными творцами были Нерон, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, Сталин?! Творчество многократно романтичнее, если есть преобразование самой жизни. И может вообще в креативности — все метафизическое существо человека в его мировой жадности. Все остальное эпифеномены. То есть она не вершина, не то что должно быть предметом поклонения, а та самая сила зла, которая неизбывна. Возможно даже, что гений и злодейство вещи вполне совместные?! Злой гений всегда удается. Добрый гений падает ниц перед обстоятельствами.
Несмотря на то, что Ренессанс не состоялся, человечество продолжает искушать себя в креациях. И несмотря на то, что коммунизм не состоялся, — оно будет искать рай на земле. Удача, достижение, успех будут довлеть на земле. И «слишком человеческое» Ницше — это и есть креативность человека. Только креативное и ничего кроме креативного не признает человек, то есть он есть то, что есть в креативном, превращая других в средства, в фон величия себя. Ницше понял креативность как зло в человеке, он ее эксплицировал как никто другой в философии.
Ж. Деррида, анализируя «стиль Ницше», показывает, что в нем гений намекает на то, что вообще процесс познания имеет своим истоком... проникновение, соитие, обмерение в женском начале (природе) того, что представляет в субъекте познания «выдающееся вперед» (фаллос). Но тогда, может быть, познание и есть «идеальная проекция» проникновения… Но уже во все, что есть вокруг тебя?
Так что Фрейд не оригинален, хотя он открыл простую, но странную и расхожую вещь: познание есть проникновение в иное. И тогда познание (наука, творчество) не есть сублимация, а истина (простите!) секса.
«Познай себя» должен был бы смениться девизом: «познай иное». Парадокс заключается в том, что познание иного уже осуществляется в виде покорения природы. И в том, что мы должны себя познать, мы знаем не себя, а в том, что должны знать себя, мы знаем других. И выход ли в том, чтобы поменять местами эти два принципа? Опять-таки нет.
Живешь не по знанию. У Абая, «жизнь есть истина сознания». Но зная ли жить, или жить, зная? Ни то, ни другое. Но что?! «Философия есть род духовной ностальгии, тяга из всего по дому» (Новалис). Она не относится ни к жизни, ни к знаниям человека.
Философия в своем наличествовании говорит об отсутствии человека. Она родилась в поисках познания себя, но поскольку человек все еще не родился, а скорее даже выродился или вырождается, то выход нужно искать в том, что не нуждается в человеке, но в чем человек нуждается. Это не нужда наряду с другими нуждами, а нужда острейшая, связанная с самим бытием человека. Человек на грани исчезновения. Потому что познал себя в ином, не в бытии, в небытии или инобытии — все равно.
Из своей ненужности и в приобретении необходимости через безответную любовь к мудрости может быть и спасется человек?!
3. Несказaнность в идентичности:
от точечности к звездности
Идентичность нужна, но если иметь в виду несказaнность человека, то с идентичностью не все ладно в этом мире. Ни в чем человек не может найти себя. Он бросает вызов бесконечному миру и одевается в куколку ценностей, чтобы быть впереди себя в качестве защищенного от мира субъектно-субстанциального существа. Идентификации имеют место, но будучи открытым на мир существом, человек их меняет на все новые и новые. Живет надеждами.
Чувство сопротивления, которое возможно относительно каждого человека, вызывают те объективистские раскладки, в которых человек предстает анонимным существом, остается невысказанным в своей несказaнности. Но само это чувство сопротивления (а оно богато интонировано в истории философии) возникает в рамках теоретических же изысканий, хотя в нём и слышится зов живого человека, и руководясь им, но не покидая познания и не ударяясь в иррационализм, мы можем (и это главное) высказать человеческое в несказaнности человека. Несказaнность человека определяется бесконечностью Вселенной, мерно осваиваемой или, точнее, предметно утверждаемой в развитии его культурно-исторического мира. Несказaн человек не в эмпирическом бытии и не в общественной жизни, а на уровне вселенского существа. В посюсторонней обыденности несказaнность его сводится к дурной уникальности или немоте случайного индивида. В идеальной же тотальности несказaнность есть внутренняя открытость человека, равная его свободе. В несказaнности и величайшая сила человека. Необходимо учитывать, что никакие условия не вытянут человека, что человеческое безусловно. Соответствие условий и деятельности есть не правило, а исключение, оно всегда компромиссно.
