Вероятно, это не столько теоретический, а сколько практический вопрос. Если человек пока продуцируется как точка приложения внешних сил, как атомистическое существо, то антропоцентризм будет питаться этими практическими истоками.
Но не в этом ли пафос «коммунистических идей», что только при коммунизме будет практически разрешен вековечный вопрос о природе и обществе, существовании и сущности, где осуществится «незавершимое становление человека», где откроется начало подлинной человеческой (неквази-общественной) истории, где, самое главное, всякие пределы, масштабы (которые-то и замыкают) человека будут относительны, и он раскроется как вселенское существо?!
В этом ракурсе самое трудное для понимания у Батищева Г.С. это «гармонические отношения»? В которых сущность и существование совпадают, субстанциальность и субъектность тождественны, где человек — вселенское существо. Но эти «гармонические отношения» в своей абстрактности, зависающие в пустоте междусубъектности не могут ли быть конкретизированы как отношения коммунистические — солидарности, сотрудничества, соревнования, одним словом товарищества — вместо господства и подчинения в разброде, раздрае, разврате современной цивилизации?! Эксперимент с коммунизмом в отдельно взятой стране заведомо был обречен на неудачу и драматически закончился. Но увы, коммунизм видимо может быть и должен установиться одновременно для всего человечества, чтобы человек обрел себя как вселенское существо. Не в утопических проектах и не в художественном воображении, которые продолжают выдвигаться и вырисовываться, а в реальном хроно-топосе. Но не отсюда — туда, что уже обычное дело в космонавтике, а оттуда — сюда. Коммунизм дело всемирное, но под небесами! В самостоянии человека как вселенского существа! Романтическая тоска по прародине осуществится для человечества в коммунизме. И я в это верю! (Но об этом я говорю в другом изложении).
Несвоецентричность человека положительно можно выразить вселенской идеей человека, преимущество которого перед природой, ни много, ни мало лишь в том, что он абсолютно раскрытое существо, незамкнутый субъект. Хотя этого преимущества еще нет (не хватает), оно только схватывается в идее, а есть иллюзия «преимущества перед природой» (как внешней, так и внутренней) или, что то же самое, «преимущество природы перед человеком», «позволяющей» себя уничтожать за счет самоуничтожения человека, потому что, случись ядерная катастрофа, это будет уже финал, а в действительности самоуничтожение, процесс превращения человека в субъект- ничто начат уже давно вместе с возникновением человека.
И понятно, что вселенским существом человек может быть лишь как общественно свободный человек, человек как таковой, по существу. И всякой мистификации с «богами», «святыми семействами» только тогда приходит конец.
Но (с. 130) творчество несводимо к продуктивности. Можно ли с этим согласиться? А то, что предмет искусства порождает публику? А то, что продукт творчества выше самого творчества?
Конечно в нем «жив» сам творец и процесс созидания, но если быть последовательным и преодолевать антропоцентризм, то логичнее признать преимущество продукта перед творцом как вехи, хотя и относительной, в его становлении. Причем именно продукт творчества вбирает в себя процесс становления, иначе это не творческое произведение. Пожалуй, здесь перед нами как раз тот случай, когда низшее порождает высшее, как это ни парадоксально. Смертный человек запечатлевается в высоком, бессмертном искусстве. Это разумеется не должно вести к авторским редукциям, а браться как предметно осуществлённые свободы, новые несвоецентрические начала человека. Одним словом, как предметное превозможение себя, своей точечности.
Ели же говорить, что процесс — отношение живет не только в предметности, а в самой субъектности творца, то видимо речь должна идти уже о Другом — как возможном в субъекте и творческом преемстве. Иначе мы вновь приходим к антропоцентризму, даже к солипсизму.