Философия человека есть дело самого человека. Его нельзя приписать никому. Оно есть лишь досказывание до конца несказaнности, понятийное продолжение человеческой проекции на мир, которую может осуществить лишь сам человек. Но к философии человек приходит в своей неисполненности, в «еще не…». И именно в тот самый момент, когда, казалось бы, судьба уже свершилась, жизнь состоялась, достигнуто все возможное и невозможное, тут-то и обнаруживает себя человек как существо несказaнное, самым близким оказывается не то, что было сделано, а то что осталось от реализованного: и это есть он сам, это тождественно ему как субъекту, в этом и была сила, которую он не осознавал. И вся драма состоит в том, что мы обнаруживаем себя не перед делом, а после дела. И всегда негативны к тому, что состоялось. Довольства, а тем более абсолютного, судьбой не бывает. «Я есмь» — всегда не то, что было, но всегда то, что будет. Но и говорить о своей несказaнности человек может только по исполнении своего долга; по реализации общих интересов личность определяет собственные интересы. Они не сводятся, как обычно представляют, к эгоистическим устремлениям. Насущные потребности являются их основой, но в них задается лишь нижний срез жизни, над которым открывается сам человек как таковой. Не в социальных ролях, а через социальные роли в своей аутентичности.
Однако не человечество есть Я, а я есть Человечество. В первом бытие сводится к ничто, во втором поднимается к духу. В первом скрывается соперничество отдельных я, во втором открывается единство человека. Но когда мы говорим, что я есть Человечество, то в этом «есть» нужно усматривать движение, а не покоящееся состояние. Это не гарантированное бытие, а рискованная жизнедеятельность.
Человек и себя изменяет, и по душам гуляет, и к духу устремлен. Но его никогда нет теперь и здесь, он всегда по ту сторону. В посюсторонности он себя теряет, в потусторонности обретает. Сокровенное «я» потому и сокровенно, что открывается по человечеству. Деяние и только одно оно определяет твое достоинство (Фихте). Лицо человека в лицах всех людей. Личность проступает из всечеловеческой субстанции. Она не одинока среди других, а особенна во всеединстве.
Я замыкается на себя через всех других на этой круглой и освоенной Земле. В своей всечеловечности человеку некуда деться, кроме как возвыситься к духу.
Человек прежде тотален, а лишь потом индивидуален. Он рождается прежде самого себя в духе. К. Ясперс: «Человек есть дух и ситуация подлинного человека — его духовная ситуация». Но если человек есть из духа, то это не значит, что нужно начать прямо с духа и идти к человеку, но надо сначала овладеть самим духом, чтобы в нем открылся человек бытием. Здесь же нужно учитывать реальный процесс отчуждения вплоть до пропадания человека в духе. Нужно пойти вслед за отчуждением, чтобы прорвать его в конечных выражениях (в духе) и в этом же открыть бытие человека.
«Идеальная тотальность», «духовное единство», «всеобщность» и т.д. — все это нужно понимать, как сверхчеловеческое, а не собственно человеческое. Тем более, что человеческое всегда проблематично, а стало быть, и незавершенно и несовершенно. Поэтому общественное как «промежуточное» для человека и есть собственно человеческое. Так что общественное, с чем идентифицируется человеческое, нуждается не в опосредовании извне и изнутри, а само притягивает к себе все внешнее и вытягивает из себя все внутреннее. Оно становится как человеческое. То есть единство индивидуальности и тотальности, как бы там ни было, в общественном. Если не теперь, то в перспективе.
В противном случае, как ни крути, человек будет отчужден — только уже на этот раз в некоей «идеальной тотальности». Последняя, тем более (если ее брать как нечто трансцендентное), растворит свободную индивидуальность. Скорее поэтому ближе к истине то, что человек уже определен внешне и теперь должен «взорваться» изнутри. Надо даже не соединять индивидуальное с тотальным — это тоже имеет место в общественных отношениях, — а опрокидывать тотальное из индивидуального. И в этом смысле свести мир к человеку. Чтобы он открылся миром новым. Надо идти не к всеобщности, а от всеобщности к единичности. Или разрешение двойственности человека (понимай: его общественности) должно происходить в сторону единичности, а не всеобщности.