Что же касается исходного субъекта-творца, то ему приходится начинать все с начала, не уповая на наличные результаты. В этом и ритмика творчества, что за созиданием следует отказ от него. То есть, если говорить и о «творческом настроении, живущем в человеке» (Выготский Л.С.), наряду с внешними результатами творчества, то оно имеет лишь негативную связь с последними. Но результат творчества не есть нечто по себе низкое, эфемерное, преходящее перед конкретикой процесса–отношения. Сам процесс–отношение распадается на «соперничающие» друг с другом произведения автора и автора произведения. Не может автор перехватывать инициативу у собственного произведения и быть выше него, наоборот он вновь обнаруживает свою ничтожность, а произведение начинает жить собственной, самостоятельной жизнью, упрочиваясь в своих преимуществах (ценностях) все сильнее со временем. Вот так «дорастается» до небес! Поэтому и «гори, гори моя звезда»!
Это не значит, что автор вовсе умер в своих вещах. Но всякий раз уже исчерпывает себя в определенном измерении (в мире сем среди других) и «соваться» туда ему уже не стоит. Творчество пробивается всегда в новых измерениях душевно — духовной жизни общественного (родового) человека. (Хотя Батищев Г.С. говорит и о моде и рынке).
Одним словом, автор не продолжает жить своей «вещью» внутренне, жизнь меняется в своих направлениях, находя новые начала в «виртуальном бытии». (А впрочем о высоте предмета, произведения он говорит в связи с «распредмечиванием» — с. 293 и далее).
(К с. 297) Творчество само по себе, оторванное от общения вырождается, превращается в гибельное начало.
Да, но если это самая высокая категория, то она должна быть и синтетичной, т.е. иметь и запредельное для общения собственное содержание? А, следовательно, не слишком ли отождествляет Батищев Г.С. креативность с коммуникативностью?
Да и беспредельная объективная диалектика больно легко открывается, как будто мы в ней в общении — творчестве уже актуально даны для себя, пребываем. Но так ли это? Ведь междусубъектные узы это одно, а беспредельная объективная диалектика это другое?
Во всяком случае, он торопится все это отождествить (субъектность с междусубъектностью, а креативность с космическим предназначением человека), хотя перспективы открываются «блестящие».
Подо всем этим скрывается «виртуальная глубина человека», которая вулканообразно в творческой магме выливается вверх.
Но существует ли сама эта «виртуальность» — вот в чем вопрос?
С точки зрения вселенской идеи человека должна существовать. Но, пожалуй, тут больше интуитивной догадки или логического допущения, чем доказательства. Тем более, что Генрих Степанович виртуальность, латентность и т.п. человека постулирует как внеисторический остаток, существующий не в силу исторических обстоятельств, а вопреки им, несмотря на отчуждение, овещнение и т.д. В этом аспекте идея нуждается в дальнейшей проработке, обосновании. А это вполне возможно, как нам представляется.
Если человек вообще способен приобщаться к беспредельной объективной диалектике, то его виртуальная глубина не менее беспредельна чем беспредельна объективная диалектика. Не значит ли это, что нужно говорить и о «беспредельной субъектной (не субъективной) диалектике»? Не точнее ли будет это, чем «виртуальная глубина»? Но тогда отпадает вообще необходимость ссылаться на скрытые возможности. Не случайно они просто постулируются. Но «субъектная диалектика» — это нечто уже другое. Это исторически реальная (или реализованная) диалектика становления субъекта–субстанции (не путать с «субстанцией–субъектом» как завершенной в себе, разворачивающейся только в пространстве, но не во времени — у Спинозы, Гегеля). Кстати, этот марксистский подход в книге не учитывается в явной экспликации.
Но тогда виртуальная глубина человека скрывается не где-то во внеисторическом, внесоциальном измерении, а есть сама действительность общественного человека, т.е. совокупность реальных (а не абстрактных) возможностей. Это не бытийственность вообще, а именно действительность человека во всей ее исторической разумности, что мы не можем не учитывать, не выявлять за всеми антропоцентричными наслоениями, а тем более сознательно закрывать на нее глаза, махнуть в бессилии рукой, будучи заворожены «забульдозированием» природы в центробежном активизме, и апеллировать к какой-то непритронутой «виртуальной глубине» человека, по существу обозначающую не глубину, а архетипический пятачок всего доброго, прекрасного, истинного, оставшегося еще в «испорченном» тысячелетиями истории человеке. Тем более, что фактически такой подход присутствует в контексте книги: субъектность складывается из междусубъектности и т.д. Но он не эксплицирован, наоборот авторские акценты падают на нечто латентное, виртуальное, дремлющее… Но тут или — или: нужно признать, что эти силы все-таки актуально есть и тогда они нелатентны, или их вовсе нет, даже за порогом сознания.
Другое дело, что в творчестве человек (каждая личность) не варьирует возможности других, а открывает в себе (чрез себя) новые возможности. Но полнейшая обездоленность всего человечества разом в реальных возможностях — это искажение общественной (=человеческой) реальности. Увлечение индивидуализированным человеком приводит автора к тому, что общественный субъект обладает только скрытыми возможностями, т.е. — понимай — нереализованными еще другими, т.е. несуществующими возможностями…
Но тут, кажется, и мне самому нужно объясниться? Возможно именно в «общественном человеке» скрываются виртуальные глубины: от «адамова рая» до теперешней цивилизации — как естественность человека, зажатая в тисках цивилизации как общественности или обобществлённой реальности? И человеческое даже не в платоновской пещере, а в подвале отчуждения? И тогда путь к звёздам начинается из внутренней темноты человека?! Дай Бог!
Но даже учитывая это обстоятельство или именно поэтому мы должны были бы приходить не к упоению от приобщения к беспредельной объективной диалектике (в противовес вещно-объектному активизму, против которого беспощадно борется автор на самом высоком пафосе), так как тут есть опасность пассивизма, созерцательности, а к определению того как реальные возможности очищаются в их разумности и превращаются в действительность человека в его космической перспективе, т.е. как идеальное становится реальным. А это не неожиданное выстреливание виртуальности по беспредельной объективной диалектике или обстреливание беспредельной объективной диалектикой самой виртуальности, а трудный, противоречивый, реальный процесс становления человека.
Значит нужно указать, где и в чем эти реальные возможности (идеальное в совокупности) человека, если исходить из того, что он вселенское существо, а не выносить их за скобки, пусть «общественной», но действительности, переносить в какие-то недра человека, туда путь не заказан (см. выше об «обстоятельстве отчуждения»), но ссылки на эти «глубины» ни методологически, ни онтологически (без рефлексии) не оправданы. В них каждый индивид отправляется сам на свой страх и риск под свою ответственность. «Вор должен сидеть в тюрьме»! Тем более, что скрытое не всегда бывает достойно человека, а в особенности в творчестве. Социально-онтологический подход к творчеству в этом пункте рассуждений автора независимо от него самого подменяется психологическим или даже психо-физиологическим. И используется как бы прогрессивно-регрессирующий метод анализа и субъект творчества находится как бы не на передовой творчества, не на уровне субстанции (во всей ее исторической определенности), а сплавляется с беспредельной объективной диалектикой самостийно и неожиданно. Стоит ему только пожелать быть не только субъектом, но и в междусубъектности, стоит ему только согласится на признающие отношения к другим и вселенной, как развязываются дремлющие потенции, разыгрывается творчество.
Общение конечно же непременное условие творчества, однако сущностью последнего является не оно. Сущность творчества в превращении идеального в реальное как исторически, так и логически.
Идеальное как сумма ценностей, целей, фиксирующих в себе исторические, а, следовательно, строго определенные реальные возможности становятся действительностью человека. Отчуждение, овещнение человека, разрыв его связей конечно суживают эту действительность, однако человек никогда не вытесняется за ее пределы и именно в своей действительности, как бы не была ограничена она, человек есть социально-космическое существо. И действительность эта конечно же наличествует в виде глубинного общения, анализ которого последовательно проводит автор. Идеальное (как категория) описывает сферу общения, ею «питается» в содержании, но как совокупность возможностей (в общественных отношениях) оно и «обгоняет» процессы общения, глубина которого измеряется пределами идеального. А превращение идеального в реальное это и есть освобождение свобод человека, его возможностей в сфере общения. Но тогда не общение идет впереди общественных отношений, а общественные отношения впереди общения в упреждении форм. Но, следовательно, сущность творчества не в созерцании беспредельной объективной диалектики непосредственно через общение, а есть преобразование общественных отношений, самопреобразование человека, становление субъектного как субстанциального или представление идеального как реального, или возможностного (но не скрытого виртуального на уровне индивида) как действительного.