Человечество еще недостаточно для самого себя, хотя оно скреплено обручами железной необходимости в экономике, политике, праве. И оно находится под властью мыслей. Но при этом не наступило еще испытание своей необходимости остальному, превышающему его миру как Космосу. Но только тогда человечество будет для самого себя и необходимым, и достаточным, как субъект — субстанция, когда обретается в нем свет истины, а это уже преображение мысли, где нет ни внутреннего, ни внешнего, ни ближних, ни дальних, а есть мировая гармония и душевно-духовный лад в человеке. И ведь нужно-то всего лишь впустить в себя свет мира, а не беситься в неоновом свете!? «Будьте сами для себя светом» — сказал, умирая Будда. Но не происходит этого, цивилизация наступает на мир, за мыслью следует мысль о том, что человечество еще не удовлетворено в своих покушениях на природу. И даже наоборот, без покушения на что-то мысль сама по себе не может быть. И хотя прорывы этой филиации мыслей и были (Голгофа Христа), и иногда обретается подвижниками вертикаль бытия (вместо позы Роденовского «мыслителя», упертого глазами куда-то вниз). Но человечество превращается в «сумасшедший дом». Возможно возражение о том, что как раз настоящих, светлых мыслей все больше не хватает? Что беда не в мыслях, а в их отсутствии? Да и бог наказывает человека тем, что лишает его разума? И кроме надежды на красоту человеку надобно что-то делать? А что именно он может делать в безмыслии? Так сказать, какая же практика без теории? Да, но дело касается самого человека и именно в мыслях. Делать надо нечто с собой, а что же есть человек как не существо разумное? И случайно ли Кант задался лозунгом: «ограничить разум и дать место вере»? И кроме того, дело, а точнее предназначение человека до сих пор не состоялось, потому что он все время промахивался относительно себя как цели, попадая то в Гомо Фабер, то в Гомо Экономикус, то в Зоон Политикон, то в Гомо Луденс и т.д. То есть в делах мы пропадаем в чем-то другом, что не относится к существу самого человека. А надо переступить саму мысль о том, что человек существо разумное, и тогда он переступит через себя — ради мира, ради бога. Нужно, чтобы не разум владел человеком, а человек разумом, иначе «разум — шлюха дьявола» (М. Лютер). Сказано сильно, хотя по-русски выражение неправильное. Но то, что дьявол путает нас по существу нашему, наверное, все-таки верно.
Однако, и не просто избавление от мыслей нужно человеку, а их укрощение в сердечности, тепле отношений к миру. И может быть, даже наоборот, упряжка мыслей вынесет человечество к чему-то доброму, светлому? И подступимся мы к этому, отступаясь прежде от мудрости древних в знаниях специалистов, затем теряя знания в информации теперь? Может это вековечный, продолжающийся и усиливающий себя скрытый парадокс человечества, что оно должно найти выход только в том, что его гнетет? В преступности мысли, чтобы была безответная философия?
Она взыскует опознания миром самого человека, которое сродни признанию его. И дано оно в проблесках опознания себя в природе. «Пусто на сердце от снятого урожая» (М. Цветаева). «Мне грустно, печаль моя светла» (А. Пушкин). Во всем искусстве это присутствует.
В постмодернистских сентенциях: «не сейте, не жните, а только рвите» (Делез), «деконструкции» (Деррида), «смерти автора» (Барт) и т.д. даны судорожные, может быть последние усилия вырваться из тисков цивилизации. С другой стороны, появившиеся в обществе явления: от трансвеститов до террористов-смертников, говорят уже о развале «мира человека».
Необходимо «благоговение перед жизнью» (А. Швейцер). А, впрочем, это схвачено уже в библейском завете: «Кто сохранил свою душу, тот ее потерял, кто отдал душу, тот ее обрел». Тут не может быть способов, проектов, программ, каким образом перейти от активистского познания мира человеком к аутентичному познанию миром человека.
Должное в мире, а не в человеке. Не в объективности нужно постигать мир, а в его гармоничности. Многообразие субъектов раскрывается перед единством мира. Сущее тем самым подчиняется должному, а не подменяет его, как это происходило периодически в истории, будь то войны, революции или даже современные реформы. Но «Венера Милосская несомненнее принципов 89 года» (Тютчев).
Уже само сознание может быть трактовано как познание миром человека. Оно приходит и уходит, присутствует и отсутствует. Оно мгновенно, особенно в интуитивном проявлении (А. Бергсон).
И наконец, философия должна быть не просто умнее человека, а превосходить его душевно-духовно. Поэтому и все меньше философии как системы и все больше философствования как авторской экспликации опыта становления из небытия. Именно в последнем тайна человека, и раскрывается она не в cogito, а из cogito. То есть не в мысли человек есть, а из мысли есть. Мысль лишь мостик от небытия к бытию. И тогда философия не форма общественного сознания, не наука, не предмет, а дело жизни человека, внутренний опыт спасения из небытия. Потому что в бытии мы, люди, сходимся в единую субстанцию, в небытии же каждый предоставлен самому себе. Позитивно небытие предстает обреченностью человека на свободу (Сартр). Философия, как и искусство, есть крик о помощи тех, кто испытал одиночество (Шенберг). Хотя возможно, что это крик не чувственно-пронзительный, а скорее метафизически-молчаливый, уединенно-сдержанный. То есть даже и не крик, а душевно-духовное содрогание.