Опять (с. 303) «дремлющие человеческие потенции», равно с гармоническими отношениями.
Вообще не проще ли сказать, что все эти тайны индивида объединяются категорией «ничто». Так сказать позитивное «ничто» в отличие от негативного «субъекта — ничто», в которого человек сознательно превращает себя в точечном бытии, в активизме.
Беспредельное вселенское существо содержит в себе бездонное ничто (ungrund Meistera Ekharta). Хотя в актуализированном ничто — субъекте человек отделяется, противопоставляется природе. Это не внутреннее преодоление ничто, его одушевление, одухотворение, а внешнее центробежное проецирование, представление. Не эзотерическое приобщение из ничто в душевно-духовном бытии к беспредельной объективной диалектике, а его экзотерическое стеснение (закавычивание) в объектно-вешной активности, то есть не освобождение ничто во вселенских масштабах, а превращение в точку отсчета, в центр.
Одним словом, здесь двойное ничто получается. Человек не есть ничто, но всегда нечто, но без приобщения к беспредельной объективной диалектике в отсечении между-субъектных уз и творчества он превращается в точечное существо, субъект — ничто, в котором перекрывается вселенная. Скрытые (или складывающиеся) возможности в человеке при этом не дремлют, а вовсе уничтожаются втуне, еще не будучи пущенными в ход, не увидя еще света. Но это делается извне. Человек уничтожает в себе не ничто, а нечто, за которым-то и скрывается вся глубина ничто.
Беспредельной объективной диалектике соответствует страшная глубина (бездна) внутреннего мира человека и как субстанции и как субъекта (ср. выше). Дно этой глубины не в виртуальных возможностях, а в ничто, в которое они и сбрасываются в «забульдозировании» природы.
Но не в этом ли пафос «коммунистических идей», что только при коммунизме будет практически разрешен вековечный вопрос о природе и обществе, существовании и сущности, где осуществится «незавершимое становление человека», где откроется начало подлинной человеческой (неквази-общественной) истории, где, самое главное, всякие пределы, масштабы (которые-то и замыкают) человека будут относительны, и он раскроется как вселенское существо?!
В этом ракурсе самое трудное для понимания у Батищева Г.С. это «гармонические отношения»? В которых сущность и существование совпадают, субстанциальность и субъектность тождественны, где человек — вселенское существо. Но эти «гармонические отношения» в своей абстрактности, зависающие в пустоте междусубъектности не могут ли быть конкретизированы как отношения коммунистические — солидарности, сотрудничества, соревнования, одним словом товарищества — вместо господства и подчинения в разброде, раздрае, разврате современной цивилизации?! Эксперимент с коммунизмом в отдельно взятой стране заведомо был обречен на неудачу и драматически закончился. Но увы, коммунизм видимо может быть и должен установиться одновременно для всего человечества, чтобы человек обрел себя как вселенское существо. Не в утопических проектах и не в художественном воображении, которые продолжают выдвигаться и вырисовываться, а в реальном хроно-топосе. Но не отсюда — туда, что уже обычное дело в космонавтике, а оттуда — сюда. Коммунизм дело всемирное, но под небесами! В самостоянии человека как вселенского существа! Романтическая тоска по прародине осуществится для человечества в коммунизме. И я в это верю! (Но об этом я говорю в другом изложении).
Несвоецентричность человека положительно можно выразить вселенской идеей человека, преимущество которого перед природой, ни много, ни мало лишь в том, что он абсолютно раскрытое существо, незамкнутый субъект. Хотя этого преимущества еще нет (не хватает), оно только схватывается в идее, а есть иллюзия «преимущества перед природой» (как внешней, так и внутренней) или, что то же самое, «преимущество природы перед человеком», «позволяющей» себя уничтожать за счет самоуничтожения человека, потому что, случись ядерная катастрофа, это будет уже финал, а в действительности самоуничтожение, процесс превращения человека в субъект- ничто начат уже давно вместе с возникновением человека.