И нужно полное одиночество, чтобы сказать миру что-то должное. Разговор мешает, сбивает с того, чтобы испытать себя как одиночество (Кьеркегор, Ницше, Шакарим) — это есть пробование себя на возможность что-то поведать.
Но и это еще не все в понимании философии. Потому что здесь ее, как водится обычно, можно перевести на креативность. Ее оправдание также нужно поставить под сомнение. Креативная антроподицея — это романтизм дьявола, который в каждом из нас хочет уподобиться богу. Но, может быть, подлинными творцами были Нерон, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, Сталин?! Творчество многократно романтичнее, если есть преобразование самой жизни. И может вообще в креативности — все метафизическое существо человека в его мировой жадности. Все остальное эпифеномены. То есть она не вершина, не то что должно быть предметом поклонения, а та самая сила зла, которая неизбывна. Возможно даже, что гений и злодейство вещи вполне совместные?! Злой гений всегда удается. Добрый гений падает ниц перед обстоятельствами.
Несмотря на то, что Ренессанс не состоялся, человечество продолжает искушать себя в креациях. И несмотря на то, что коммунизм не состоялся, — оно будет искать рай на земле. Удача, достижение, успех будут довлеть на земле. И «слишком человеческое» Ницше — это и есть креативность человека. Только креативное и ничего кроме креативного не признает человек, то есть он есть то, что есть в креативном, превращая других в средства, в фон величия себя. Ницше понял креативность как зло в человеке, он ее эксплицировал как никто другой в философии.
Ж. Деррида, анализируя «стиль Ницше», показывает, что в нем гений намекает на то, что вообще процесс познания имеет своим истоком... проникновение, соитие, обмерение в женском начале (природе) того, что представляет в субъекте познания «выдающееся вперед» (фаллос). Но тогда, может быть, познание и есть «идеальная проекция» проникновения… Но уже во все, что есть вокруг тебя?
Так что Фрейд не оригинален, хотя он открыл простую, но странную и расхожую вещь: познание есть проникновение в иное. И тогда познание (наука, творчество) не есть сублимация, а истина (простите!) секса.
«Познай себя» должен был бы смениться девизом: «познай иное». Парадокс заключается в том, что познание иного уже осуществляется в виде покорения природы. И в том, что мы должны себя познать, мы знаем не себя, а в том, что должны знать себя, мы знаем других. И выход ли в том, чтобы поменять местами эти два принципа? Опять-таки нет.
Живешь не по знанию. У Абая, «жизнь есть истина сознания». Но зная ли жить, или жить, зная? Ни то, ни другое. Но что?! «Философия есть род духовной ностальгии, тяга из всего по дому» (Новалис). Она не относится ни к жизни, ни к знаниям человека.
Философия в своем наличествовании говорит об отсутствии человека. Она родилась в поисках познания себя, но поскольку человек все еще не родился, а скорее даже выродился или вырождается, то выход нужно искать в том, что не нуждается в человеке, но в чем человек нуждается. Это не нужда наряду с другими нуждами, а нужда острейшая, связанная с самим бытием человека. Человек на грани исчезновения. Потому что познал себя в ином, не в бытии, в небытии или инобытии — все равно.
Из своей ненужности и в приобретении необходимости через безответную любовь к мудрости может быть и спасется человек?!
3. Несказaнность в идентичности:
от точечности к звездности
Идентичность нужна, но если иметь в виду несказaнность человека, то с идентичностью не все ладно в этом мире. Ни в чем человек не может найти себя. Он бросает вызов бесконечному миру и одевается в куколку ценностей, чтобы быть впереди себя в качестве защищенного от мира субъектно-субстанциального существа. Идентификации имеют место, но будучи открытым на мир существом, человек их меняет на все новые и новые. Живет надеждами.
Чувство сопротивления, которое возможно относительно каждого человека, вызывают те объективистские раскладки, в которых человек предстает анонимным существом, остается невысказанным в своей несказaнности. Но само это чувство сопротивления (а оно богато интонировано в истории философии) возникает в рамках теоретических же изысканий, хотя в нём и слышится зов живого человека, и руководясь им, но не покидая познания и не ударяясь в иррационализм, мы можем (и это главное) высказать человеческое в несказaнности человека. Несказaнность человека определяется бесконечностью Вселенной, мерно осваиваемой или, точнее, предметно утверждаемой в развитии его культурно-исторического мира. Несказaн человек не в эмпирическом бытии и не в общественной жизни, а на уровне вселенского существа. В посюсторонней обыденности несказaнность его сводится к дурной уникальности или немоте случайного индивида. В идеальной же тотальности несказaнность есть внутренняя открытость человека, равная его свободе. В несказaнности и величайшая сила человека. Необходимо учитывать, что никакие условия не вытянут человека, что человеческое безусловно. Соответствие условий и деятельности есть не правило, а исключение, оно всегда компромиссно.