И понятно, что вселенским существом человек может быть лишь как общественно свободный человек, человек как таковой, по существу. И всякой мистификации с «богами», «святыми семействами» только тогда приходит конец.
Но (с. 130) творчество несводимо к продуктивности. Можно ли с этим согласиться? А то, что предмет искусства порождает публику? А то, что продукт творчества выше самого творчества?
Конечно в нем «жив» сам творец и процесс созидания, но если быть последовательным и преодолевать антропоцентризм, то логичнее признать преимущество продукта перед творцом как вехи, хотя и относительной, в его становлении. Причем именно продукт творчества вбирает в себя процесс становления, иначе это не творческое произведение. Пожалуй, здесь перед нами как раз тот случай, когда низшее порождает высшее, как это ни парадоксально. Смертный человек запечатлевается в высоком, бессмертном искусстве. Это разумеется не должно вести к авторским редукциям, а браться как предметно осуществлённые свободы, новые несвоецентрические начала человека. Одним словом, как предметное превозможение себя, своей точечности.
Ели же говорить, что процесс — отношение живет не только в предметности, а в самой субъектности творца, то видимо речь должна идти уже о Другом — как возможном в субъекте и творческом преемстве. Иначе мы вновь приходим к антропоцентризму, даже к солипсизму.
Что же касается исходного субъекта-творца, то ему приходится начинать все с начала, не уповая на наличные результаты. В этом и ритмика творчества, что за созиданием следует отказ от него. То есть, если говорить и о «творческом настроении, живущем в человеке» (Выготский Л.С.), наряду с внешними результатами творчества, то оно имеет лишь негативную связь с последними. Но результат творчества не есть нечто по себе низкое, эфемерное, преходящее перед конкретикой процесса–отношения. Сам процесс–отношение распадается на «соперничающие» друг с другом произведения автора и автора произведения. Не может автор перехватывать инициативу у собственного произведения и быть выше него, наоборот он вновь обнаруживает свою ничтожность, а произведение начинает жить собственной, самостоятельной жизнью, упрочиваясь в своих преимуществах (ценностях) все сильнее со временем. Вот так «дорастается» до небес! Поэтому и «гори, гори моя звезда»!
Это не значит, что автор вовсе умер в своих вещах. Но всякий раз уже исчерпывает себя в определенном измерении (в мире сем среди других) и «соваться» туда ему уже не стоит. Творчество пробивается всегда в новых измерениях душевно — духовной жизни общественного (родового) человека. (Хотя Батищев Г.С. говорит и о моде и рынке).
Одним словом, автор не продолжает жить своей «вещью» внутренне, жизнь меняется в своих направлениях, находя новые начала в «виртуальном бытии». (А впрочем о высоте предмета, произведения он говорит в связи с «распредмечиванием» — с. 293 и далее).
(К с. 297) Творчество само по себе, оторванное от общения вырождается, превращается в гибельное начало.
Да, но если это самая высокая категория, то она должна быть и синтетичной, т.е. иметь и запредельное для общения собственное содержание? А, следовательно, не слишком ли отождествляет Батищев Г.С. креативность с коммуникативностью?
Да и беспредельная объективная диалектика больно легко открывается, как будто мы в ней в общении — творчестве уже актуально даны для себя, пребываем. Но так ли это? Ведь междусубъектные узы это одно, а беспредельная объективная диалектика это другое?
Во всяком случае, он торопится все это отождествить (субъектность с междусубъектностью, а креативность с космическим предназначением человека), хотя перспективы открываются «блестящие».
Подо всем этим скрывается «виртуальная глубина человека», которая вулканообразно в творческой магме выливается вверх.
Но существует ли сама эта «виртуальность» — вот в чем вопрос?