Философия человека есть дело самого человека. Его нельзя приписать никому. Оно есть лишь досказывание до конца несказaнности, понятийное продолжение человеческой проекции на мир, которую может осуществить лишь сам человек. Но к философии человек приходит в своей неисполненности, в «еще не…». И именно в тот самый момент, когда, казалось бы, судьба уже свершилась, жизнь состоялась, достигнуто все возможное и невозможное, тут-то и обнаруживает себя человек как существо несказaнное, самым близким оказывается не то, что было сделано, а то что осталось от реализованного: и это есть он сам, это тождественно ему как субъекту, в этом и была сила, которую он не осознавал. И вся драма состоит в том, что мы обнаруживаем себя не перед делом, а после дела. И всегда негативны к тому, что состоялось. Довольства, а тем более абсолютного, судьбой не бывает. «Я есмь» — всегда не то, что было, но всегда то, что будет. Но и говорить о своей несказaнности человек может только по исполнении своего долга; по реализации общих интересов личность определяет собственные интересы. Они не сводятся, как обычно представляют, к эгоистическим устремлениям. Насущные потребности являются их основой, но в них задается лишь нижний срез жизни, над которым открывается сам человек как таковой. Не в социальных ролях, а через социальные роли в своей аутентичности.
Однако не человечество есть Я, а я есть Человечество. В первом бытие сводится к ничто, во втором поднимается к духу. В первом скрывается соперничество отдельных я, во втором открывается единство человека. Но когда мы говорим, что я есть Человечество, то в этом «есть» нужно усматривать движение, а не покоящееся состояние. Это не гарантированное бытие, а рискованная жизнедеятельность.
Человек и себя изменяет, и по душам гуляет, и к духу устремлен. Но его никогда нет теперь и здесь, он всегда по ту сторону. В посюсторонности он себя теряет, в потусторонности обретает. Сокровенное «я» потому и сокровенно, что открывается по человечеству. Деяние и только одно оно определяет твое достоинство (Фихте). Лицо человека в лицах всех людей. Личность проступает из всечеловеческой субстанции. Она не одинока среди других, а особенна во всеединстве.
Я замыкается на себя через всех других на этой круглой и освоенной Земле. В своей всечеловечности человеку некуда деться, кроме как возвыситься к духу.
Человек прежде тотален, а лишь потом индивидуален. Он рождается прежде самого себя в духе. К. Ясперс: «Человек есть дух и ситуация подлинного человека — его духовная ситуация». Но если человек есть из духа, то это не значит, что нужно начать прямо с духа и идти к человеку, но надо сначала овладеть самим духом, чтобы в нем открылся человек бытием. Здесь же нужно учитывать реальный процесс отчуждения вплоть до пропадания человека в духе. Нужно пойти вслед за отчуждением, чтобы прорвать его в конечных выражениях (в духе) и в этом же открыть бытие человека.
«Идеальная тотальность», «духовное единство», «всеобщность» и т.д. — все это нужно понимать, как сверхчеловеческое, а не собственно человеческое. Тем более, что человеческое всегда проблематично, а стало быть, и незавершенно и несовершенно. Поэтому общественное как «промежуточное» для человека и есть собственно человеческое. Так что общественное, с чем идентифицируется человеческое, нуждается не в опосредовании извне и изнутри, а само притягивает к себе все внешнее и вытягивает из себя все внутреннее. Оно становится как человеческое. То есть единство индивидуальности и тотальности, как бы там ни было, в общественном. Если не теперь, то в перспективе.
В противном случае, как ни крути, человек будет отчужден — только уже на этот раз в некоей «идеальной тотальности». Последняя, тем более (если ее брать как нечто трансцендентное), растворит свободную индивидуальность. Скорее поэтому ближе к истине то, что человек уже определен внешне и теперь должен «взорваться» изнутри. Надо даже не соединять индивидуальное с тотальным — это тоже имеет место в общественных отношениях, — а опрокидывать тотальное из индивидуального. И в этом смысле свести мир к человеку. Чтобы он открылся миром новым. Надо идти не к всеобщности, а от всеобщности к единичности. Или разрешение двойственности человека (понимай: его общественности) должно происходить в сторону единичности, а не всеобщности.