С точки зрения вселенской идеи человека должна существовать. Но, пожалуй, тут больше интуитивной догадки или логического допущения, чем доказательства. Тем более, что Генрих Степанович виртуальность, латентность и т.п. человека постулирует как внеисторический остаток, существующий не в силу исторических обстоятельств, а вопреки им, несмотря на отчуждение, овещнение и т.д. В этом аспекте идея нуждается в дальнейшей проработке, обосновании. А это вполне возможно, как нам представляется.
Если человек вообще способен приобщаться к беспредельной объективной диалектике, то его виртуальная глубина не менее беспредельна чем беспредельна объективная диалектика. Не значит ли это, что нужно говорить и о «беспредельной субъектной (не субъективной) диалектике»? Не точнее ли будет это, чем «виртуальная глубина»? Но тогда отпадает вообще необходимость ссылаться на скрытые возможности. Не случайно они просто постулируются. Но «субъектная диалектика» — это нечто уже другое. Это исторически реальная (или реализованная) диалектика становления субъекта–субстанции (не путать с «субстанцией–субъектом» как завершенной в себе, разворачивающейся только в пространстве, но не во времени — у Спинозы, Гегеля). Кстати, этот марксистский подход в книге не учитывается в явной экспликации.
Но тогда виртуальная глубина человека скрывается не где-то во внеисторическом, внесоциальном измерении, а есть сама действительность общественного человека, т.е. совокупность реальных (а не абстрактных) возможностей. Это не бытийственность вообще, а именно действительность человека во всей ее исторической разумности, что мы не можем не учитывать, не выявлять за всеми антропоцентричными наслоениями, а тем более сознательно закрывать на нее глаза, махнуть в бессилии рукой, будучи заворожены «забульдозированием» природы в центробежном активизме, и апеллировать к какой-то непритронутой «виртуальной глубине» человека, по существу обозначающую не глубину, а архетипический пятачок всего доброго, прекрасного, истинного, оставшегося еще в «испорченном» тысячелетиями истории человеке. Тем более, что фактически такой подход присутствует в контексте книги: субъектность складывается из междусубъектности и т.д. Но он не эксплицирован, наоборот авторские акценты падают на нечто латентное, виртуальное, дремлющее… Но тут или — или: нужно признать, что эти силы все-таки актуально есть и тогда они нелатентны, или их вовсе нет, даже за порогом сознания.
Другое дело, что в творчестве человек (каждая личность) не варьирует возможности других, а открывает в себе (чрез себя) новые возможности. Но полнейшая обездоленность всего человечества разом в реальных возможностях — это искажение общественной (=человеческой) реальности. Увлечение индивидуализированным человеком приводит автора к тому, что общественный субъект обладает только скрытыми возможностями, т.е. — понимай — нереализованными еще другими, т.е. несуществующими возможностями…
Но тут, кажется, и мне самому нужно объясниться? Возможно именно в «общественном человеке» скрываются виртуальные глубины: от «адамова рая» до теперешней цивилизации — как естественность человека, зажатая в тисках цивилизации как общественности или обобществлённой реальности? И человеческое даже не в платоновской пещере, а в подвале отчуждения? И тогда путь к звёздам начинается из внутренней темноты человека?! Дай Бог!
Но даже учитывая это обстоятельство или именно поэтому мы должны были бы приходить не к упоению от приобщения к беспредельной объективной диалектике (в противовес вещно-объектному активизму, против которого беспощадно борется автор на самом высоком пафосе), так как тут есть опасность пассивизма, созерцательности, а к определению того как реальные возможности очищаются в их разумности и превращаются в действительность человека в его космической перспективе, т.е. как идеальное становится реальным. А это не неожиданное выстреливание виртуальности по беспредельной объективной диалектике или обстреливание беспредельной объективной диалектикой самой виртуальности, а трудный, противоречивый, реальный процесс становления человека.
Значит нужно указать, где и в чем эти реальные возможности (идеальное в совокупности) человека, если исходить из того, что он вселенское существо, а не выносить их за скобки, пусть «общественной», но действительности, переносить в какие-то недра человека, туда путь не заказан (см. выше об «обстоятельстве отчуждения»), но ссылки на эти «глубины» ни методологически, ни онтологически (без рефлексии) не оправданы. В них каждый индивид отправляется сам на свой страх и риск под свою ответственность. «Вор должен сидеть в тюрьме»! Тем более, что скрытое не всегда бывает достойно человека, а в особенности в творчестве. Социально-онтологический подход к творчеству в этом пункте рассуждений автора независимо от него самого подменяется психологическим или даже психо-физиологическим. И используется как бы прогрессивно-регрессирующий метод анализа и субъект творчества находится как бы не на передовой творчества, не на уровне субстанции (во всей ее исторической определенности), а сплавляется с беспредельной объективной диалектикой самостийно и неожиданно. Стоит ему только пожелать быть не только субъектом, но и в междусубъектности, стоит ему только согласится на признающие отношения к другим и вселенной, как развязываются дремлющие потенции, разыгрывается творчество.
Общение конечно же непременное условие творчества, однако сущностью последнего является не оно. Сущность творчества в превращении идеального в реальное как исторически, так и логически.
Идеальное как сумма ценностей, целей, фиксирующих в себе исторические, а, следовательно, строго определенные реальные возможности становятся действительностью человека. Отчуждение, овещнение человека, разрыв его связей конечно суживают эту действительность, однако человек никогда не вытесняется за ее пределы и именно в своей действительности, как бы не была ограничена она, человек есть социально-космическое существо. И действительность эта конечно же наличествует в виде глубинного общения, анализ которого последовательно проводит автор. Идеальное (как категория) описывает сферу общения, ею «питается» в содержании, но как совокупность возможностей (в общественных отношениях) оно и «обгоняет» процессы общения, глубина которого измеряется пределами идеального. А превращение идеального в реальное это и есть освобождение свобод человека, его возможностей в сфере общения. Но тогда не общение идет впереди общественных отношений, а общественные отношения впереди общения в упреждении форм. Но, следовательно, сущность творчества не в созерцании беспредельной объективной диалектики непосредственно через общение, а есть преобразование общественных отношений, самопреобразование человека, становление субъектного как субстанциального или представление идеального как реального, или возможностного (но не скрытого виртуального на уровне индивида) как действительного.
Опять (с. 303) «дремлющие человеческие потенции», равно с гармоническими отношениями.
Вообще не проще ли сказать, что все эти тайны индивида объединяются категорией «ничто». Так сказать позитивное «ничто» в отличие от негативного «субъекта — ничто», в которого человек сознательно превращает себя в точечном бытии, в активизме.
Беспредельное вселенское существо содержит в себе бездонное ничто (ungrund Meistera Ekharta). Хотя в актуализированном ничто — субъекте человек отделяется, противопоставляется природе. Это не внутреннее преодоление ничто, его одушевление, одухотворение, а внешнее центробежное проецирование, представление. Не эзотерическое приобщение из ничто в душевно-духовном бытии к беспредельной объективной диалектике, а его экзотерическое стеснение (закавычивание) в объектно-вешной активности, то есть не освобождение ничто во вселенских масштабах, а превращение в точку отсчета, в центр.
Одним словом, здесь двойное ничто получается. Человек не есть ничто, но всегда нечто, но без приобщения к беспредельной объективной диалектике в отсечении между-субъектных уз и творчества он превращается в точечное существо, субъект — ничто, в котором перекрывается вселенная. Скрытые (или складывающиеся) возможности в человеке при этом не дремлют, а вовсе уничтожаются втуне, еще не будучи пущенными в ход, не увидя еще света. Но это делается извне. Человек уничтожает в себе не ничто, а нечто, за которым-то и скрывается вся глубина ничто.
Беспредельной объективной диалектике соответствует страшная глубина (бездна) внутреннего мира человека и как субстанции и как субъекта (ср. выше). Дно этой глубины не в виртуальных возможностях, а в ничто, в которое они и сбрасываются в «забульдозировании» природы.
